Собрание сочинений
Шрифт:
Итак: длинное машинописное четырехлетней давности письмо, которое Зуи прихватил с собой в ванну в это ноябрьское утро, понедельник, год 1955-й, за прошедшие четыре года, очевидно, извлекалось из конверта, разворачивалось и снова складывалось в уединении слишком уж часто, а потому ныне вид имело не только малосъедобный,но и порвано было в нескольких местах, особенно — на сгибах. Автором письма, как уже говорилось выше, выступал самый старший из живых братьев Зуи — Дружок. Само письмо было поистине бесконечным в длине своей, цветистым, назидательным, многословным, предвзятым, увещевательным, снисходительным, постыдным — и до переизбытка полнилось нежностью. Говоря короче, именно такое письмо получатель, хочет он того или нет, будет некоторое время таскать с собой в заднем кармане. И такое профессиональные писатели определенного сорта любят воспроизводить дословно:
18/3/51
ДОРОГОЙ ЗУИ, я только что закончил расшифровку длинного письма, пришедшего сегодня утром от мамы, — сплошь про тебя, улыбку генерала Эйзенхауэра и маленьких мальчиков в «Дэйли Ньюс», которые падают в лифтовые колодцы, и когда же наконец мой телефон в Нью — Йорке снимут и поставят сюда, в деревню, где он мне действительно нужен. Без сомнения, единственная женщина на свете, способная писать письма с невидимым курсивом. Дорогуша Бесси. Каждые три месяца как часы я получаю от нее пятьсот слов текста про мой бедный старый личный телефон и как глупо платить каждый месяц Большие Деньги за то, чем никто здесь никогда больше даже не пользуется. Что есть поистине огромные жирные враки. Бывая в городе, я неизменно сижу и часами болтаю с моим старинным приятелем Ямой, [151] Богом Смерти, и личный телефон для наших побрехушек необходим. Короче, будь добр — передай ей, что я не передумал. Этот старый телефон я обожаю страстно. Единственная поистине частная собственность, которая была у нас с Симором во всем кибуце у Бесси. Кроме того, для моей внутренней гармонии сущностно важно каждый год видеть Симора в дурацком телефонном справочнике. Мне нравится уверенно листать букву «Г». Будь умницей, так и передай. Не вполне дословно — вежливо. Будь добрее к Бесси, Зуи, когда можешь. Пожалуй, я говорю это не потому, что она наша мать, — но потому что она устала. После тридцати или около того так и будет, когда все чуточку притормаживают (даже, может быть, ты), но и сейчас старайся сильнее. Недостаточно относиться к ней с преданным зверством танцора-апаша к его партнерше — это она понимает, кстати говоря, и неважно, что ты там себе думаешь. Ты забываешь, что она цветет на сентиментальности почти так же, как Лес.
Помимо телефонных моих проблем, нынешнее письмо Бесси — вообще-то письмо о Зуи. Я должен написать тебе, что Перед Тобой Вся Жизнь и Преступно не стремиться к Ученой Степени перед тем, как ты по-крупному нырнешь в актерство. Бесси не уточняет, в какой области ей хотелось бы твоей Ученой Степени, но я предполагаю — скорее в математике, нежели в греческом, мерзкий ты книжный червячок. Как бы то ни было, я понимаю: ей хочется, чтобы тебе Было На Что Опереться, если с актерской карьерой по — чему-либо не сложится. Что, может быть, весьма здраво и, наверное, так и есть, но мне что-то не хочется выступать с таким заявлением самому. Сегодня, так уж вышло, один из тех дней, когда я всех в нашей семье, включая себя, вижу не в тот конец телескопа. Утром мне пришлось взаправду напрячься у почтового ящика, чтобы вспомнить, кто такая Бесси, когда я увидел ее имя в обратном адресе на конверте. Хотя бы по одной вполне веской причине: курс «Писательское мастерство повышенного уровня 24-А» загрузил меня тридцатью восемью рассказами, которые мне скрепя сердце тащить домой на выходные. Из них тридцать семь будут повествовать о робкой затворнице-лесбиянке из пенсильванских немцев, [152] которая Хочет Писать, и излагаться от первого лица развратной борзописицей. На диалекте.
Полагаю, тебе, само собой, известно: несмотря на то, что все эти годы я перетаскивал свой столик литературной шлюхи из колледжа в колледж, У меня по-прежнему нет даже диплома бакалавра. Как будто сто лет уже прошло, но мне кажется, в самом начале было две причины, почему я не стал сдавать на степень. (Будь
Я почти не сомневаюсь, что твоя участь сильно отличается от моей. Как бы то ни было, я, пожалуй, не на стороне Бесси. Если ты алчешь Надежности — или Бесси ее тебе желает, — твоя магистерская, по крайней мере, позволит тебе раздавать логарифмические таблицы в любой унылой сельской школе для мальчиков и почти в любом колледже. С другой стороны, твой прекрасный греческий не даст тебе почти ничего полезного ни в одном студгородке пристойных размеров, если у тебя нет степени, ибо мы живем в мире, населенном медными касками и академическими шапочками. (Конечно, ты всегда можешь переехать в Афины. Солнечные старые– добрые Афины.) Но чем больше я о тебе думаю, тем больше убеждаюсь: больше степеней — а ну их к черту. Смысл в том, если желаешь знать, что я поневоле думаю: из тебя вышел бы чертовски более приспособленный к жизни актер, если бы мы с Симором не подбрасывали тебе в стопки обязательного домашнего чтения упанишады, «Алмазную сутру», Экхарта [154] и прочие наши старые Любови, когда ты был маленьким. Есть честь по чести, актер должен странствовать налегке. Когда мы были мелкими, С. и я однажды красиво отобедали с Джоном Бэрримором. Он чертовски блистал, искрился мудростью, но его вовсе не отягощал громоздкий багаж слишком уж формального образования. [155] Я вспомнил про это, потому что на выходных беседовал с одним довольно напыщенным востоковедом, и в какой-то момент, когда в разговоре настало глубокое метафизическое затишье, сказал ему, что у меня есть младший братик, который некогда, переживая несчастливую любовь, пытался переводить мундака-упанишаду» [156] на классический древнегреческий. (Он аж взревел от хохота — ну, ты в курсе, как ржут востоковеды.)
Ей-богу, хотелось бы мне хоть как-то представлять, что станется с тобой-актером. Ты, само собой, актер прирожденный. Даже наша Бесси это знает. И, конечно, вы с Фрэнни — единственные в семье красавчики. Но где же ты будешь играть? Ты об этом подумал? В кино? Если да, я до помрачения боюсь, что, набери ты когда-нибудь вес, тебя затравят, как любого молодого актера, и отольют в надежный голливудский сплав боксера-профессионала и мистика, наемного стрелка и обделенного дитяти, пастуха и Совести Человеческой, а также всего прочего. Согласишься ли ты на этот стандартный кассовый шмальц? [157] Или станешь грезить о чем-то покосмичнее — zum Beispiel, [158] сыграть Пьера или Андрея в техниколорной постановке «Войны и мира» с потрясающими батальными сценами и оставленными за кадром оттенками характера (под предлогом того, что они слишком романны и не смотрятся на экране), с Анной Маньяни, [159] дерзко нанятой на роль Наташи (лишь для того, чтобы постановка выглядела стильно и Честно), роскошной сопроводительной музыкой Дмитрия Попкина, [160] а все герои-любовники то и дело будут стискивать зубы, чтобы показать, будто они противостоят неимоверному напору чувств, а Мировая Премьера состоится в «Зимнем саду», [161] под прожекторами, и знаменитостей на ковровой дорожке представят публике Молотов, Милтон Бёрл и губернатор Дьюи. [162] (Под знаменитостями я подразумеваю, само собой, старых любителей Толстого — сенатора Дирксена, Жа Жу Габор, Гэйлорда Хаусера, Джорджи Джессела, Карла Рицевского.) [163] Каково, а? [164] А если поступишь в театр, будут ли у тебя тогда иллюзии? Ты когда-нибудь видел поистине прекрасную постановку, скажем, «Вишневого сада»? Не говори, что да. Их никто не видел. Ты мог видеть «вдохновенные» постановки, «умелые» — но ничего прекрасного. Такого, где таланту Чехова соответствуют — нюанс нюансу, идиосинкразия идиосинкразии — все до единой души на сцене, не бывало никогда. Ты дьявольски меня беспокоишь, Зуи. Прости мне пессимизм, если не громогласность. Но мне известно, сколь многого ты всегда требуешь, гаденыш. И я пережил адский опыт сидения с тобою в театре. Я вижу отчетливо, как ты требуешь от исполнительского искусства такого, чего в нем просто не осталось. Бога ради, поберегись.
Я сегодня брежу, готов признать. Я плотно держусь невротического календаря, и сегодня — ровно три года, как Симор покончил с собой. Я тебе рассказывал, что произошло, когда я поехал во Флориду за телом? В самолете я пять часов подряд ревел, как нюня. Время от времени тщательно поправлял вуальку, чтобы меня никто не видел с другой стороны прохода, — слава богу, у меня было отдельное место. Где-то за пять минут до посадки я осознал, о чем беседуют люди у меня за спиной. Женщина со всем Бостоном Бэк-Бэя [165] и большей части Гарвард-сквер в голосе говорила: «…а на следующее утро, заметь, из этого ее красивого юного тела выкачали пинту гноя». Больше я ничего не запомнил, но когда сошел с трапа через несколько минут и мне навстречу двинулась Безутешная Вдова вся в черном от «Бергдорф-Гудмана», [166] у меня на лице было Не То выражение. Я скалился. Вот так мне и сегодня — вообще говоря, толком нипочему. Вопреки здравому смыслу я уверен, что где-то совсем поблизости — может, в соседнем доме, — умирает хороший поэт, но также где-то совсем поблизости кто-то выкачивает уморительную пинту гноя из ее красивого юного тела, и я не могу вечно бегать взад-вперед между скорбью и лихорадочным восторгом.
В прошлом месяце с любезной улыбкой и хлыстом в руке ко мне подошел декан Говнер (чья фамилия, стоит мне ее упомянуть, обычно приводит Фрэнни в исступление), и я теперь каждую пятницу читаю лекции по дзэну и махаяне [167] преподавателям, их женам и нескольким гнетуще «вдумчивым» аспирантам. Без сомнения, подвиг, который однажды принесет мне место завкафедрой восточной философии в Преисподней. Я к тому, что теперь провожу в студгородке пять дней в неделю, а не четыре, и с моей собственной работой по вечерам и выходным у меня почти не остается времени на факультативные размышления. Тем самым я пытаюсь пожаловаться: я беспокоюсь за тебя и Фрэнни, когда мне выпадает случай, но реже, чем хотелось бы. А вообще хочу тебе сказать вот что: письмо Бесси весьма незначительно повлияло на то, что я сегодня уселся в море пепельниц и вот пишу тебе. Бесси пуляет в меня какими — то первостепенной важности сведениями о тебе и Фрэнни каждую неделю, и я никогда никак не реагирую, так что дело не в этом. А пишу я из-за того, что со мной сегодня случилось в местном супермаркете. (Нового абзаца не будет. От такого я тебя избавлю.) Я стоял у мясного прилавка, ждал, когда нарубят бараньих отбивных на ребрышках. Рядом дожидались молодая мамаша и ее маленькая дочка. Девочке было года четыре, и, чтобы скоротать время, она прислонилась спиной к стеклянной витрине и уставилась на мою небритую рожу. Я сообщил ей, что она — примерно самая симпатичная девочка, которую я видел за весь день. Она сочла это разумным и кивнула. Я сказал, что у нее наверняка много мальчиков. В ответ — такой же кивок. Я спросил, сколько у нее мальчиков. Она показала два пальца. «Два! — сказал я. — Это много мальчиков. А как их зовут, милая?» И она мне ответила пронзительным голоском: «Бобби и Дороти». Я сграбастал свои бараньи отбивные и бежал. Но именно этим вызвано мое письмо — гораздо больше, нежели уговорами Бесси написать тебе про ученую степень и актерство. Этим и еще стихотворением вроде хайку, которое я нашел в гостиничном номере, где застрелился Симор. Написано оно было простым карандашом на промокашке из настольного письменного набора: «Девочка в самолете / Повернула голову кукле / Посмотреть на меня». Думая вот об этих двух вещах, пока я ехал из супермаркета домой, я решил в конце концов написать тебе и сообщить, почему С. и я взялись за ваше с Фрэнни образование столь рано и столь деспотично. Мы никогда не облекали причину в слова, и, мне кажется, кому-то из нас самое время это сделать. Но теперь я не уверен, что получится. Маленькой девочки у того мясного прилавка больше нет, и я уже не очень различаю вежливое куклино личико в самолете. И старый кошмар профессионального писательства, и обычная вонь слов, что его сопровождает, уже сгоняют меня со стула. И все равно представляется ужасно важным попробовать.
Видимо, наши проблемы всегда избыточно и извращенно усугублялись возрастной разницей в семье. На самом деле — не столько между С., двойняшками, Тяпой и мной, сколько между двумя парами: вами с Фрэнни и нами с С. Мы с Симором оба были взрослыми — он давно из колледжа успел выпуститься, — когда вы с Фрэнни едва научились читать. Тогда у нас вообще-то и потребности не было навязывать вам двоим свою любимую классику — по крайней мере, так смачно, как мы это делали с двойняшками или Тяпой. Мы знали, что подлинного ученого в невежестве не удержать, и в душе, я думаю, нам этого и не хотелось, но мы нервничали, даже боялись статистики по детям-педантам и школярам-всезнайкам, которые вырастают в гениев школярских учительских. Но что гораздо, гораздо важнее: Симор к тому времени уверовал (и я с ним соглашался, насколько мне удавалось разглядеть смысл), что как образованье ни зови — в нем аромат останется все тот же, если не лучше, [168] начнись оно вовсе не с погони за знанием, а с погони, как это сформулировал бы дзэн, за не-знанием. [169] Д-р Судзуки [170] где-то утверждает, что пребывать в состоянии чистого сознания — сатори [171] — это быть с богом, пока он еще не сказал: «Да будет свет». [172] Мы с Симором полагали, что будет неплохо утаить этот свет от вас с Фрэнни (по крайней мере, насколько возможно), а равно и множество световых эффектов пожиже и помоднее — изящные искусства, науки, классику, языки, — пока вы оба не сумеете как минимум постичь такое состояние бытия, когда разуму известен источник всего света. Мы считали, что будет изумительно конструктивно хотя бы (то есть, если помешают наши собственные «ограничения»), сообщить вам все, что сами знали о людях — святых, архатах, бодхисаттвах, дживанмукти, [173] — которые кое-что или все понимали про такое состояние бытия. То есть мы хотели, чтобы вы оба понимали, кем и чем были Иисус, Гаутама, Лао-цзы, Шанкарачарья, Хуэй-нэн и Шри Рамакришна, [174] еще до того, как узнаете слишком много или хоть что-нибудь о Гомере или Шекспире — или даже о Блэйке или Уитмене, [175] не говоря уже о Джордже Вашингтоне и его вишневом деревце, [176] или определении полуострова, или как разбирать предложение. Такова, в общем, была грандиозная идея. Мало того: я, наверное, пытаюсь сказать, что мне известно, насколько ты терпеть не можешь те годы, когда мы с С. регулярно проводили домашние семинары, и в особенности — метафизические сессии. Просто надеюсь, что однажды — предпочтительно, когда мы оба вусмерть напьемся, — мы сможем об этом поговорить. (А тем временем могу только сказать, что ни Симор, ни