Собрание стихотворений и поэм

Праздничные одежды, свадебные уборы… Вина и угощенья несносны для узденя. Бросить бы эти степи, умчаться в синие горы, Печальное это веселье оставить, вскочив на коня.

Но, соблюдая обычай, он сидит терпеливо, Пирует вместе со всеми, как самый почетный гость. За вежливыми улыбками он видит, что души лживы, За говором и весельем он видит хитрость и злость.

Веселье пройдет со свадьбой, а хитрость и злость останется. Легко врагом обернется, кто нынче как лучший друг… Тут подплывают девушки, его вызывают на танец, Гидатлинец взметнулся птицей, выходит в широкий круг.

Готовится танец гнева. Зурнач, начинай лезгинку! Руки до плеч взметнулись, треплются рукава. Как сдавленная пружина, сильно, легко и гибко Он пролетел по кругу. Спущена тетива.

То танцует руками, то ногами одними, Десять княжон устали, десять выходят вновь. Куда б они ни метнулись, он всегда перед ними. Сверху взгляд ястребиный, и нависает бровь.

Народ шумит и ликует. Пусть танцует с невестой. Снова и снова просят: – Пусть станцует для нас. – Нет, для другого танца будет другое место. Будет другое время, выпадет нужный час.

Прошелся последним кругом. Круг для танцора тесен. Уходит Хочбар на место. Тогда попросил Шамхал: – Если плясать не хочешь, спой дорогую песню. Все говорят – ты мастер, а я еще не слыхал.

Песня, как пленный беркут, крыльями заплескала, Толпа замерла на слове, и зазвенел чонгур. В песне – родные горы, в песне – родные скалы. В песне – родные горцы, в песне – родной аул.

Песня взмывает кверху и расправляет крылья, Крыло у нее – свобода, страсть – другое крыло. Мужчины сдвинули брови, юноши рты раскрыли, Даже Каспийское море затихло и замерло.

Народ превратился в бурю, словно сброшено бремя. Хлопают от восторга, просят спеть еще раз. – Нет, для другого раза будет другое время, Будет другое место, выпадет нужный час.

Чонгур прозвенел и замер в руках удалого горца. Уходит Хочбар на место. Но попросил Шамхал: – Вот тебе рог тяжелый, полный вином заморским, Просим застольное слово, чтобы ты нам сказал.

Слышали мы сторонкой, что ты говоришь отлично, Теперь на веселой свадьбе сами слышать хотим. – Тост у меня короткий, тост у меня привычный. Пусть хорошо – хорошим, а плохо будет плохим.

Всех, кто труслив и бесчестен, кто любит ложь и доносы, Пусть настигнет кара в сакле и средь дворца. Пусть они умирают от рвоты и от поноса, Чтобы во всем Дагестане – ни труса, ни подлеца!

Все повскакали с места, каждый, как видно, рад бы Снова послушать речи, смелые, без прикрас. – Нет, для другого рога будет другая свадьба, Будет другое время, выпадет нужный час.

Три дня подряд и три ночи свадьба в Шуре гремела, Пять барабанов, бубны, чонгуры, сазы, зурны… Смешалось умное с глупым, смешалось черное с белым, Пьяные были трезвыми, а трезвые были пьяны.

Но кончились танцы и пенье, затихли шумные тосты, Самое длинное пиршество имеет конец, увы. По всем от Шуры дорогам растекаться начали гости, Как возвращается стадо, наевшись сочной травы.

Так и спектакль кончается, и опускается занавес. Стирают с лица лицедеи черный и жирный грим. И забывают роли, что в спектакле достались им. Каждый опять становится только собой самим.

Огни под котлами погашены. Где же княжна хунзахская? Грудью она прижалась в спальне к стеклу окна. Жених еще не явился, но постель широкая застлана, Ждет молодого тела, ждет Саадат она.

Дождик пошел за стеклами, сначала мелкий и редкий, Потом ударила молния, словно выстрел в упор. Море забушевало, словно бы тоже в клетке. Испуганная принцесса падает на ковер.

Над ней жених наклонился, держит. Прощай, надежда. Ей захотелось вырваться и броситься вниз, в окно. Но подошли прислужницы, снимают с нее одежду, Кладут ее на подушки, на белое полотно.

Никто никогда не касался даже одежд девицы, Никто не мечтал и в мыслях коснуться ее, и вот В объятьях черного ворона трепещет белая птица! Мужчина глядит бесстыже на плечи, грудь и живот.

Мужчина глядит на юность, и юность мужчину радует, А грудь у мужчины черная, он весь, как баран, оброс. Утром на белой простыне кровинку будут разглядывать, Но не увидят, что наволочка мокра от горючих слез.

Море разбушевалось, кипит, волнуется Каспий… Сколько впадает речек в его голубой простор. У каждой своя дорога, но все они будто наспех Гибнут в его просторах, сбегая с окрестных гор.

Ходят крутые волны, буен и грозен Каспий. Чайка кричит на отмели, ветер сломал крыло. Но море не слышит жалоб, будь ты хоть трижды распят. Что ему речки, чайки, люди, добро и зло?

Тьма над землей как море, и тишина, как море. Сердце твое, как чайка, стонет в глухую ночь. Но равнодушным людям горе твое – не горе, Жалобы не услышат и не придут помочь.

Как бы ты ни металась в тесных стенах, бедняжка, Вся твоя боль не стоит ломаного гроша. Как тебе очень больно, как тебе очень тяжко, Знает на целом свете только одна душа.

Знает о боли сердца сердце еще второе. Сердце совсем глухое… Но полно его винить… Конь уж давно оседлан, землю копытом роет, Искра надежды гаснет, последняя рвется нить.

Только бы боль разлуки в сердце не затихала. Хуже с пустым-то сердцем жить в беспросветной мгле. Хочбар, уезжая, прощается, благодарит Шамхала, Счастья ему желает, роду и всей земле.

– Путь и тебе счастливый. Мы кунаки отныне. – Витязь в седло садится. Конь заплясал под ним. – Можно ли мне подъехать к окну молодой княгини? Может, она захочет что передать родным?

Хочбар

Будь счастлива, дочь Нуцала. Мне уж пора в дорогу. Дело свое я сделал. Дело пришло к концу. Могу от тебя поклониться твоему родному порогу, Твоему родному аулу. Но что передать отцу?

Саадат

Будь счастлив и ты, гидатлинец. Скажи там отцу и матери, Что дочка благополучна, спасибо им и привет За то, что меня взлелеяли, за то, что меня просватали, За то, что отдали в рабство в самом расцвете лет.

За то, что уделом сделали сухие чуждые степи, За то, что чужие руки впервые раздели меня, За то, что чужие губы выпили первый трепет, Чужое сердце согрелось у моего огня.

Ну и тебе спасибо за то, что ты так умело Просьбу отца исполнил и меня в этот плен привез. Спасибо тебе, мужчина, умеющий делать дело, Но оценить не умеющий женской любви и слез.