Собрание сочинений, том 4

— все эти обстоятельства, благодаря которым выработался облик немецкого общества и соответствующая ему политическая организация, превращаются для грубиянского здравого человеческого смысла в несколько мудрых изречений, вся мудрость которых состоит именно в том, что «немецкие монархии» создали «немецкое общество» и ежедневно «создают» его вновь.

Легко объяснить тот оптический обман, который позволяет здравому человеческому смыслу «распознавать» в монархии источник происхождения немецкого общества, вместо того чтобы видеть в немецком обществе источник происхождения монархии.

С первого же взгляда, — который ему постоянно кажется чрезвычайно проницательным, — он замечает, что немецкие монархи поддерживают, упорно цепляясь за них, старые немецкие общественные порядки, от которых целиком зависит их политическое существование, и применяют насилие к разрушительным элементам. С другой стороны, он видит, что и разрушительные элементы тоже ведут борьбу против власти монархов. Таким образом, здоровые чувства, все пять сразу, показывают, что монархия является основой старого общества, его иерархической структуры, его предрассудков и противоречий.

Но при внимательном рассмотрении это явление лишь опровергает тот примитивный взгляд, для которого оно невольно послужило поводом.

Насильственная реакционная роль, в какой выступает монархия, показывает лишь то, что в порах старого общества образовалось новое общество, которое должно воспринимать и политическую оболочку — естественный покров старого общества — как противоестественные оковы и должно ее взорвать. Чем меньше развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более консервативной является даже самая свирепая реакция старой политической власти. Чем более развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более реакционными являются даже самые безобидные консервативные поползновения старой политической власти. Реакционность монархической власти, вместо того чтобы доказывать, что эта власть создает старое общество, доказывает, напротив, что она сама будет уничтожена^{113}, как только изживут себя материальные условия старого общества. Ее реакционность есть вместе с тем и реакционность старого общества, которое остается еще официальным обществом и поэтому также и официальным обладателем власти или обладателем официальной власти.

Когда материальные условия жизни общества развились настолько, что преобразование его официальной политической формы стало для него жизненной необходимостью, тогда изменяется вся физиономия старой политической власти. Так, абсолютная монархия, вместо того чтобы централизовать, — а в этом, собственно, и состояла ее цивилизаторская деятельность, — делает теперь попытки к децентрализации. Возникшая в результате поражения феодальных сословий и принимавшая деятельнейшее участие в их разрушении, она стремится теперь сохранить хотя бы видимость феодальных перегородок. Если в прошлом она покровительствовала торговле и промышленности, одновременно поощряя тем самым возвышение класса буржуазии, и видела в них необходимые условия как национальной мощи, так и собственного великолепия, то теперь абсолютная монархия повсеместно становится поперек дороги торговле и промышленности, превращающимся во все более опасное оружие в руках уже могущественной буржуазии. От города, этой колыбели ее расцвета, она обращает свои робкие и отупевшие взоры на сельские усадьбы, унавоженные трупами ее былых могучих противников.

Но под «связью между политикой и социальными условиями» г-н Гейнцен понимает, собственно, лишь связь между немецкими монархиями и немецкими бедствиями и нищетой.

С материальной стороны монархия, как и всякая другая государственная форма, обременяет рабочий класс непосредственно лишь в форме налогов. В налогах воплощено экономически выраженное существование государства. Чиновники и попы, солдаты и балетные танцовщицы, школьные учителя и полицейские, греческие музеи и готические башни, цивильный лист и табель о рангах, — все эти сказочные создания в зародыше покоятся в одном общем семени — в налогах.

И какой резонер-обыватель не указал бы голодающему народу на налоги, на эти нечестно добытые деньги монархов, как на источник его нужды?

Немецкие монархи и немецкая нищета! Другими словами, это — налоги, за счет которых пируют монархи и которые народ оплачивает своим кровавым потом!

Какой неисчерпаемый материал для декламирующих спасителей человечества!

Монархия требует больших расходов. Без сомнения. Возьмите хотя бы североамериканский государственный бюджет и сравните с этим, сколько должны уплачивать наши 38 крохотных отечеств за то, чтобы ими управляли и держали их в узде! На шумливые выпады этой тщеславной демагогии отвечают коротко и ясно даже не коммунисты, а буржуазные экономисты, как, например, Рикардо, Сениор и т. п.

