Собрание сочинений

— Я не думаю, что все из железа, дружок.

Эта смиренно простая фраза, казалось, встревожила Фрэнни гораздо сильнее возможного зависшего молчания. Она быстро дотянулась и выхватила сигарету из фарфоровой шкатулки, но даже не изготовилась ее зажечь.

— Ну а кажется, что думаешь, — сказала она. Послушала еще. Подождала. — То есть, ты зачем-то специально позвонил? — резко спросила она. — То есть ты почему-то особенному мне звонишь?

— Нипочему особенному, дружок, нипочему особенному.

Фрэнни подождала еще. Затем трубка заговорила снова.

— Наверное, позвонил более-менее сказать, чтоб ты не бросала Иисусовой молитвы, если не хочешь. В смысле — это твое дело. Твое дело. Черт, это славная молитва, и пусть только кто попробует тебе что сказать.

— Я знаю, — ответила Фрэнни. Очень нервно потянулась к спичечному коробку.

— По-моему, я вообще по правде не пытался отвратитьтебя от этой молитвы. По крайней мере, мне так кажется. Не знаю. Я не знаю, чтоу меня вообще в башке моей дебильной происходило. Но одно я знаю точно.У меня, к чертовой матери, нет права выступать таким духовидцем.У нас в семье их и так навалом. Вот что меня беспокоит. Вот что меня даже пугает немного.

Фрэнни воспользовалась преимуществом легкой паузы, чтобы чуточку выпрямиться, словно хорошая осанка — или осанка получше — возможно, в любой момент отчего-то придется кстати.

— Меня это немножко пугает, но не приводит в ужас. Давай напрямик. В ужас— не приводит. Потому что ты об одном забываешь, дружок. Когда ты впервые ощутила позыв — призвание— читать молитву, ты не ринулась тут же искать по всему свету себе наставника. Ты вернулась домой.Ты не только приехала домой,но еще и совсем расклеилась к чертовой матери. Поэтому если посмотреть с определенной точки зрения, тебе по праву полагается лишь тот низкосортный духовный совет, который мы тут способны тебе дать, и не более того. По крайней мере, ты знаешь, что никаких скрытых дебильных мотивов в этом дурдоме не будет. Чем бы мы ни были, дружок, сомнениймы не внушаем.

Фрэнни вдруг одной рукой попробовала подкурить сигарету. Успешно открыла коробок, но от единственного касания спички он полетел на пол.

Она быстро нагнулась и подняла его, а горсть спичек оставила лежать.

— Я тебе одно скажу, Фрэнни. Одно я знаю.Только не огорчайся. Тут ничего плохого. Но если ты хочешь жизни в Боге, тебе следует прямо сейчас понять, что любое религиозное действие из тех, что творятся в этом дебильном доме, пролетает мимо тебя. Тебе даже не хватает соображалова выпить,если тебе приносят чашку освященного куриного бульона — а только такой бульон Бесси в этом дурдоме всем и предлагает. Поэтому ты мне просто скажи,просто возьми и скажи, дружок. Если б ты пошла и стала искать по всему свету себе наставника — какого-нибудь гуру, святого какого-нибудь, — чтобы он научил тебя читать Иисусову молитву как полагается, что хорошего бы тебе это принесло? Чертвозьми, как ты собираешься узнать в лицо настоящего святого, если даже не признаёшь кружку освященного куриного бульона у себя под носом? Скажи ты мне, а?

Фрэнни уже сидела почти ненормально прямо.

— Я тебя просто спрашиваю. Я не хочу тебя огорчать. Я тебя огорчаю?

Фрэнни ответила, но ответ ее, очевидно, не долетел.

— Что? Я не слышу.

— Я говорю — нет. Откуда ты звонишь? Ты где сейчас?

— Ох да какая разница? В Пиэре, Южная Дакота, елки-палки. Послушай меня, Фрэнни, — прости, не надо злиться. Но послушай меня. У меня еще остались мелочь-другая, совсем мелкие, а потом я отстану, честно. Но знала ли ты — просто кстати пришлось, — что мы с Дружком ездили к тебе в театр летом? Знала, что мы смотрели тебя в «Удалом молодце» однажды вечером? И убийственно жаркимвечером притом, должен сказать. Но ты знала, что мы приезжали?

