Словесное древо

обнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтобы улететь. Я плачу» (5 мая

1935 г.)2.

Трагическими письмами из сибирской ссылки последнему «песенному собрату» С.

А. Клычкову (преимущественно его жене Горбачевой) и своей «духовной сестре» Н. Ф.

Христофоровой отмечен заключительный этап жизненного пути поэта — страдного,

мученического, исповедального.

В этих письмах поэт раскрывается во всей полноте своей высокой судьбы.

Действительно, если родной Олонецкий край (откуда взошла его яркая поэтическая

звезда) создал его вдохновенным певцом радости, красоты и божественных

откровений, то Сибирь (где она вместе с его жизнью закатилась) способствовала

исторжению из его души только одного голоса - голоса страдания и скорби.

В них запечатлены все подробности состояния Клюева, пребывающего на

протяжении трех лет в жутких условиях неволи и выживания, под постоянной угрозой

гибели и холода. Гнетущая обстановка оказывает свое разрушительное действие на

поэта, и тогда в его письмах появляются признания в потере чувства внутренней

гармонии и равновесия, жизненной ориентации: «Я живу, как в тумане, ничего не

слышу и не вижу, и многое перестал понимать...» (В. Н. Горбачевой, 25 ноября 1935 г.).

Однако на помощь теряющему ориентацию и ясность мышления приходит по

обыкновению всегда спасительное у Клюева — осознание душевное. Из тупика

губительных обстоятельств поэт выходит путем обращения к миру собственной души,

к идее очистительной христианской жертвы, прежде всего — покаяния. В первые

месяцы ссылки он пишет: «Не ищу славы человече-

1 См.: Михайлов А. И. Лед и яхонт любимых зрачков // Север. 1993. № 10. С. 135.

2 См.: Михайлов А. Пути развития новокрестьянской поэзии. Л., 1990.

С. 240.

ской, а одного - лишь прощения ото всех, кому я согрубил или был неверен.

Прощайте, простите! Ближние и дальние» (С. Клычкову, 12 июня 1934 г.). «Целую ноги

Ваши и плачу кровавыми слезами» (Н. С. Голованову, 25 июля 1934 г.).

Напоминающая по первому впечатлению этикет эпистолярного стиля

древнерусской литературы поэтика этих формул не является, однако, стилизацией, а

происходит от самой жизни, неизменно исторически повторяющиеся типичные

ситуации которой как раз и повлияли на формирование подобного стиля, а затем давали

ему возможность закрепляться. Об этом пишет и сам поэт: «Теперь я калека. Ни позы,

ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время, когда можно не прибегать к ним

16

перед людьми, и это большое облегчение» (Н. Ф. Христофоровой, после 5 июля 1936

г.).

По сути дела все обращения Клюева с просьбой о помощи к своим адресатам

представляют собой мольбу о спасении его музы: «Меня нужно поддержать первое

время, авось мои тяжелые крылья, сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя

муза, чувствую, не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели» (А.

Яр-Кравченко, вторая половина июня 1934 г.). Жалобы на невозможность в

существующих условиях проявиться его музе носят разнообразный характер — от

сетования на бытовые помехи до скорби в общенациональном масштабе по поводу

печального пренебрежения в его отечестве поэзией, являющейся подлинной «солью»

России: «Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жалко своих песен. <...>

Верю, что когда-нибудь уразумеется, что без русской песенной соли пресна поэзия под

нашим вьюжным небом, под шум новгородских берез» (Н. Ф. Христофоровой, конец

1935 г.).

В целом же письма поэта из Сибири носят характер, сближающий их с

«посланиями» древнерусских авторов «духовного завещания», -завещания тем, кто

остается на воле, завещания молодым, которым суждено пережить весь ужас

лихолетья. Насколько они являются выражением «глубинных основ мировосприятия и

мироощущения их автора» исследователь подчеркивает: «Письма Клюева из ссылки

представляют собой сложный сплав эпистолярного жанра и идущего от древнерусской

литературы жанра духовного завещания. В этом нет ничего удивительного: годы и

болезни не оставляли Клюеву никакой надежды на благополучное возвращение из

ссылки. Удивительно другое: письма поэта свидетельствуют, сколь прочно и глубоко

жили в народе восходящие к средневековой древности взгляды и понятия, сколь

неистребимо сохранялась этикетность мышления и поведения русского крестьянина»1.

1 Юхименко Е. М. Народные основы творчества Н. А. Клюева. С. 11.

Следует также несколько остановиться на некоторых особенностях их содержания,

а также стиля всех клюевских писем вообще.

Подобно автобиографической прозе и публицистике они в значительной степени

насыщены апологией крестьянства (преимущественно в письмах к Блоку). В

противоположность известному славословию революции в своей публицистике, в

письмах, как жанре более искреннем, доверительном и «камерном», Клюев

высказывается о ней уже как о силе разрушительной: «Хотя при пролетарской культуре

такие люди, как я, и должны погибнуть, но все-таки не думалось, что моя погибель

будет так ужасна», — пишет он из Вытегры в Петроград В. С. Миролюбову в первой

половине января 1918 года. В том, что «революция сломала» «деревню» и его, Клюева,

«быт», его «избяной рай», он жалуется в письмах к М. Горькому (в том же году), а

также Есенину (22 января 1922 г.). Правда, в письме к С. Городецкому (лето 1920 г.) он

к этой жалобе добавляет: «Я очень страдаю, но и радуюсь, что сбылось наше -

разинское, самосожженчес-кое...» В полном отчаяния и безысходности письме

Миролюбову (осень 1919 г.) он признается в невозможности писать, несомненно, о