я никогда не отдавали себе отчета — в том далеком прошлом, — что ты вырастешь и станешь актером. Должны были, без сомнения, но увы. Если б сообразили, несомненно, С. попробовал бы разобраться с этим поконструктивнее. Наверняка же где-то должен быть особый подготовительный курс для актеров по нирване и прочему Востоку, и, я думаю, Симор бы его нашел.) Абзац здесь должен закруглиться, но я все бормочу и не могу умолкнуть. Ты поморщишься от того, что последует далее, но последовать оно должно. Мне кажется, ты знаешь, что после смерти С. у меня были лучшие намерения: время от времени проверять, как там вы с Фрэнни держитесь. Тебе было восемнадцать, и я за тебя не слишком волновался. Хотя от мозглявой сплетницы в одном моем классе слышал, что у тебя в общаге твоего колледжа репутация человека, который уходит и по десять часов подряд сидит в медитации, — тут-то я и задумался. А Фрэнни тогда было тринадцать. Я же просто не мог пошевельнуться. Боялся приехать домой. Я не опасался, что вы оба в слезах окопаетесь в углу и приметесь швырять в меня через всю комнату полным собранием «Священных книг Востока» Макса Мюллера, [177] том за томом. (Что для меня, вероятно, стало бы мазохистским наслаждением.) Боялся я вопросов (гораздо больше, нежели упреков), которые вы оба могли мне задать. Я очень хорошо помню, как после похорон выжидал целый год и только затем вообще приехал в Нью-Йорк. Затем уже стало довольно просто приезжать на дни рожденья и праздники и почти не сомневаться, что вопросы сведутся к тому, когда я закончу следующую книгу, катался ли я в последнее время на лыжах и т. д. Последнюю пару лет и вы оба частенько приезжали сюда на выходные, и все мы, хотя говорили, говорили и говорили, уговорились не говорить ни слова. Сегодня мне впервые захотелось выступить. Чем глубже я забираюсь в это чертово письмо, тем больше теряю мужество своих убеждений. Но клянусь тебе: сегодня днем у меня появилось вполне поддающееся передаче виденьице истины (по разделу бараньих отбивных) — в тот самый миг, когда это дитя сообщило мне, что ее мальчиков зовут Бобби и Дороти. Симор мне как-то сказал — и не где-нибудь, а в городском автобусе, — что все легитимные религиозные штудии должны приводить к тому, что разучиваешься видеть различия, иллюзорную разницу между мальчиками и девочками, животными и камнями, днем и ночью, жарой и холодом. Это внезапно ударило меня у мясного прилавка, и мне показалось вопросом жизни и смерти рвануть домой на семидесяти милях в час, чтобы отправить тебе письмо. Господи, как жалко, что я не схватил карандаш прямо там, в супермаркете, что я доверился путям домой. Хотя, может, и неплохо. Бывают времена, когда я думаю, что ты простил С. гораздо полнее всех нас. Уэйкер как-то мне сказал по этому поводу кое-что интересное — вообще-то я попугайски излагаю то, что он говорил. Он сказал, что ты — единственный, кто злился на самоубийство С., и единственный, кто по-настоящему его простил. А все мы, сказал он, снаружи не злились и внутри не простили. Возможно, это истиннее истины. Откуда мне знать? Наверняка я знаю одно: мне было что сказать тебе счастливого и волнующего — и только на одной стороне листа, через два интервала, — и когда я приехал домой, оно по большей части пропало, или пропало целиком, и не осталось ничего, кроме как просто подрыгаться. Прочесть тебе нотацию об ученой степени и актерской жизни. Как безалаберно, как забавно и как Симор улыбался бы и улыбался — и, быть может, уверял меня — и всех нас, — что волноваться из-за этого не стоит.
Хватит. Играй. Зэкэри Мартин Глacc, тогда и там, где тебе хочется, коль скоро чувствуешь, что должен, но делай это изо всех сил. Если совершишь на сцене что-нибудь прекрасное, невыразимое и радостное, что-нибудь превыше и за пределами театрального мастерства, мы с С. оба возьмем напрокат смокинги и цилиндры с искусственными брюликами и церемонно придем к служебному входу с букетами львиного зева. В любом случае, за любую цену, прошу тебя — рассчитывай на мою любовь и поддержку из любого далека.
ДРУЖОК
Как водится, мои потуги на всезнание нелепы, но не кто-нибудь, а ты должен блюсти вежливость к той моей части, что выходит просто умной. Много лет назад, в самые ранние и самые нездоровые мои дни предполагаемого писательства я вслух прочел новый рассказ С. и Тяпе. Когда я закончил, Тяпа категорично (однако поглядывая на Симора) заявила, что рассказ «слишком умный». С. покачал головой, расплылся в улыбке и сказал, что умность — мой постоянный недуг, моя деревянная культяпка, и привлекать к ней внимание окружающих — дурнейший вкус. Как один хромой с другим, старина Зуи, давай будем друг с другом учтивы.
С большой любовью, Д.
151
Яма — в ведизме, брахманизме, индуизме и буддизме бог смерти, правитель царства мертвых. Представлялся в виде старика с веревочной петлей в руке.
152
Пенсильванские немцы (Pennsylvania Dutch) — американское название (от искаж. deutsch) немецких иммигрантов, заселивших в XVII–XVIII вв. восточную Пенсильванию. По большей части принадлежали к основным ветвям протестантских конфессий, но некоторые относились к секте амишей (консервативных меннонитов). На базе их языка возник диалект немецкого, на котором говорят в восточной части штата Пенсильвания.
153
Букер Толивер Вашингтон (1856–1915) — американский деятель образования, реформатор, идеолог афроамериканского сообщества. На образование себе зарабатывал тяжелым ручным трудом.