Похоже, требовался ответ. Фрэнни встала, затем тут же села. Слегка отодвинула от себя пепельницу, будто пепельница ей мешала.

— Нет, я не знала, — сказала она. — Никто не сказал ни… Нет,я не знала.

— Ну так мы приезжали. Да. И я тебе скажу, дружок. Ты была хороша. И когда я говорю «хороша», я имею в виду — хороша.Ты собой скреплялавесь этот чертов бардак. Даже эти печеные на солнце омары в зале понимали. Теперь же я слышу, что с театром ты покончила навсегда — а я слышу, я разное слышу. И я помню ту речугу, с которой ты вернулась, когда закончился сезон. Ох как же ты меня, Фрэнни, раздражаешь! Прости, но раздражаешь.Ты совершила великое, поразительное, к черту, открытие, что в актерской профессии под завязку наемников и мясников. Насколько я помню, ты даже держалась, как будто тебя сокрушает, что не все капельдинеры — гении. Да что с тобой такое, дружок? Где твои мозги? Если ты получила уродское образование, по крайней мере, употребляйего, употребляй.Отныне можешь читать Иисусову молитву хоть до судного дня, но если не осознаёшь, что для жизни в Боге смысл имеет только одно — отстраненность, я не понимаю, как тебе вообще удастся сдвинуться хотя бы на дюйм.Отстраненность, дружок, и только отстраненность. Отсутствие желаний. «Прекращение всяких стремлений». А актера творит, если хочешь знать дебильную правду, именно эта канитель с желаньями.Почему ты меня вынуждаешь рассказывать то, что и так знаешь? Где-то по дороге — не в одном дебильном перерождении, так в другом, если угодно, — у тебя было стремленье стать не только актером или актрисой, но — хорошимактером. И теперь ты на нем залипла. Ты не можешь просто взять и отвернутьсяот собственных стремлений. Причина и следствие, дружок, причина и следствие. Теперь ты можешь только одно — единственное в Боге: играть.Играть для Бога, если хочешь — быть актрисой Господа Бога,если хочешь. Что может быть чудеснее? Можешь хоть попытаться, если охота, — в попыткеничего плохого нет. — Настала небольшая пауза. — Только лучше займись делом, дружок. Лишь отвернись — и пескитекут от тебя прочь к чертовой матери. Уж поверь мне на слово. Тебе повезет, если в этом ощутимом дебильном мире тебе хватит времени чихнуть. — Еще одна пауза, еще незначительнее. — Я раньше из-за этого переживал. Теперь уже так не переживаю. По крайней мере, по сию пору люблю череп Йорика. [257] По крайней мере, у меня всегда находится время любить череп Йорика. Я хочу, дружок, чтобы после смерти от меня остался почтенный дебильный череп. Я стремлюськ такому почтенному дебильному черепу, как у Йорика. И ты,Фрэнни Гласс, — тоже. Ты тоже, ты тоже… Ах господи, да что толку разговаривать? У тебя было то же самое дебильное и чучельное воспитание, что и у меня, и если ты до сих пор не знаешь, какой черепсебе хочешь после смерти и как тебе его заслужить, — в смысле, если ты до сих пор не знаешь хотя бы,что если ты актриса, ты должна играть, — то разговаривать без толку, а?

257

Аллюзия на «Гамлета» У. Шекспира, акт V, сц. 1.

Фрэнни сидела теперь, прижав ладонь к щеке, словно ее изматывала зубная боль.

— И еще. И на этом все. Честно. Но штука в том, что, вернувшись домой, ты негодовала и скулила из-за того, что публика — дура. Этот дебильный «неумелый хохот» из пятого ряда. И тут все правильно, все правильно — господи, как же это угнетает. Я не отрицаю. Но вообще-то тебя это не касается. Это не твое собачье дело, Фрэнни. Единственная забота артиста — цедить в какое-то совершенство, причем — на своих условиях,а не на чьих-то чужих. У тебя нет права о таком думать, честное слово. Во всяком случае — как-то по-настоящему. Понимаешь?

