Собрание сочинений. Том 6

При однообразном существовании самые пустяковые события долго живут в памяти, и прошло около недели, прежде чем Помфри бросил свою подзорную трубу и прекратил ежедневные наблюдения за скалою. Он снова принялся за книги и почему-то опять стал читать о путешествиях. Случайно ему попалось описание открытия сэром Фрэнсисом залива, расстилавшегося теперь перед ним. Помфри всегда казалось странным, что великий искатель приключений не оставил здесь никаких следов своего пребывания, и еще более странным, что он проглядел золотые россыпи, о которых знали даже индейцы, лишившись, таким образом, открытия, превосходившего самые смелые его мечты, и возможности обрести сокровища, по сравнению с которыми грузы захваченных им кораблей, шедших с Филиппин, были сущим пустяком. Неужели неутомимый открыватель новых земель довольствовался тем, что три недели праздно бродил по этим угрюмым пескам, даже не помышляя проникнуть в глубь страны, в леса за горной цепью, или хотя бы зайти в чудесный залив по соседству? Или же он никогда не бывал здесь, и все это легенда, столь же нелепая и ничем не подтвержденная, как «чудеса», описанные в той книге? Помфри, как всякому пытливому исследователю, был свойствен скептицизм.

Прошло две недели. Помфри ходил далеко в горы и теперь на обратном пути вниз, к морю, остановился отдохнуть. Весь берег лежал перед ним как на ладони, от самого горизонта до маяка на севере. До захода солнца оставался еще час, и он как раз успевал добраться домой засветло. Но с высоты Помфри увидел то, чего никогда не замечал раньше: место, которое он всегда принимал за маленькую бухточку к северу от мыса, на самом деле оказалось устьем горной речки, бравшей истоки неподалеку от него и впадавшей в океан. Отсюда ему было видно и низкое продолговатое строение у реки, крытое сухим тростником и похожее издали на курган. Но дымок, курившийся над ним и уплывавший в горы, говорил, что это жилье. Оно было совсем недалеко, и он решил отклониться от своего пути, чтобы взглянуть на него. Спускаясь вниз, Помфри слышал, как залаяла собака, и понял, что находится недалеко от стойбища индейцев. Кострище с не остывшей еще золой подтвердило, что он шел по следу одного из кочующих племен, но солнце садилось, напоминая, что он должен спешить домой, к своим обязанностям. Когда Помфри достиг наконец устья ручья, он обнаружил там ничем не примечательную продолговатую хижину, тростниковая сводчатая кровля которой придавала ей сходство с пещерой. Единственное отверстие, служившее дверью, выходило прямо на реку; через него же тянулся замеченный им прежде дым от костра, горевшего внутри. Помфри нетрудно было догадаться о назначении этого странного сооружения, так как он много слышал об индейских обычаях от лесорубов. Это была «парильня», обогреваемая костром из тлеющих листьев; голые индейцы наглухо запирались там, а потом, пропотев и едва не задохнувшись, выскакивали и бросались прямо в воду. Тлевший еще огонь говорил о том, что парильней пользовались не далее как сегодня утром, и Помфри не сомневался, что индейцы расположились лагерем где-то рядом. Он охотно продолжил бы свои наблюдения, но обнаружил, что времени у него в обрез, и резко повернул в сторону, так резко, что человек, который, по-видимому, осторожно крался за ним в отдалении, не успел скрыться. Сердце его сильно забилось. Перед ним была та самая женщина, которую он видел на скале.

