Смерть под Рождество

Реакция Хелен была более бурной, чем он ожидал. Она густо покраснела, но на сей раз это не сделало ее симпатичнее. Хэлфорд сделал знак глазами, и Бейлор взял ручку, раскрыл блокнот. Хелен смотрела на полицейского. Когда она перевела взгляд на Хэлфорда, в ее глазах блестела влажная зелень.

— Я вижу, вы уже кое с кем поговорили. — В ее голосе чувствовалось раздражение. — Но мне, собственно, чего печалиться? Да, я говорила с Лизой о своей личной жизни. Большей частью, разумеется, об отношениях с мужчинами. Не все эти отношения складывались для меня счастливо. — Она повертела чашку на блюдце. — Внебрачные связи, надеюсь, не являются нарушением закона?

Хэлфорд покачал головой.

— И, значит, вы рассказывали обо всем этом, чтобы найти в ее душе какой-то отклик?

— А что в этом плохого? Она же не школьница, которая никогда не слышала о таких вещах. Ей, слава Богу, было двадцать два.

— Но она была девственница.

— Ну и что? — Теперь у Хелен покраснел даже нос. — Не скажете же вы, что и в мозгах у нее была девственная плева.

— Нет. Я просто предположил, что девушка, не имеющая никакого сексуального опыта, вряд ли окажется способной глубоко понять ваши переживания.

Хелен отвернулась от Хэлфорда и стала смотреть в окно. Дыхание ее участилось.

— А может быть, именно это мне и нравилось! — выпалила она и в упор посмотрела на Хэлфорда. — Может быть, в этом я и находила утешение. Может быть, в этом и был настоящий талант Лизы.

— Может быть.

Хелен наколола вилкой последнюю инжирину. Затем поставила вилку вертикально на тарелку, зубцами вверх, и начала балансировать ею.

— Не может быть, а вполне определенно. Лиза не все сразу могла понять, но поняла в конце концов. Она умела слушать, как никто другой. И знала об этом своем даре.

Бейлор кончил записывать и бросил ручку на раскрытый блокнот. Хэлфорд заметил, что констебль пишет все печатными буквами. Очень аккуратно. С того места, где сидел Хэлфорд, записи выглядели, как напечатанные на машинке.

— Значит, умела слушать людей и знала об этом, — задумчиво подвел итог Хэлфорд. — Она была слушательницей. Не читательницей — мы видели ее книги. Не писательницей — мы читали ее записи. Но к любовным историям у нее была определенная тяга. А людям, кажется, нравилось рассказывать их Лизе.

Глава тринадцатая

Гейл клонило ко сну. Неумолимо. Это сильное желание настигло ее где-то посередине слушания у коронера. Сразу же после того, как она выступила, рассказав обо всем, что было в ту субботу. Возвращаясь к себе на место, Гейл споткнулась. Каблук левой туфли порвал чулок на правой ноге и оставил на коже большую саднящую царапину. Она поморщилась и, чтобы не потерять равновесие, схватилась за спинку скамьи.

Если бы это случилось дома на Юге, кто-нибудь бы обязательно помог ей. Подбежал бы, повел бы дальше по проходу, что-нибудь шептал на ухо. Кто-то обязательно бы приподнялся со скамьи, дружески улыбнулся. Здесь же все сидели как вкопанные.

Она тяжело опустилась на скамью. Джереми — а он был рядом — вдруг очнулся от оцепенения и засуетился, подложил ей под спину пальто, чтобы было удобнее. Но ей сейчас нужна подушка. Очень нужна. Зарыться в нее лицом и ничего не видеть.

В конце концов Джереми был единственный, кто хоть как-то помог. Всю дорогу назад Гейл молчала, отвернувшись от Джереми и разглядывая мелькающие за окном деревья. В Фезербридже преподобный Карт сразу же направил машину к своему дому. Когда она напомнила, что нужно забрать Кэти Пру, он только покачал головой и ввел ее в свой чистенький благоухающий дом. Через вестибюль с совсем ненужными там засушенными бордовыми розами, томящимися в голубой вазе, сразу наверх, в спальню. Там он плотно задвинул шторы и, убедившись, что Гейл легла, отправился к Рут Баркер забрать ребенка.

И вот она здесь, в постели: послеполуденный свет проникает между шторами. Щеки ее прижаты к подушке, а в сердце ноет длинная тянущая боль.

Гейл натянула на голову холодную простыню. У ее бабушки в Джорджии было такое же хлопчатобумажное белье в каждой спальне. Зимой в пододеяльники вдевались стеганые одеяла, летом использовали легкие кружевные покрывала. Так странно, что это белье здесь, такое похожее и по отделке, и по фактуре, но пахнет совсем не так, как там, дома. Несмотря на это, ей было в спальне Джереми хорошо. Если вещи хотя бы отдаленно напоминают что-то родное, это уже утешает.

Никто не встал, чтобы помочь ей на слушании у коронера. Ну и пусть не встали, это совсем не обязательно. Гейл сжала под подушкой кулак.

— Ну что, Гейл Линн, — пробормотала она. — Мало тебе того, что есть? Давай добавим еще паранойю? Для полного комплекта.

Она вспомнила, как почтмейстерша Джун Кингстон считала монеты, перебирая их пальцами, измазанными в чернилах. Если бы такая сцена снималась в кино, режиссер одел бы миссис Кингстон в пончо и, может быть, в шляпу гаучо, и она искоса поглядывала бы на Гейл и попыхивала тонкой сигарой.

На небольшой тумбочке стояли фарфоровая чашка и кувшин. Гейл рывком сбросила одеяло и успела схватить кувшин. Ее вырвало.

Радом с чашкой было аккуратно положено полотенце. Она осторожно промокнула губы, боясь его испачкать, и на нетвердых ногах сделала шаг к постели. Легла и несколько минут не двигалась. Во рту было горько. Полежав еще немного и окончательно убедившись, что заснуть не может, она медленно оделась и покачиваясь спустилась вниз, чтобы там подождать возвращения Джереми с Кэти Пру.

У дверей кабинета ее встретила миссис Симпсон. Экономка была одета в аккуратную белую блузку и голубые мятые габардиновые брюки. А еще на ней был рабочий халат, розово-коричневый, а в руке тряпка для протирания пыли.

— Вы плохо выгладите, — коротко бросила женщина, и Гейл в испуге отступила. — Да, вы просто больны! Я говорила мистеру Карту вчера, что ни к чему было готовить всю эту еду. Моя мать всегда повторяла: если у человека горе, нет ничего лучше сладкого чая и яиц. Больше ему ничего не нужно. Люди, считающие, что в таком состоянии можно много съесть, просто дураки. Все равно это выйдет обратно, так или иначе.

Она обняла Гейл за плечи и повела в кабинет викария. Гейл продолжало тошнить. Когда они наконец вошли в кабинет, она рухнула на диван, оказавшись в объятиях миссис Симпсон. В горле у Гейл горело, но ей стало получше. Она почувствовала знакомое состояние: боль, которая отступала, беспомощность и облегчение. Вот такое сочетание. И это было давно, очень давно. Стоило только отцу посмотреть на Гейл, когда ей было плохо, и она тут же возвращалась к жизни. В этом было что-то таинственное, мистическое. И вот сейчас примерно такое же с ней проделала миссис Симпсон. Как ей это удалось, Гейл сказать не могла.