154
Упанишады (санскр. «сокровенное знание») — заключительная часть вед («веда-анта»), основа всех ортодоксальных религиозно-философских систем Индии. Из более чем 200 упанишад около десяти считаются главными. Созданы в VII–III вв. до н. э. — XIV–XV вв. н. э. Упанишады подчинены практическим целям достижения духовного освобождения, в центре их — учение о тождестве брахмана и атмана. «Алмазная сутра» (санскр. Ваджрачхедика) — буддистский текст, в котором излагается учение Будды о постижении мудрости через милосердие, отказ от себялюбия, терпение, твердость, медитацию и непосредственное знание. Иоганн (Майстер) Экхарт (1260–1327) — немецкий мыслитель-мистик с воззрениями, близкими к некоторым положениям веданты; считал, что за христианским богом в трех лицах стоит безличный абсолют, который может быть познан человеком лишь потому, что в самом человеке есть искорка, «единосущая богу». Отрекаясь от своего «я», соединяясь с божественным абсолютом, человеческая душа становится орудием порождения богом самого себя.
155
Джон Сидни Блайт Бэрримор (1882–1942) — американский актер театра, а также немого и звукового кино, прославился шекспировскими ролями и считался величайшим актером своего поколения. В 1898 г. был выгнан из Джорджтаунской подготовительной школы за посещение публичного дома.
156
Мундака-упанишада —
одна из метрических упанишад, рассматривающая слог «ом».157
Дешевая сентиментальность (идиш).
158
К примеру (нем.).
159
Анна Маньяни (1908–1973) — итальянская актриса театра и кино, трагическая звезда неореализма.
160
Иронический намек на американского композитора и дирижера Дмитрия Зиновьевича Тёмкина (1894–1979), к моменту написания письма уже пять раз номинированного на награду Американской киноакадемии за музыку к фильмам.
161
«Зимний сад» — театр на Бродвее, построенный в 1896 г.
162
Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин, 1890–1986) — советский политический и государственный деятель и дипломат, в 1939–1949 и 1953–1956 гг. — министр иностранных дел СССР. Милтон Бёрл (Берлингер, 1908–2002) — американский комический актер. Томас Эдмунд Дьюи (1902–1971) — губернатор штата Нью-Йорк (1943–1955).
163
Эверетт Маккинли Дирксен (1896–1969) — американский политический деятель сенатор-республиканец от штата Иллинойс (1951–1969), умелый оратор. Жа Жа Габор (р. 1917) — американская актриса и светская львица. Д-р Бенджамин Гэйлорд Хаусер (1895–1984) — американский диетолог, сторонник «естественного питания». Джордж Джессел (1898–1981) — американский комический актер, певец, автор песен и кинопродюсер, был известен как «Генеральный Тостмейстер Соединенных Штатов». «Карл из Рица» (Charles of the Ritz) — американская косметическая и парфюмерная фирма, основанная в 1919 г. хозяином салона красоты в отеле «Риц» Карлом Юндтом. С 1932 г. ее президентом был известный предприниматель и филантроп Ричард Б. Саломон, в 1952 г. ставший председателем правления и генеральным исполнительным директором компании.
164
В итоге «Война и мир» была экранизирована в 1956 г. американским режиссером Кингом Видором с музыкой Нино Роты и Одри Хэпбёрн в роли Наташи, Генри Фондой в роли Пьера и Мелом Феррером в роли князя Андрея.
165
Бэк-Бэй — элитный жилой и торговый район Бостона.
166
«Бергдорф-Гудман» — универсальный магазин элитных товаров на Манхэттене, основан в 1899 г.
167
Махаяна (санскр., букв, «большая колесница») — наряду с хинаяной («малой колесницей») одно из двух основных направлений буддизма, т. н. северный буддизм.
168
Аллюзия на сиену 2, акт II «Ромео и Джульетты» У. Шекспира, пер. Д. Михайловского.
169
В дзэн-буддизме истинное знание является своего рода «не-знанием» — нерациональным постижением мира, не разрушающим целостность вещей. Параллели праджне — надлогическому мышлению, «всезнанию», «знанию без знания» — можно найти у Майстера Экхарта, по чьей мысли, высшее знание достигается при отождествлении себя с объектом, погружении в Ничто, когда душа — равно познающее и познаваемое.
170
Дайсэцу Тэйтаро Судзуки (1870–1966) — американский религиовед, переводчик, исследователь и популяризатор буддизма.
171
Сатори — в дзэн-буддизме внезапное просветление, «прозрение», достигнутое в потоке обыденной жизни. Толчком ему может служить любое сильное переживание или эстетическое впечатление.
172
Быт. 1:3.
173
Архаты — в терминах буддизма те, в ком угасли греховные желания (чувственность, тяга к жизни и т. д.), и они, прервав цепь рождений и смертей, достигают нирваны. Бодхисаттвы — в системе махаяны те, кто достиг просветления, но отказываются от нирваны, чтобы спасти других. Дживанмукти — те, кто при жизни достиг духовного освобождения.