Наступила тишина. Оба выдержали ее — уже вроде без нетерпения или неудобства. У Фрэнни по-прежнему словно что-то болело в щеке, и руку от лица она не отрывала, но вид у нее был отнюдь не жалобный.

В трубке снова раздался голос:

— Помню где-то пятый раз, когда я вышел в эфир на «Мудром дитяти». Несколько раз подменял Уолта, когда у него был гипс, — помнишь, он в гипсе был? В общем, как-то вечером перед самой передачей я развопился. Симор мне велел почистить ботинки, а мы уже с Уэйкером в дверях стояли. Я был в ярости. Публика в студии — полудурки, ведущий — полудурок, рекламодатели — полудурки, и я, к чертям собачьим, не собираюсь чистить ради них ботинки, сообщил я Симору. Сказал, что их все равноне видно там, где мы сидим. А он говорит: все равно чисть. Почисть, говорит, ради Дородной Тетки. Я не знал, о чем это он таком толкует, но смотрел он на меня эдак очень по-Симоровски, так что я почистил. Он мне так и не сказал, что это за Дородная Тетка, но я чистил потом ботинки ради Дородной Тетки всякий раз, когда выходил в эфир, — все те годы, что мы с тобой были в программе вместе, если помнишь. По-моему, пропустил пару раз, не больше. У меня в уме образовалась до жути ярко такая яркая картинка — Дородная Тетка. Она у меня сидела целыми днями на крыльце, била мух, и с утра до ночи у нее во всю мочь надрывалось радио. Я прикидывал, что жара там стояла невыносимая, а у нее, наверно, рак и… не знаю. Все равно же ясно было, почему Симор требовал, чтобы я перед эфиром чистил ботинки. Смыслв этом был.

Фрэнни стояла. Она отняла от лица ладонь, чтобы держать трубку обеими руками.

— Мне он тоже говорил, — сказала она в телефон. — Мне он как-то сказал, чтобы я была смешной ради Дородной Тетки. — Одной рукой она коснулась легонько макушки, а потом опять обхватила трубку обеими руками. — Я никогда не воображала ее на крыльце, но у нее были очень — ну, понимаешь, — очень толстые ноги, и вены видно. Только у меня она в кошмарном плетеном кресле сидела. Но рак у нее тожебыл, и днями напролет надрывалось радио! У моей тоже надрывалось!

— Да. Да. Да. Ладно. Давай я тебе еще одну штуку скажу, дружок… Ты слушаешь?

Фрэнни очень напряженно кивнула.

— Мне до ноги, где играет актер. Может, в летней труппе, может, по радио, может, по телевидению, может, на дебильном Бродвее в театре, где полно наимоднейшей, наиоткормленнейшей, наизагорелейшей публики, какую только можно себе представить. Но я открою тебе ужасную тайну — ты слушаешь? Там все — сплошь Симоровы Дородные Тетки.Включая твоего профессора Таппера, дружок. И всю его дебильную родню на корню. Вообще все и везде — Симорова Дородная Тетка. Что, не понятно? Неужто ты еще не знаешь этого дебильного секрета? И ты что, не знаешь — послушай меня, а? — ты что, не знаешь, кто на самом деле эта Дородная Тетка?..Ах, дружок. Ах, дружок. Это сам Христос. Сам Христос, дружочек.

Видимо, от радости Фрэнни только и могла, что держать трубку — и то едва, даже обеими руками.

С полминуты, а то и дольше никаких больше слов не звучало, никакой речи. Затем:

— Я больше не могу разговаривать, дружок. — И трубку положили на рычаг.

Фрэнни слегка втянула воздух, но трубку от уха не отняла. За официальным обрывом связи, разумеется, последовал зуммер готовности. Фрэнни он, видимо, казался очень красивым, словно лучше прочего мог заменить саму изначальную тишину. Но девушка вроде бы знала, и когда перестать его слушать, будто ей вдруг досталась вся мудрость на свете — уж какая ни есть. И трубку Фрэнни положила, явно зная, что делать дальше. Она убрала пепельницу и спички, откинула хлопковое покрывало с кровати, сняла шлепанцы и легла. И еще несколько минут, перед тем как провалиться в глубокий, глухой сон, тихонько лежала и просто улыбалась в потолок.