Смертельный треугольник

Аферистов этих, конечно, найти было нереально (Макс сказал, что сейчас Интернет ими просто кишит, складывается даже впечатление, что там их гораздо больше, чем живых людей, хотя этот развод — один из самых виртуозных, что ему приходилось видеть), как бы там ни было, но науку Гордеев получил хорошую…

Тем временем Фицпатрик, пошатываясь, вернулся из туалета. Гордеев проследил, чтобы его стакан был наполнен.

— Джон, а что вам больше всего нравилось в Миле?

Фицпатрик немного помолчал, подумал. Потом сказал совсем несолидно для классика:

— Она была гордая. И ужасно смешливая. Все время хихикала. Но это, наверное, от неуверенности. Мила сама не знала, какая на самом деле она замечательная. Но…

— Укатали сивку крутые горки, — пробормотал Гордеев.

— Простите? — осведомился Фицпатрик. — Это по-русски, да? Оч-чень интересно звучит. А что значит?

— Это по-русски, — объяснил Гордеев, — в том смысле, что переработалась она.

— Вы думаете? — засомневался англичанин.

— Есть такое предположение, — усмехнулся Гордеев. — Почему бы и нет? Вот скажите, мистер Фицпатрик, какое ее человеческое качество вы считали главным достоинством, помогающим в работе?

— Хм, — удивился Фицпатрик, — ну и вопросик! Ну ладно. Думаю… терпение и, не удивляйтесь, верность. Все-таки по натуре она была очень верный человек. В дружбе, в любви, в отношениях с людьми. И терпеть могла много чего очень долго. Вы знаете про ее первого мужа?

Гордеев кивнул, а про себя подумал, что у кинорежиссеров очень своеобразный взгляд на мир: наверно, у них внутри время течет как-то совсем по-другому. Ведь по его, гордеевским, сведениям, Мила как раз ни секунды не стала мириться с бабами Валерия Монахова и выставила его вон.

Фицпатрик тем временем продолжал:

— Помню, она говорила мне: «Я хорошо понимаю тех женщин, которые готовы на все ради того, чтобы дождаться своего мужчину, своего возлюбленного. Во мне самой живет вечный комплекс… Пенелопы. Я люблю ждать, и я умею ждать».

Гордеев усомнился в этой цитате, несколько противоречащей хотя бы истории ее отношений с обоими мужьями, но вслух ничего не прокомментировал.

Они выпили в очередной раз.

— А… хотите, — заговорщицки подмигнул Фицпатрик, — я вам покажу сценарий, которая она сама написала и предлагала мне поставить? Я его еще никому не показывал! — И он икнул.

— Боюсь, я в этом ничего не понимаю, — сознался Гордеев.

— Первый раз вижу киножурналиста, который в этом сознался, — с одобрением отметил Фицпатрик. — Но строго говоря, это не сценарий, а так, синопсис…

— Си-ноп-сис? — повторил Гордеев.

— Синопсис, — подтвердил Фицпатрик. — Там пара страничек всего. Как она говорила — «про что кино».

— Вы что же, его с собой носите? — удивился Гордеев.

— Ну зачем же? Я вам его пришлю… — Он снова икнул, уронил голову на барную стойку и больше не сказал ни слова.

— Эй…

Кажется, Фицпатрик спал.

— Эй, — потряс его Гордеев и беспомощно оглянулся, потому что мистер Фицпатрик был безнадежно пьян.

— Сеньор? — вопросительно посмотрел на него бармен.

Гордеев дотащил Фицпатрика до его номера и оставил ему записку, где указал мобильный телефон и адрес электронной почты. Без особой, впрочем, надежды. Из своего опыта общения с людьми искусства Гордеев вынес, что обязательность — не их конек. Что ж, дело было сделано, и какой-никакой результат получен. Гордееву было немного совестно оттого, что он фактически напоил незнакомого человека, но что поделаешь — такая работа. Оставалось надеяться, что англичанин не проснется, не выберется вдруг из номера и не начнет куролесить, а то, не дай бог, влипнет в историю…

Гордеев возвращался в свою гостиницу не спеша, он знал, что есть дорога гораздо короче, но ему доставляло удовольствие брести по узеньким кривым переулочкам. Утро, в буквальном смысле, еще не наступило — здесь, на юге Европы, светлело поздно. Он обдумывал, стоит ли завтра задержаться в Мадриде подольше — все-таки есть возможность изучить этот древний город, в котором он толком еще не был… Смутно знакомый голос сзади спросил по-русски:

— Братан, время не подскажешь?