174
Сиддхартха Гаутама (623–544 до н. э.) — согласно буддистской традиции, основатель буддизма, принц племени шакьев, который в 29 лет отрекся от титулов, оставил семью и дом, после семи лет скитаний, аскетических подвигов и размышлений достиг просветления и, став проповедником нового учения, получил имя «Будда» (просветленный). Лао-цзы (VI–V вв. до н. э.) — китайский философ, которому приписывается каноническое сочинение даосизма — трактат «Дао-дэ-цзин» (кон. IV- нач. III вв. до н. э.). Шанкарачарья (Шанкара, ок. 788 — ок. 820) — индийский религиозный мыслитель и поэт, реформатор индуизма, создавший последовательную монистическую систему адвайта-веданты. Хуэй-нэн (VII в.) — первый патриарх дзэн-буддизма, отвергал деление вещей на священные и обыденные, принимал человеческую природу во всех ее проявлениях; предполагая в каждом человеке поэтическую натуру, самостоятельно способную сливаться с природой, считал ненужными упражнения в медитации. Шри Рамакришна (Гададхар Чаттерджи, 1836–1886) — индийский религиозный мыслитель и общественный деятель, представитель неоиндуизма, выдвинувший идею «человеческой религии».
175
Уильям Блэйк (1757–1827) — английский поэт и художник. Уолт Уитмен (1819–1892) — американский поэт и журналист. Оба считались визионерами.
176
Имеется в виду вошедшая в хрестоматии нравоучительная притча о том, как в детстве будущий президент США Джордж Вашингтон нечаянно срубил в саду любимое дерево отца и нашел в себе мужество в этом признаться. В пересказе Мэйсона Лока Уимса в его книге «Жизнь Джорджа Вашингтона с забавными историями, равным образом воздающими должное ему самому и поучительными для его молодых сограждан» (1808) ответ Джорджа на вопрос отца звучит так: «Я не умею врать, папочка… Это я срубил ее топориком».
177
Фридрих Макс Мюллер (1823–1900) — немецкий филолог и востоковед, основатель западной индологии и сравнительного религиоведения. Составленное, переведенное иили отредактированное им собрание восточных религиозных текстов «Священные книги Востока» в 50-ти томах выходило в 1879–1910 гг.
Последняя, нижняя часть письма четырехлетней давности была в пятнах оттенка некоей выцветшей кордовской кожи и в двух местах лист порвался на сгибах. Дочитав, Зуи почти небрежно сложил все листки по порядку, с первого начиная. Постукал их, подравнивая, по сухим коленкам. Насупился. Затем поспешно, словно письмо это читал, ей-богу, последний раз в жизни, сунул его, словно пригоршню древесной стружки, в конверт. Толстый конверт он разместил на краю ванны и принялся с ним играть. Одним пальцем стал гонять его взад-вперед по бортику, очевидно, проверяя, сможет ли непрерывно перемещать его, не роняя в воду. Минут через пять подтолкнул конверт не туда — пришлось хватать его на лету. На этом игра завершилась. Со спасенным конвертом в руке Зуи опустился в воду ниже, глубже, погрузив колени. Минуту-другую смотрел рассеянно на кафельную стену за изножьем ванны, затем глянул на сигарету в мыльнице, взял ее и на пробу затянулся пару раз, но сигарета уже потухла. Он снова выпрямился — очень резко, сильно расплескивая воду, — и свесил сухую левую руку за край ванны. На коврике титульным листом вверх лежала отпечатанная на машинке рукопись. Зуи поднял ее и перенес, так сказать, к себе на борт. Кратко осмотрел, потом вложил четырехлетней давности письмо в середину, где туже держат скрепки. После чего опер рукопись об уже мокрые колени где-то в дюйме над водой и принялся переворачивать страницы. Дойдя до девятой, сложил рукопись, как журнал, и стал читать или учить.
Роль «Рика» была жирно подчеркнута мягким карандашом.
ТИНА (угрюмо):Ох, дорогой мой, дорогой, дорогой. Я тебе не гожусь, правда?
РИК: Не говори так. Никогда так не говори, слышишь?
ТИНА: Но это же правда. Я глазливая. Ужасно глазливая. Если б не я, Скотт Кинкэйд уже давно перевел бы тебя в буэнос-айресское отделение. Я все испортила. (Подходит к окну.) Яиз тех лисичек, что портят виноград. [178] Я словно в ужасно изощренной пьесе. Самое забавное, что сама я не изощрена. Я вообще ничего. Просто я. ( Оборачивается.) Ох, Рик, Рик, мне страшно. Что с нами случилось? Кажется, я больше не нахожу нас. Все тянусь и тянусь, а нас нет, и все. Это пугает. Я испуганное дитя. (Смотрит в окно.)Терпеть не могу этот дождь. Иногда я вижу, как умерла под ним.
178
Аллюзия на Песн. 2:15.
РИК (спокойно):Дорогая моя, это разве не строчка из «Прощай, оружия»? [179]
ТИНА ( оборачивается, в ярости):Пошел вон отсюда! Вон! Пошел отсюда, пока я в окно не выпрыгнула. Ты меня слышишь?
РИК (хватая ее):Послушай-ка меня. Ты прекрасная маленькая идиотка. Восхитительная, ребячливая позерка…
Чтение Зуи вдруг оборвал материнский голос — назойливый, якобы конструктивный, — который обращался к нему из-за двери:
179
Имеется в виду реплика Кэтрин Баркли из романа американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) «Прощай, оружие!» (1929), гл. 19: «Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь» (пер. Е. Калашниковой).
— Зуи? Ты еще в ванне?
— Да,я еще в ванне. А что?
— Хочу зайти к тебе — всего на минуточку. У меня для тебя кое-что есть.
— Бога ради, я в ванне, мама.
