Снежный перевал

Талыбов не мог признаться, что его проводили люди Кербалай Исмаила. Это было равносильно смерти. Вот и Шабанзаде бьет верно. Если покопаться как следует, многое откроется. Придется сдать партийный билет. Тогда прощай, Талыбов! Тебя снимут с работы, люди позабудут твою фамилию, станут называть по имени.

А Шабанзаде все говорил. Приводил факты, логические, неотразимые. Говорил, что Абасгулубек не артист, он не станет ломать комедию, что наверняка их убили.

Раздался стук в дверь. Талыбов не пошевелился, только посмотрел на Шабанзаде, а тот с уверенностью хозяина прошел и открыл дверь.

— Входите.

Мужчина в белом халате вошел в комнату, неся поднос, накрытый салфеткой.

— Кто прислал тебя? — спросил Талыбов.

— Заведующий, — ответил официант.

— Я не стану есть.

— Поедим. Я тоже голоден, — сказал Шабанзаде.

Талыбов поднялся, прошел мимо официанта, который по знаку секретаря подошел к столу, и выглянул в коридор. «Вдруг там стоит фотограф. Снимает, когда в мой номер несут еду. Потом не выкрутишься. Станут говорить, что мне несли взятку. И без того не знаешь, сумеешь ли отсюда подобру-поздорову унести ноги».

В коридоре никого не было. Он прикрыл дверь. Расстегнул карман гимнастерки. Шабанзаде понял, что он ищет деньги.

Мужчина в белом халате накрыл на стол.

— Я могу идти?

– -- Да...

Талыбов тотчас глянул на Шабанзаде. «К тому же еще и хапуга», — подумал он. Шабанзаде перехватил этот взгляд.

— Я расплатился с заведующим, — пояснил он.

— Знаю, — ответил официант и вышел.

После обеда Шабанзаде собрался уходить, но Талыбов задержал его:

— Я сообщу о случившемся в центр. На всякий случай надо установить наблюдение за их семьями.

Вытащил из кармана пистолет, заложил запасную обойму. В городе он несколько раз был в тире, но все попытки попасть в макет буржуя в шляпе даже с десяти шагов не увенчались успехом.

— Не глупи, Талыбов, не глупи, — сказал Шабанзаде, махнул рукой и вышел.

...Открылась дверь, сквозь неплотно пригнанные доски которой проникали тонкие полосы света. Арестованных вывели во двор. Бейляр покачивался, как пьяный, ноги отказывались повиноваться ему. Иман поддерживал его за руку, не давая упасть.

Морозный утренний воздух слегка взбодрил парня, он открыл глаза. Впереди высились горные вершины.

— Держись, комсомол!

— Мне очень плохо, Иман. Я умираю!

— Наверное, скоро мы все умрем. Смелей, сделай шаг вперед, я держу тебя. Пусть не думают, что мы их боимся.

Голос Имана придавал ему силы. Куда ведут их? Правда ли, что хотят убить? Если так, то пусть убивают здесь, к чему куда-то вести?

Их провели через все село и погнали вниз. Большая серая скала на вершине ближней горы напоминала блин, упавший в золу. Из трех-четырех домов на заснеженном склоне поднимался дым. Если глянуть на вершину — слетит папаха. Там, выше облаков, находится несколько сел. Удивительные названия у них: Ахыс, Ханд, Хейраныс, Ингала, Армик... Сейчас и они погребены под снегом. Жизнь в них замирает до весны. Отряд, бредущий по тропинке, по ассоциации напомнил Иману караван судов, плывущий по белому-белому морю.

«Гамло, каждый раз при допросах избивающий нас до полусмерти, родом из этих мест... Шабанзаде рассказывал, что в Питере есть суда, которые пробивают пятиметровую толщу льда. Ничто не в состоянии преградить им путь. Так где же они? Где задержались? Может, лед оказался чересчур толстым? Сколько раз Шабанзаде говорил: «Не бойтесь! Если что случится, товарищи не оставят в беде, придут на помощь».

Не пришли. Опоздали. Неужели наша власть беспомощна перед кучей головорезов? Отчего они не идут? Успеют ли они хотя бы по-человечески похоронить нас? Хотя о чем это я? Нет, так не может долго длиться! Не случайно они переводят нас куда-то. И людей у них будто здесь поубавилось. Значит, они нужней где-то в другом месте. А нас уводят с собой. Чтобы мы были рядом, под рукой. Когда потеряют последнюю надежду, приставят к стенке».

Он посмотрел на Бейляра. Юноша ступал, как слепой, осторожно передвигая одеревеневшие ноги. Не будь Имана, он давно бы упал.

— Не смей засыпать, Бейляр.

— Я не сплю. Мать вспоминаю.

— Уж ей-то сейчас лучше, чем нам. Греет сейчас какому-нибудь вдовцу кости.

Юноша вскинул глаза, горестно улыбнувшись его способности шутить даже в таких обстоятельствах.

— Эх, Бейляр, когда человек теряет надежду, у него не остается за душой ничего, кроме шутки. Не плакать же нам! Разве у меня нет горя? Не знаю, куда делась Новраста, что с ней приключилось...

Зульфугар, подобно охотнику, ищущему зайца, нес ружье дулом вниз, держа палец на курке. Он шел, осторожно ступая, время от времени поглядывая на пленников и грязно матерясь. Никто не отвечал ему. Посмевший ответить остался бы лежать на снегу.

Было слышно поминальное баяты. Пела какая-то женщина с пронзительной болью в голосе, четко произнося фразы.

Ширали вдруг подумал, что умер Гамло и плачут по нем. Но как-то не верилось, что кто-то может причитать над Гамло. Кто же тогда пел?

Женщины плакали, прижавшись к бортам повозки. Ширали подошел ближе, распряг быков, животные привычно побрели к хлеву.

Ширали, положив руку на плечо бьющейся в рыданиях жены, осторожно увел ее в сторону.

— Дайте внести в дом.

Женщины расступились. Ширали схватился за один конец циновки, соседка и Новраста — за другой, и они внесли Халила в дом, положили его на ковер. Выходя, Ширали прошептал Новрасте:

— Что я тебе говорил?! Иди, спрячься!

— Эх, Ширали, переплывшему реку дождь не страшен! Теперь я ничего не боюсь...

Гамло вошел в темную конюшню. Гнедой Абасгулубека мотнул головой, ударил копытом о землю, разворошив навоз. Гамло опустил тяжелую, как молот, руку на гриву коня.

Конь запрядал ушами, поднял Ногу, готовясь его ударить. Гамло глянул на корыто: гнедой не трогал ячменя. «Тоскует по хозяину. Если так пойдет, подохнет...»

Все мысли Гамло были заняты конем. Что придумать? Если во время боя он появится на Коне Абасгулубека, это на многих произведет впечатление. Проклятые большевики многое поймут, увидев его в седле.

Отчего-то Гамло вспомнилась жена. Он не видел ее с того времени, как повалил первый снег и дорога в их село Ханд закрылась. Ушел, оставив несколько мешков муки. Гамло и представления не имел, как жена растит пятерых его сыновей. Даже бывая в родных местах, он не очень входил в подробности. Хотелось — приходил домой; нет — ночевал где придется. Гамло даже толком не знал, сколько у него коров и овец. Жена вела все хозяйство, запасалась на зиму дровами и сеном, доила коров, в неделю раз взбивала масло. Ни разу не жаловалась на судьбу. Любила говорить: