Собрание сочинений (Том 2)

Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец - это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.

Егор Иванович налил матери водки.

– Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка!
– сказала Мария Матвеевна.

Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.

Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:

Как у белой у лебедушки

Было трое деток маленьких,

Трое малых, трое ласковых,

Трое близких сердцу матери.

Да не ведала лебедушка

Про судьбу свою несчастную

И про гибель деток родненьких

От огня-пожара страшного.

Обгорели белы перышки,

Но сильней огня-пожарища

Сердце матери трепещется...

Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.

Мамка тоже не выдержала.

– Не надо, Евдокиюшка!
– попросила Мария Матвеевна.

– Говорил, не пой эту песню проклятущую, - бросил жене Егор Иванович.
– Сколько раз говорил - так нет! Опять сердце ранишь...

Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:

– А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:

Легко на сердце от песни веселой,

Она скучать не дает никогда

И любят песню деревни и села,

И любят песню большие города.

– Не кощунствуй!
– вскрикнул Егор Иванович.

– А я и не кощунствую, - тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. Просто веселое не всегда идет... Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!

Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.

– Ложись, Тимок, - сказала мать и сама разобрала постель.
– Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила...

Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.

Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.

– Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем!
– говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.

А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.

Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.

А за окнами - Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!

12

...Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе.

Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь

за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в

школу и прямо на уроке заявила: "Не слушайте тех, кто выступает

против колхоза..."

И з с т е н н о й г а з е т ы Е л ь н и ц к о й

н а ч а л ь н о й ш к о л ы з а о к т я б р ь 1932 г о д а.

13

Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.

– Тебе плохо? Да?
– спросил он.

– Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.

Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.

Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:

– А про что там в письме написано?

– А что это - Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?

– От какого отца письмо-то, непонятно?

– Значит, он шпион? Да?

Такие вопросы обескуражили Тимку.

– Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте!
– сердито сказал он и побежал вперед.

Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.

Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.

Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно - школы не минуешь.

Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.

– Здравствуйте!
– сказал он вместо обычного: "Привет!"

– Здорово! Привет! Здравствуй!
– отозвались ребята.

– Ну, что там в письме?
– сразу же спросил Леша Махотин.

– А я не знаю, - признался Тимка.

– Так и не знаешь!
– ехидно произнес Леша.
– Скрываешь небось! А пионер еще! Галстучек-то надел!

– И надел! И всегда буду носить! А тебе что?
– сказал Тимка.

– Помолчи ты, утопленник!
– прикрикнул на Махотина Саша Водянин. Говорит тебе человек, что не знает, - значит, не знает...

Тут бы и кончиться разговору, да нет, Лена Нестерова влезла:

– Раз из Западной Германии письмо, наверно, он власовцем стал или бендеровцем. В войну такие были...

– Не бендеровцем, а бандеровцем!..

– Да чего ты болтаешь!
– возмутился Миша Решетов.
– "Власовцем, власовцем"! Как же он мог, когда он на кладбище у нас лежит? Я и то помню, как его хоронили...

– Не о нем же речь!
– возразил Саша.
– От первого мужа Матвеевны письмо... Ведь, говорят, написано там на конверте - от первого...

– А я, девочки, что-то никак не пойму, - вступила в разговор Зина Рылова, самая что ни на есть спокойная и рассудительная девочка в классе.
– Ведь первый муж Марии Матвеевны на войне погиб. В Чехословакии будто, говорили...

– Мало ли что говорили!

– Это еще как сказать!

Ребята опять загалдели, и только Тимка стоял молча, не зная, что делать.