Экономическим воплощением существования государства являются налоги.

Экономическим воплощением существования рабочего является заработная плата.

Требуется установить, каково отношение между налогами и заработной платой.

Средний уровень заработной платы неизбежно сводится конкуренцией к минимуму, т. е. к такой заработной плате, которая позволяет рабочим с грехом пополам поддерживать свое существование и существование своего рода. Налоги составляют часть этого минимума, ибо политическое призвание рабочих состоит именно в том, чтобы платить налоги. Если бы все налоги, падающие на рабочий класс, были радикальным образом упразднены, то необходимым следствием этого явилось бы сокращение заработной платы на всю сумму налогов, входящих ныне в эту плату. Благодаря этому либо в такой же мере непосредственно увеличилась бы прибыль работодателя, либо произошла бы перемена только в форме взимания налогов. Вместо того чтобы, выдавая заработную плату, включать в нее также налоги, которые должен платить рабочий, капиталист платил бы теперь эти налоги не обходным путем, а непосредственно государству.

Если в Северной Америке заработная плата выше, чем в Европе, то это ни в коем случае не является следствием того, что налоги там ниже. Это следствие территориального положения Северной Америки, состояния ее торговли и промышленности. Спрос на рабочих в сравнении с предложением там гораздо выше, чем в Европе. И эту истину знает каждый ученик уже из Адама Смита.

Для буржуазии же, напротив, способ распределения и взимания налогов, равно как и расходования их, представляет собой жизненный вопрос как благодаря влиянию, оказываемому им на торговлю и промышленность, так и потому, что налоги являются той золотой цепью, которой можно задушить абсолютную монархию.

Дав столь глубокие разъяснения по поводу «связи между политикой и общественными условиями» и между «классовыми отношениями» и государственной властью, г-н Гейнцен торжествующе восклицает:

«Правда, в своей революционной пропаганде я не грешил «ограниченностью коммунистов», которые обращаются не к людям, а лишь к «классам» и натравливают людей разных «ремесел» друг на друга, ибо я допускаю «возможность», что «человечность» не всегда зависит от «класса» или «размера кошелька»».

«Грубиянский» здравый человеческий смысл превращает классовое различие в «различие в величине кошелька» и классовое противоречие в «распрю между ремеслами». Размер кошелька — это чисто количественное различие, из-за которого можно сколько угодно натравливать друг на друга двух людей, принадлежащих к одному и тому же классу. Известно, что средневековые цехи противостояли друг другу по принципу «различия ремесел». Но не менее известно и то, что современное классовое различие ни в коем случае не основано на «ремесле»; наоборот, разделение труда создает различные виды труда внутри одного и того же класса.

И эту свою собственную «ограниченность», целиком почерпнутую из собственной «гущи жизни» и собственного «здравого человеческого смысла», г-н Гейнцен насмешливо называет «ограниченностью коммунистов».

Но допустим на мгновенье, что г-н Гейнцен знает, о чем он говорит, и, следовательно, говорит не о «различной величине» кошелька и не о «распре между ремеслами».

Весьма «возможно», что отдельные индивиды не «всегда» зависят от класса, к которому они принадлежат; но этот факт так же мало влияет на классовую борьбу, как мало повлиял на французскую революцию переход некоторых дворян на сторону tiers etat^{114}. Но и тогда эти дворяне присоединялись, по крайней мере, к определенному классу, именно к революционному классу, к буржуазии. Однако г-н Гейнцен заставляет все классы исчезнуть перед пламенной идеей «человечности».

Но если г-н Гейнцен думает, что целые классы, существование которых покоится на экономических, от их воли не зависящих условиях и которые в силу этих условий находятся в острейшем антагонизме друг к другу, — что эти классы могут, с помощью присущего всем людям свойства «человечности», выскочить из действительных условий своего существования, то как легко должно быть какому-нибудь монарху подняться при помощи своей «человечности» выше своей «монархической власти», выше своего «монархического ремесла»! Почему же г-н Гейнцен не может простить Энгельсу, когда последний за его революционными фразами усматривает «доброго императора Иосифа»?