Собрание сочинений
Шрифт:
— Через секундочку я принесу вам чего-нибудь выпить, — тягостно вымолвил я, по-прежнему стараясь принудить кондиционер к работе.
— Мне бы не повредило что-нибудь холодное, — раздался очень знакомый голос. Я развернулся всем корпусом и увидел, что подружка растянулась на диване, чем и объяснялось ее заметное исчезновение по вертикали. — Я сейчас возьму ваш телефон, — сообщила она. — Мне все равно трудно рот открывать в таком состоянии, у меня там все пересохло. Языксовершенно высох.
Кондиционер неожиданно включился и зажужжал, и я вышел на середину комнаты — между диваном и креслом, где сидела миссис Силзбёрн.
— Не знаю, что тут есть выпить, — сказал я. — В холодильник я пока не заглядывал, но могу себе представить…
— Несите что угодно, — перебила меня с дивана наша
— Откуда у вас все эти снимки? — спросил он.
Я тотчас подошел к нему. Огромной своей фуражки я так и не снял. Мне в голову не пришло ее снимать. Я встал у стола рядом, однако чуточку позади лейтенанта и задрал голову к фотографиям на стене. Сказал, что это, по большей части, старые снимки детей, которые участвовали в программе «Что за мудрое дитя» в те дни, когда мы были там с Симором.
Лейтенант повернулся ко мне.
— А что это? — спросил он. — Я никогда ее не слышал. Такая детская викторина? Вопросы-ответы? — В голос его безошибочно вкрался soupgon [279] армейского чина — нешумный, однако ползучий. Кроме того, лейтенант вроде бы смотрел на мою фуражку.
279
Подозрение (фр.).
Я снял ее и сказал:
— Да не вполне. — Во мне вдруг проснулась толика мелкой фамильной гордости. — Так было, пока там не появился мой брат Симор. И снова более-менее вернулось на круги своя, когда он ушел из программы. Но он поменял весь жанр. Он превратил программу в такой детский «круглый стол».
Лейтенант на меня посмотрел, как мне показалось, с несколько преувеличенным интересом.
— Вы тоже там выступали? — спросил он.
— Да.
Через всю комнату, из незримых пыльных глубин дивана подала голос подружка невесты.
— Посмотрела бы я, как мойребенок выступает в такой дурацкой программе, — сказала она. — Или на сценеиграет. Что-нибудь эдакое. Только через мой труп он станет выставлять себя перед публикой. Это же им всю жизнь ломает. Да одна публичность и прочее — спросите любого психиатра. В смысле, у них тогда будет нормальное детство,я вас спрашиваю? — Голова ее, увенчанная перекосившимся теперь цветочным ободком, вдруг появилась в поле зрения. Словно лишенная тела, она примостилась на подиуме диванной спинки лицом к нам с лейтенантом. — Вот в чем, наверное, беда с этим вашим братом, — сказала Голова. — В смысле, если у вас в детстве жизнь сплошь цирковых уродцев, неудивительно, что вы так и не учитесь взрослеть. Соотноситься с нормальными людьми или как-то. Миссис Феддер о том и говорила в спальне этой дурацкой пару часов назад. Вот так вот и говорила. Ваш брат так и не научился ни с кем соотноситься. Он, очевидно, только и умеет так, что людям потом швы на лицо накладывают. Вообще неприспособлен ни для брака, ни для какого хоть капельку нормального существования, а? Вот ровно об этом миссис Феддер и говорила. — Затем Голова чуть повернулась и вперилась в лейтенанта. — Я разве не права, Боб? Она же так говорила или не говорила? По правде скажи.
Но следующим заговорил не лейтенант, а я. Во рту у меня пересохло, в паху повлажнело. Я сказал, что мне наплевать, в бога душу, с высокой колокольни, на то, что о Симоре имела сказать миссис Феддер. Или, говоря вообще, любая другая профессиональная дилетантка или стерва-любительница. Сказал, что на Симора с десяти лет нападали все дипломированные Любомудры summa-cum-laude [280] и смотрители интеллектуальных сортиров в стране. Сказал, что все могло быть иначе, если б Симор оказался маленьким пижоном с высоким коэффициентом умственного развития. Сказал, что эксгибиционистом он никогда не был. Каждую среду он ходил на передачу, как на собственные похороны. Он
даже, елки-палки, ни с кем не разговаривал по пути в автобусе или метро. Сказал, что ни один из этих клятых снисходительных четверосортных критиков и обозревателей никогда не видел в Симоре то, чем Симор на самом деле был. Поэта, елки — палки. И я имею в виду — поэта.Пусть бы он не написал ни одной стихотворной строчки, все равно — тем, что в нем было, он мог вас ослепить мочкой собственного уха.280
С отличием (лат.).
