Снова в школу

— И я знаю, что вы, ребята, сплетничаете как моя мама и ее клубные дамы…

Приглушенные, виноватые смешки разносятся по раздевалке.

— …и я знаю, что некоторые из вас думают, что я позволил своему эго встать на пути — что Липински здесь нет из-за какого-то дурацкого соревнования между нами двумя.

Я качаю головой.

— Но это не так. Гордость — это хорошо, она заставляет вас усердно работать, стремиться быть лучше. Но я бы пожертвовал своей гордостью ради любого из вас. Я бы согнулся и сломался в мгновение ока, если бы думал, что это сделает нас лучшей командой, более сильной командой.

Я указываю на шкафчик Липински.

— Брэндона здесь нет, потому что он решил не быть здесь. Это был его выбор. Он не думал о себе, и он, черт возьми, точно не думал о команде, когда сделал это. И это на его совести. Легко много работать, гордиться, когда все идет по-твоему… когда все части встают на свои места перед тобой. Но истинное испытание человека — команды — это то, что происходит, когда приходят эти неожиданные удары. Если вам выбьют зубы, и вы упадете на колени… Вы будете лежать и ныть, что так не должно было быть? Или вы собираетесь встать, высоко подняв голову, и двигаться вперед? Соберите всю свою энергию, всю свою силу и сделайте это, черт возьми, — протолкните мяч по этому полю.

Я наблюдаю, как их взгляды напрягаются, а головы кивают, когда слова проникают в них. Я подхожу к Паркеру и хлопаю его по плечу.

— Паркер тоже сделал выбор. И это было нелегко. Мы о многом его просили — на его плечах лежит огромная ответственность. Но он сделал шаг вперед за себя, за эту школу, за эту команду!

Мой голос повышается, и мои игроки встают на ноги.

— Итак, мы собираемся пойти туда вместе и будем играть от всей души — вместе. Я буду гордиться вами, и вы будете гордиться собой, и мы выложимся на поле, потому что мы такие! Вот что мы делаем!

— Черт возьми, да! — кричит кто-то.

А потом они все начинают кричать, топать ногами и хлопать в ладоши — возбужденные, как гладиаторы в недрах Колизея.

Уилсон кричит:

— Кто мы такие?

И ответ отскакивает от стен и сотрясает шкафчики.

— Львы!

— Кто мы такие? — ревет Бертуччи.

— Львы!

— Чертовски верно! — я указываю на дверь раздевалки, которая ведет на поле. — А теперь идите и будьте гребаными героями.

~ ~ ~

Они в конечном итоге становятся героями, это точно. Такими героями, которых убивают — героями, типа "30 °Cпартанцев". Это была кровавая баня.

Девяносто процентов футбола — это ментальное, и из-за потрясений с перестановкой в нашей команде у них в голове все перепуталось. У Паркера Томпсона было всего два завершения, и даже наша защита играла как собачье дерьмо.

Я ненавижу проигрывать. Это оставляет черное, скручивающее чувство в моем животе — ужасная смесь разочарования и смущения. Тренер Сейбер часто говорил нам: "Неудачники проигрывают и говорят — я не могу этого сделать. Победители проигрывают — и выясняют, что они сделали не так, чтобы в следующий раз сделать лучше".

Это принцип, по которому я стараюсь жить, но он все равно не всегда работает.

На следующий день, в субботу днем, я лежу на диване с закрытыми шторами, выключенным светом, а Снупи свернулся калачиком в унылой луже меха у моих ног.

Он тоже ненавидит проигрывать.

Раздается стук в дверь, и я сразу понимаю, что это не член моей семьи — они знают, что лучше не беспокоить меня в период моего траура. Я подтаскиваю себя к двери и открываю ее… Чтобы найти Кэлли на моем крыльце, грациозную и сияющую, похожую на солнечный луч, ставший плотью.

Я отправил ей сообщение, когда вчера вечером вернулся домой с игры, и оно даже не было развратно-грязным. Мне стыдно.

— Эй! — ее блестящие, клубничные губы улыбаются.

Кэлли всегда была красивой, она не знает, как быть кем-то другим, но сейчас есть что-то особенное — смелость, женская уверенность, которая меня чертовски заводит. Даже в моем печальном пузыре неудачника — мой член оживляется. У него есть всевозможные идеи о том, как милая Кэлли могла бы нас утешить, каждая из которых грязнее предыдущей.

Я наклоняюсь, приветственно чмокая ее в губы.

— Привет.

Она проводит рукой по щетине на моей челюсти.

— Как у тебя дела?

На ней обтягивающие джинсы, облегающие бедра, высокие коричневые сапоги, бордовый свитер с V-образным вырезом, подчеркивающий ее кремовую шею, а ее светлые волосы собраны сзади толстой черной повязкой — это придает ей сексуальный, модный вид 60-х годов.

— Отлично.

Да, я ворчу. И, наверное, еще и дуюсь.

Она кивает головой.

— Ладно.

Кэлли смотрит на Снупи сверху вниз.

— Он все еще дуется после проигрыша, да? Я так и думала.

Я оставляю дверь открытой для нее, поворачиваюсь и возвращаюсь в свою гостиную, уткнувшись лицом в мой надежный диван. Он никогда меня не подведет.

Я не вижу ее, но чувствую это, когда Кэлли следует за мной в комнату.

— Итак, очевидно, мои родители никогда не удосуживались заменить матрас в моей спальне, никогда. И потребуется всего одна ночь, чтобы пружины действительно прокололи мой позвоночник.

Я хмыкаю в ответ.

— Коллин сейчас с ними, и, хотя я уверена, что тебе есть на что дуться, я подумала, может быть, ты захочешь на несколько часов покинуть бездну отчаяния и… пойти со мной за покупками? Это тебя взбодрит.

Я переворачиваюсь на другой бок.

— Подожди, дай-ка я проверю.

Я засовываю руку в штаны, обхватывая свое барахло.

— Да, у меня все еще есть член. С чего бы мне радоваться походу по магазинам?

Глаза Кэлли закатываются за густыми длинными ресницами.

— Потому что, Ворчун, я подумала, что ты, возможно, захочешь помочь мне опробовать новую кровать, после того как мы установим ее в моей комнате? — она разводит руки в стороны и насмешливо вздыхает. — Хотя-я-я, если ты предпочитаешь остаться здесь…

Я заинтригован.

— Кровать, говоришь?

Кэлли кивает.

— В твоей комнате? Той, что с дверью? И без твоих родителей?

— Да, — ее "да" заставляет меня смотреть на ее губы, ее рот. Я чертовски люблю рот Кэлли. — Что думаешь, Гарретт?