— Всего на минутку,ради всего святого. Задвинь шторку.
Зуи окинул прощальным взглядом страницу, закрыл рукопись и уронил за край ванны.
— Господи боже всемогущий, — сказал он. — Иногда я вижу, как умер под дождем. — Нейлоновая занавеска — алая, с канареечно-желтыми диезами, бемолями и скрипичными ключами — была небрежно сдвинута в изножье ванны, а пластиковыми кольцами прицеплена к хромированной штанге над головой. Нагнувшись, Зуи дотянулся до занавески и задвинул на всю длину ванны, скрыв себя от взгляда. — Ладно. Господи.Заходи, если заходишь, — сказал он. В голосе не слышалось явной актерской манерности, но резонировал он несколько чересчур; «разносился» безупречно, когда Зуи не стремился им управлять. Много лет назад, еще в детстве, ему на викторине «Что за мудрое дитя» постоянно велели «не заплевывать» микрофон.
Дверь открылась, и в ванную бочком проникла миссис Гласс, женщина средней плотности, в сетке для волос. Возраст ее при любых обстоятельствах был яростно неопределим, но с сеткой на голове — и того менее. Ее выходы в комнаты бывали обычно не только физическими, но и вербальными.
— Не знаю, как ты можешь постольку бултыхаться в ванне. — Она тут же закрыла дверь — словно ради своего потомства вела долгую, очень долгую войну с послеванными сквозняками. — Это даже вредно, — сказала она. — Ты знаешь, сколько уже тут плаваешь? Ровно сорок пять…
— Не говори мне! Просто не говори мне, Бесси.
— Что значит не говоритьтебе?
— Именно то, что я сказал. Оставь мне, черт побери, хоть иллюзию того, что ты там не считала, сколько минут я…
— Никаких минутникто не считал, юноша, — сказала миссис Гласс. Она уже была очень занята. В ванную она внесла продолговатый сверточек в белой бумаге, перевязанный золотой тесемкой. По всей видимости, в нем содержался предмет размером примерно с алмаз «Хоуп» [180] или оросительное приспособление. Миссис Гласс прищурилась на него и подергала за тесемку пальцами. Узел не поддался, и она вцепилась в него зубами.
180
Темно-синий бриллиант весом в 44,52 карата, возможно, являвшийся частью алмаза «Синий Тавернье» (весом 115 карат), принадлежавшего французскому королю Людовику XIV и украденного в 1792 г. Назван в честь своего первого известного владельца Генри Филипа Хоупа (с 1824 г.).
На ней было обычное домашнее облачение — то, что ее сын Дружок (который был писателем и оттого, как сказал сам Кафка, не меньше, человеком неприятным) называл «мундиром предуведомления смерти». По большей части, наряд ее состоял из освященного веками полуночно-синего японского кимоно. Днем в квартире миссис Гласс носила его почти неизменно. Со своим множеством оккультных на вид складок оно также служило хранилищем принадлежностей весьма заядлого курильщика и мастера-любителя на все руки: на бедрах были нашиты два гигантских кармана, и в них обычно содержались две-три пачки сигарет, несколько книжек спичек, отвертка, молоток с лапками, бойскаутский нож, некогда принадлежавший кому-то из сыновей, эмалированный вентиль-другой от крана, плюс шурупы, гвозди, петли и шарики от подшипников в ассортименте, — от всего этого миссис Гласс имела склонность, перемещаясь по своей просторной квартире, позвякивать на ходу. Уже десять лет, а то и больше обе ее дочери часто, хоть и беспомощно, сговаривались выкинуть это заслуженное кимоно. (Ее замужняя дочь Тяпа давала понять, что кимоно это, возможно, придется добить из милосердия тупым предметом, прежде чем сунуть в мусорный бак.) Сколь восточным бы ни был задуман халат при рождении, он ни на йоту не умалял того единственного мощного впечатления, которое миссис Гласс chez elle [181] производила на определенного сорта наблюдателя. Глассы проживали в старом, но категорически не вышедшем из моды жилом доме на Восточных 70-х, где, возможно, две трети жилиц — из тех, что позрелее, — обладали меховыми шубами, а выйдя из дома ясным утром среди недели, как минимум с хорошей точностью могли где-то полчаса спустя оказаться на входе в лифт «Лорда-энд-Тэйлорза», «Сакса» или «Бонуит Теллерза», или же на выходе из него. В этих отчетливо манхэттенских декорациях миссис Гласс выглядела (с бесспорно неотесанной точки зрения) довольно живительным бельмом на глазу. Смотрелась она, во-первых, так, будто никогда, вообще никогда не покидала здания — но если и покидала,то в темном платке и направлялась при этом к О’Коннелл-стрит, дабы забрать тело кого-нибудь из своих полуирландских-полуеврейских сыновей, только что в результате канцелярской ошибки застреленного «черно-рыжими». [182]
181
Сама по себе (фр.).
182
«Черно-pыжими» по цвету одежды солдат (черные ремни и форма желтовато-коричневого цвета) назывались английские карательные отряды в Ирландии в 1920–1923 гг.; они принимали участие в подавлении ирландского национально-освободительного движения. О’Коннелл-стрит в Дублине в июле 1922 г. была занята отрядами Ирландской республиканской армии, и на ней шли едва ли не самые ожесточенные бои Ирландской гражданской войны.
Неожиданно и подозрительно раздался голос Зуи:
— Мама?Что, во имя Христа, ты там делаешь?