Тут я, хвала господу, умолк. Сердце колотилось просто ужас, и, как случается со многими ипохондриками, мне вдруг почудилось, что вот из вещества того же, что эта моя речь, и созданы сердечные приступы. [281] До сего дня я не имею ни малейшего представления, как отреагировали гости на мой выплеск — на поток мутных инвектив, что я на них обрушил. Я вновь осознал окружающий мир, когда раздался непреходяще знакомый рев туалетного бачка. Донесся он из глубины квартиры. Я вдруг оглядел комнату и всмотрелся в наличествующих гостей, а также между ними.
281
Парафраз слов Просперо из комедии У. Шекспира «Буря» (IV, 1), пер. М. Донского: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны».
— А где же старик? — спросил я. — Старичок где? — Вот ведь я неспешный.
Странным образом ответ, раздавшись, поступил от лейтенанта, а не от подружки невесты.
— Полагаю, в уборной, — сказал он. Заявление было сделано с той особой прямотой, которая выдает в говорящем отнюдь не любителя замалчивать факты повседневной гигиены.
— А, — произнес я. Я снова довольно рассеянно оглядел комнату. Намеренно или нет я старался избегать ужасного взгляда подружки невесты, я уже не помню — или не желаю помнить. На жестком стуле в углу я заметил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Мне захотелось поздороваться с цилиндром вслух.
— Принесу чего-нибудь холодного, — сказал я. — Подождите минутку.
— Можно позвонить? — вдруг спросила меня подружка невесты, когда я проходил мимо дивана. Ноги она опустила на пол.
— Да — да, конечно, — ответил я. Посмотрел на миссис Силзбёрн и лейтенанта. — Если есть лимоны или лаймы, я сделаю «том-коллинзы». Пойдет?
Ответ лейтенанта поразил меня своей живостью.
— Тащите, — воскликнул он, потирая руки, как большой любитель выпить.
Миссис Силзбёрн оторвалась от созерцания снимков над столом и сообщила:
— Если будете делать «том-коллинзы», прошу вас — мне самую малейшую капельку джина. Почти совсем не надо, если вас не затруднит.
Судя по виду, она несколько оправилась — даже за то краткое время, что мы пробыли у меня. Быть может, просто потому, что стояла всего в нескольких шагах от заработавшего кондиционера и на нее дул холодный воздух. Я дал слово о ее порции позаботиться особо, затем оставил ее наедине с затрапезными «звездами» радио начала тридцатых и конца двадцатых годов, среди множества былых физиономий нашего с Симором детства. И лейтенант, похоже, прекрасно мог о себе позаботиться в мое отсутствие: он, заложив руки за спину, как одинокий ценитель, уже придвигался к книжным шкафам. Подружка невесты увязалась за мной, зевая на ходу, — глубоко и слышимо, даже не пытаясь подавить или скрыть этот зевок.
Она шла за мной к спальне, где находился телефон, а из дальнего конца коридора навстречу нам двигался дядя отца невесты. На лице его была та гримаса свирепого покоя, что обманывала меня почти всю дорогу в машине, но едва он приблизился, она сменилась на свою противоположность: старичок одарил нас пантомимой сердечнейших приветствий и поклонов, и я поймал себя на том, что в ответ тоже неумеренно щерюсь и киваю. Редкие седые волосы, судя по всему, старичок только что причесал — едва ли не вымыл, будто в недрах квартиры отыскалась крохотная цирюльня. Мы с ним разошлись, и мне захотелось обернуться; когда же я это сделал, он рьяно помахал мне — от всего сердца, bon voyage, [282] возвращайтесь скорее. Подбодрило меня это несказанно.
282
Счастливого пути (фр.).