Хотя туземное платье оставляло теперь открытыми лишь голову и руки, в цвете ее кожи не могло быть никаких сомнений — женщина была явно белой, только слегка загорела на солнце, да на низком лбу виднелась красноватая метка. И ее волосы — длинные, нерасчесанные — были такие же, какими он увидел их в первый раз. Темно-золотые, они кое-где совсем выгорели на солнце. Глаза у нее были ясные, голубые, как у женщин с севера. Одежда выглядела весьма примечательно, так как не походила ни на обноски европейского наряда, ни на дешевое, купленное в правительственной лавке платье из фланели или ситца, какие носят обычно калифорнийские индейцы. Она была чисто индейская, из отделанной бахромой оленьей кожи: свободная, длинная рубашка и чулки, украшенные яркими перьями и цветными ракушками. На шее висело ожерелье, тоже из ракушек и причудливых камешков. Хотя волосы ее были по-девичьи распущены, она казалась вполне сформировавшейся женщиной и, несмотря на широкую, просторную одежду, была выше ростом, чем средняя индианка.

Помфри заметил все это с одного взгляда, а в следующее мгновение она уже исчезла за хижиной. Он бросился следом и увидел, как она, низко пригнувшись на индейский манер, мчалась берегом реки, лавируя меж камнями и низким кустарником. Если б не удивительные золотистые волосы, ее можно было бы принять теперь за самую обыкновенную перепуганную индианку. Поэтому его погоня за ней выглядела смешной и недостойной, к тому же приближалось время дежурства, а он все еще был далеко от маяка; поэтому он круто остановился и с сожалением повернул назад. Едва увидев женщину, Помфри окликнул ее, но она не ответила. Он сам не знал, что сказал бы ей. Домой он шел в замешательстве и даже в смятении, он был до того взволнован, что сам удивлялся этому.

Все утро мысли его были полны ею. Пытаясь объяснить странный факт ее существования, он рассматривал и отвергал одно предположение за другим. Первым делом ему пришло в голову, что это жена белого поселенца, нарядившаяся в индейское платье, но он отказался от этой мысли, когда увидел, как она ходит: ни одна белая женщина не сумела бы подражать походке индейцев и тем более не пыталась бы это сделать в испуге. Предположить, что это белая женщина, захваченная индейцами в плен, было бы просто смешно, учитывая близость города и мирный, робкий нрав племени «собирателей». Нельзя было принять ее и за несчастную помешанную, которая убежала из-под присмотра и бродит в одиночестве, — этому противоречил ее ясный, открытый взгляд, в котором читались ум и любопытство. Оставалась еще одна версия, наиболее правдоподобная и разумная, — что она дочь белого и индианки. Но это предположение, как ни странно, менее всего ему улыбалось. Кроме того, немногие полукровки, которых он видел, совсем не были на нее похожи.

На следующее утро Помфри принялся расспрашивать своего слугу, индейца Джима. С невероятным трудом, медленно и не без путаницы ему удалось наконец объяснить, что он видел «белую скво» возле «парильни» и хотел бы побольше узнать о ней. После столь же нелегких усилий Джим подтвердил наконец факт существования этой женщины, но тут же принялся отрицательно трясти головой. Помфри долго бился, сердясь и досадуя, прежде чем уразумел, что Джим думает, будто его хозяин намеревается похитить женщину, и поэтому так выражает свое несогласие. Зато Помфри узнал, что она настоящая индианка и что здесь есть еще несколько таких же, как она, мужчин и женщин; что они все такие с самого рождения («скиина моутч») — у их родителей был такой же цвет кожи, но среди них никогда не было настоящих белых, ни мужчин, ни женщин; что среди индейцев они считаются особой, высшей кастой и пользуются в своем племени определенными привилегиями; и, наконец, они суеверно избегают белых мужчин, перед которыми испытывают ужас, — скрываться им помогают другие индейцы. Почти невероятно, что Помфри удалось увидеть одну из них; белому мужчине это ни разу не удавалось, никто из белых даже не подозревал об их существовании.