Гордеев подумал было: кому какое дело, сколько сейчас времени, и одновременно механически посмотрел на часы: было 4.43, и не успел повернуться, как получил удар в висок, опрокинувший его навзничь. Гордееву показалось, что били его рукой, но в руке этой было зажато что-то тяжелое.

Дальнейшее происходило будто в преломленном изображении. Он лежал на спине, а над ним склонилась огромная фигура, и, приноравливаясь, как половчее стукнуть его ботинком в голову, сказала, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Здоровый боров, елкин-дрын, смотри-ка, еще шевелится. Другой бы уже…

И после нового удара свет померк окончательно…

6

Гордеев стоял в центре огромного пустого зала и с благоговением внимал тому, что слышал:

— В тихую летнюю ночь даже обычный человеческий голос на открытом пространстве слышно далеко, иногда на полкилометра. В морозную осеннюю или зимнюю ночь всевозможные звуки и шумы слышны очень далеко… Это касается и речи, и шагов, и звяканья посуды или оружия. Понимаете, Юрий Петрович?

Гордеев медленно кивал.

— В туманную погоду звуки тоже слышны далеко, но их направление определить трудно. По поверхности спокойной воды и в лесу, когда нет ветра, звуки разносятся на очень большое расстояние. А вот дождь сильно глушит звуки. Ветер, дующий в сторону разведчика, приближает звуки, а от него — удаляет. — Это был голос Вадима Тихоненко, и Гордеев очень ему обрадовался, он закрутил головой, но самого Вадима нигде не обнаружил, зато понял, что находится в здании аэровокзала, отчего-то пустом. Голос Тихоненко между тем продолжал назидательно сообщать: — Ветер также относит звук в сторону, создавая искаженное представление о местонахождении его источника… Горы, леса, здания, овраги, ущелья и глубокие лощины изменяют направление звука, создавая эхо. Порождают эхо и водные пространства, способствуя его распространению на большие дальности. — Ах да, вспомнил Гордеев, Вадим же служил в разведке ГРУ… Его голос стал более гулким. — Звук меняется, когда источник его передвигается по мягкой, мокрой или жесткой почве, по улице, по проселочной или полевой дороге, по мостовой или покрытой листьями почве. Необходимо учитывать, что сухая земля лучше передает звуки, чем воздух. Поэтому прислушиваются, приложив ухо к земле или к стволам деревьев. — Вадим все еще где-то говорил, но Гордеев больше его не слышал.

Надо приложить ухо к земле, подумал Гордеев. Или к стволам деревьев. Может, тогда получится?.

И тут прозвучал другой голос, заставивший его вздрогнуть и снова ощутить боль:

«Здоровый боров, елкин-дрын, смотри-ка, еще шевелится…»

Слова эти снова прозвучали прямо у него в голове, и Гордееву показалось, что он не терял сознания, но потом он понял, что это было не так.

Гордеев открыл глаза. Небо было еще темным, звезды были видны замечательно. Руку лизала собака, и он пожалел, что нечего дать пожевать. Он почувствовал себя в Шереметьеве, на таможне.

— Винтик, Винтик, — сказал Гордеев и не услышал собственного голоса.

Почему Винтик, откуда Винтик?

Наконец он опомнился и подумал: что это со мной?! где я вообще? Память как будто отшибло начисто. Такого нокаута он, пожалуй, никогда не получал. Винтик… Отчего ему на ум пришел этот давешний Винтик из Шереметьева?

7

Через два дня Гордеев вылетел в Москву. Голова почти не болела, и кровоподтек под правым глазом начал желтеть. Тогда, утром, никто не нашел его в глухом проулке. Через какое-то время он сам, шатаясь, поднялся на ноги. Через какое время — бог весть, кажется, уже давно рассвело. Глаз заплыл и почти ничего не видел. Гордеев кое-как доковылял до своей гостиницы, а там портье, как только увидел его, немедленно вызвал полицию. Оказалось, что у Гордеева пропали часы «омега», паспорт и все деньги и кредитные карточки. Полицейские немедленно квалифицировали это как ограбление, и Гордеев с ними не спорил, хотя в глубине души почему-то уверен не был. Он помнил, что голос человека, спросившего у него время, показался знакомым. Но и только. Последовавшие удары выбили из головы все возможные ассоциации. Вспомнить, на кого был похож голос, не удавалось, сколько адвокат ни напрягался, зато вспомнился попутчик из мадридского поезда — уролог, утверждавший, что русских в Испании — немерено. А кроме того, он не мог не помнить о человеке, звонившем ему в контору с угрозой, едва он взялся за дело Монаховой. У того был другой голос, но ведь он предрекал адвокату неприятности. И вот они начались, мягко говоря.