Миссис Гласс развернула упаковку и теперь читала мелкую надпись на тыльной стороне коробки с зубной пастой.
— Будь добр, закрой этот свой рот, — рассеянно ответила она. Подошла к аптечке. Та располагалась над раковиной у стены. Миссис Гласс открыла зеркальную дверцу и обозрела забитые полки взглядом — точнее, хозяйским прищуром — убежденного аптечного садовника. Пред нею изобильными рядами выстроилась толпа, так сказать, фармацевтики золотой, [183] плюс некоторое количество технически менее изобретательных пустяковин. Полки несли на себе йод, меркурохром, витаминные капсулы, зубную нить, аспирин, «Анацин», «Бафферин», «Аргирол», «Мастерол», «Экс-Лаке», молочко магнезии, «Сол Гепатика», «Аспергам», [184] две бритвы «Жиллетт», одну «Шик-Инжектор», два тюбика крема для бритья, гнутый и несколько драный снимок толстого черно-белого кота, спящего на перилах веранды, три расчески, две щетки для волос, бутылек мази для волос «Дикий корень», бутылек средства от перхоти «Фитч», коробочку глицериновых суппозиториев без маркировки, капли в нос «Викс», «Викс ВапоРаб», шесть брусков «кастильского мыла», [185] корешки трех билетов на музкомедию 1946 года («Зовите меня “мистер”»), [186] тюбик крема для удаления волос, коробку «клинексов», две морские ракушки, сколько-то стертых на вид наждачек, две баночки очищающего крема, три пары ножниц, пилочку для ногтей, прозрачный голубой шарик (игроки в шарики, по крайней мере — в двадцатые годы, такие называли «чистяками»), крем для сужения расширенных пор, пинцет, корпус от девичьих или женских золотых часиков без ремешка, коробок двууглекислой соды, девчачье интернатское колечко с оббитым ониксом, бутылек «Стопетта» [187] — и, вообразимо это или нет, еще целую гору всего прочего. Миссис Гласс деловито потянулась, сняла с нижней полки нечто и с приглушенным жестяным звяком выронила его в мусорную корзину. — Я сюда тебе кладу эту новую зубную пасту, которой нынче все бредят, — объявила она, не оборачиваясь, и сдержала слово. — И хватит уже чистить этим дурацким порошком. Он тебе с зубов всюхорошенькую эмаль сотрет. А у тебя — хорошенькиезубки. Ты бы хоть следил за ними как положено…
183
Парафраз строки из стихотворения «Желтые нарциссы» (1807) английского поэта Уильяма Вордсворта (1770–1850), пер. И. Лихачева: «Как вдруг очнулся перед станом, толпой нарциссов золотых».
184
«Анацин» — таблетки от головной боли, аналог анальгина, распространенный патентованный продукт фирмы «Америкэн Хоум Продактс». «Бафферин» — товарный знак таблеток от головной боли; выпускается фирмой «Брис — тол-Майерс Скуибб». «Аргирол» — торговая марка антисептика на основе серебра, разработанного американским физиологом Албертом Кумзом Барнзом (1872–1951). «М астерол» — товарный знак обезболивающей мази, рекомендуется для втирания при простудных заболеваниях, мышечных болях и артритах; выпускается корпорацией «Шеринг-Плау». «Экс-Лак с» — торговая марка слабительного. «Сол Гепатика» — торговая марка слабительной минеральной соли, разработанной американским химиком Дж. Лероем Уэббером в 1898 г., была известна под названием «курорт для бедных» — при растворении воспроизводила вкус и воздействие богемских минеральных вод; выпускается фирмой «Бристол-Майерс Скуибб». «Аспергам» — лекарство от ангины производства компании «Шеринг-Плау».
185
«ВапоРаб» — патентованная мазь для растирания и ингаляций при простуде, продается под товарным знаком «Викс», выпускается корпорацией «Проктер — энд-Гэмбл». «Кастильское мыло» — общее название косметического мыла, произведенного на основе растительных жиров (оливкового, кокосового, конопляного и пр. масел).
186
«Зовите меня “мистер”» — музыкально-комедийное ревю о солдатах, возвращающихся к мирной жизни: скетчи Арнолда М. Ауэрбаха (1912–1998), музыка и стихи Хэролда Роума (1908–1993). Бродвейская постановка 1946 г. выдержала 734 представления — рекорд середины XX в.
187
«Стопетт» — торговая марка жидкого дезодоранта, при упаковке которого впервые использовалась пластиковая бутылочка.
— Кто сказал? — Из-за шторки донесся плеск взбаламученной воды. — Кто, к чертовой матери, сказал, что он сотрет с моих зубов всю хорошенькую эмаль?
— Ясказала. — Миссис Гласс окинула свой садик последним критическим взглядом. — Так что, пожалуйста, пользуйся. — Она чуть подтолкнула неоткрытую коробочку «Сол Гепатика» совком протянутых пальцев, чтобы выровнять ее с другими вечнозелеными в ряду, потом закрыла дверцу Отвернула холодный кран. — Интересно, кто моет руки, а потом не чистит за собой раковину, — мрачно сказала она. — Предполагается, что в этой семье все взрослые. — Она увеличила напор воды и кратко, но тщательно обмахнула раковину одной рукой. — Ты, наверно, еще не поговорил со своей младшей сестрой, — сказала она и повернулась к занавеске.