Помфри не мог решить, что он понял правильно, и не знал, много ли наврал Джим, убежденный, что он хочет похитить светловолосую незнакомку. Но этого было достаточно, чтобы захватить его мысли и возбудить любопытство до того, что он забыл про все свои книги, кроме одной. Среди небольших книжечек Помфри нашел лексикон «Язык чинук», составленный в основном из слов, широко распространенных среди племен северной части Тихого океана. Еще часа два он бился с Джимом, и это расширило его словарь. Теперь у него появилось новое занятие. Каждый день эта странная пара занималась по лексикону. Через неделю Помфри решил, что сможет объясниться с таинственной незнакомкой. Но ему не удавалось больше увидеть ее во время прогулок, хотя однажды он специально наведался в «парильню». От Джима он узнал, что «парильней» пользуются только мужчины, и она оказалась там случайно. Он вспомнил, что ему показалось тогда, будто она украдкой шла за ним, и это почему-то его обрадовало. Но вскоре произошел случай, представивший ее отношение к нему в новом свете.

До сих пор Помфри не мог поручить Джиму следить за маяком, потому что не имел возможности с ним объясниться; но с помощью лексикона он сумел растолковать ему устройство маяка. Под наблюдением Помфри индеец несколько раз зажигал фонарь и приводил механизм в действие. Теперь Помфри оставалось только проверить, может ли Джим справиться с делом самостоятельно в случае его отсутствия или болезни.

Был прекрасный теплый вечер, и туман еще не потянул с моря на берег, когда Помфри оставил маяк на попечение Джима и, лежа на песчаной дюне, еще хранившей солнечное тепло, лениво наблюдал за результатами первого опыта. А когда сгустились сумерки и свет маяка вступил в схватку с последними лучами солнца, Помфри вдруг почувствовал, что он не один. Маленькая серая фигурка выскользнула на четвереньках из тени, отбрасываемой соседней дюной, и остановилась на коленях, не сводя глаз с маяка. Это была та самая женщина, которую он видел прежде. Она замерла в каком-нибудь десятке шагов от Помфри, но была, очевидно, так поглощена зрелищем, что не замечала его. Он отчетливо видел ее лицо, губы, приоткрытые от изумления и какого-то благоговейного восторга. Помфри почувствовал даже легкое разочарование. Не за ним она наблюдала, а за маяком! Когда огонь, разгораясь, осветил темные пески, она огляделась, как бы желая увидеть, что происходит при этом вокруг, и заметила Помфри. С коротким испуганным криком — впервые за все время он услышал ее голос — она помчалась прочь. Он не погнался за нею. Минуту назад, когда он заметил ее, у него едва не сорвалось с губ индейское приветствие, которому его выучил Джим, но, увидев, как она зачарована светом, он ничего не сказал. Он проводил ее взглядом — она бежала пригнувшись, похожая на вспугнутое животное, — и критически отметил про себя, что в ней, в сущности, мало человеческого, а потом пошел к маяку. Больше он не станет искать ее! И все же в тот вечер он снова думал о ней, вспоминал ее голос, который теперь казался ему мелодичным и совсем детским, и жалел, что не заговорил с нею, не заставил ее ответить. Он не наведывался больше к хижине у реки. Но занятия с Джимом не бросил и, быть может, благодаря этому, хоть и непреднамеренно, приобрел верного союзника. Целую неделю Помфри ни разу не упоминал об индианке, и вот, возвращаясь как-то утром с морской прогулки, увидел Джима, с таинственным видом поджидавшего его на берегу.

«Если твой пойдет тихо, тихо, — сказал Джим, серьезно щеголяя своими познаниями в английском языке, — и не шумит — поймает индейскую девушку». Последние два слова в лексиконе значились как вежливый синоним для «скво». Недоумевая, в чем дело, Помфри, однако, молча направился к маяку вслед за бесшумно ступавшим Джимом. Здесь Джим осторожно приоткрыл дверь и поманил за собой Помфри.

Внизу были две жилые комнаты, кладовая и бак с нефтью. Помфри вошел, и Джим тихо запер за ним дверь. После блеска песка и солнца он сначала ничего не видел в полутьме кладовой, но с удивлением услышал, как кто-то носится по комнате и отчаянно бьется о стены, словно птица в клетке. В ту же минуту он увидел светловолосую незнакомку, которая, дрожа от волнения, кидалась то к зарешеченным окнам, то к запертой двери, то к стенам и, не находя выхода, кружила по комнате, как чайка, попавшая в западню. Пораженный, заинтригованный, сердясь на Джима, на себя и даже на злосчастную пленницу, Помфри крикнул ей на языке чинук, чтобы она остановилась, и, подойдя к двери, настежь распахнул ее. Она пробежала мимо и, вскинув на миг нежные голубые глаза, искоса посмотрела на него призывным и вместе с тем робким, восхищенным взглядом и выскочила за дверь. Но тут она, к его удивлению, не кинулась прочь, а, наоборот, с достоинством выпрямилась и, став словно бы выше ростом, величественно приблизилась к Джиму, который, когда она неожиданно появилась в дверях, распростерся на песке в раболепном страхе. Она медленно подошла к нему, угрожающе подняв маленькую руку. Он извивался и корчился перед ней. Потом она обернулась, увидела стоящего в дверях Помфри и спокойно пошла прочь. Приятно удивленный ее поведением, Помфри почтительно окликнул ее, но, увы, это был опрометчивый поступок. Услышав его голос, она моментально пригнулась и исчезла за дюнами.

Помфри не стал упрекать своего и без того сильно расстроенного помощника. Он не допытывался, в чем секрет власти над ним этой девушки. По-видимому, Джим говорил правду, когда сказал, что она принадлежит к высшей касте. Помфри вспомнил, как она гневно стояла над распростертым ниц индейцем, и снова почувствовал, что он озадачен и разочарован внезапным превращением девушки в робкую дикарку при одном звуке его голоса. Не усугубит ли беззлобная, но неудачная шутка Джима ее бессмысленное звериное недоверие к нему? Через несколько дней он получил на этот вопрос неожиданный ответ.

Было жаркое время дня. Помфри удил рыбу, причалив к скале, возле которой впервые увидел ее, а потом, смотав леску, стал неторопливо грести к маяку. Вдруг до его слуха долетел короткий мелодичный оклик, чем-то похожий на птичий крик. Он перестал грести и прислушался. Звук повторился, и на этот раз он безошибочно узнал голос индейской девушки, хотя слышал его лишь однажды. Он порывисто повернулся к скале, но она была пуста; объехал ее кругом, но никого не увидел. Он принялся осматривать берег и уже направил туда лодку, но тут где-то над водой снова раздался голос, чуть дрожащий от смеха. Тогда он впервые за все время посмотрел прямо перед собой, и там, на гребне волны, в каком-нибудь десятке ярдов от лодки, увидел разметавшиеся золотые волосы и смеющиеся глаза девушки. Пугливая серьезность исчезла с ее лица, потонула в блеске белых зубов, в дрожащих ямочках на мокрых щеках, поднятых над водой. Их глаза встретились, она снова нырнула, но сразу же вынырнула по другую сторону лодки и поплыла ленивыми свободными взмахами, улыбаясь, оглядываясь на него через белое плечо и, словно дразня, звала догнать. Его поразила эта улыбка, но еще поразительней было это первое проявление женского кокетства. Он налег на весла и погнался за ней; но она несколькими широкими взмахами рук все время уходила на прежнее расстояние, а если ему все же удавалось приблизиться к ней, ныряла, как гагара, и выныривала за кормой с тем же дразнящим детским криком. Напрасно он пытался ее догнать и, смеясь, уговаривал на ее родном языке остановиться; она легко ускользала от лодки. Когда они очутились у самого устья реки, она вдруг подняла голову, махнула ему на прощание маленькой рукой, а потом как дельфин, изогнув спину, бросилась в набегающую волну и исчезла в пене. Было бы сумасшествием с его стороны пытаться догнать ее в лодке, и он понимал, что она знает это. Он подождал, пока копна золотых волос не появилась над рекой, где вода была спокойнее, и повернул назад. В пылу погони он совсем забыл, что слишком долго пробыл на солнце в легкой одежде, а теперь над водой поднялся холодный туман, постепенно обволакивая море и берег. В тумане Помфри плыл медленно и к тому времени, когда добрался до маяка, продрог до костей.