Сочинения. Письма

К МУЗЕ

Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб видно было море-океан, Чтоб доносило ветром дальний запах Матросских трубок, песни поморян. Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб под окно к нам Индия пришла В павлиньих перьях, на слоновых лапах, Ее товары — золотая мгла. Граненные веками зеркала… Потребуй же, чтоб шла она на запад И встретиться с варягами могла. Гори светлей! Ты молода и в силе, Возле тебя мне дышится легко. Построй мне дом, чтоб окна запад пили, Чтоб в нем играл заморский гость Садко На гуслях мачт коммерческих флотилий! 1930

«И имя твое, словно старая песня…»

И имя твое, словно старая песня, Приходит ко мне. Кто его запретит? Кто его перескажет? Мне скучно и тесно В этом мире уютном, где тщетно горит В керосиновых лампах огонь Прометея — Опаленными перьями фитилей… Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! У меня ли на сердце пустая затея, У меня ли на сердце полынь да песок, Да охрипшие ветры! Послушай, подруга, Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга. Выпускай же на волю своих лебедей! — Красно солнышко падает в синее море И — за пазухой прячется ножик-злодей, И — голодной собакой шатается горе… Если всё, как раскрытые карты, я сам На сегодня поверю — сквозь вихри разбега, Рассыпаясь, летят по твоим волосам Вифлеемские звезды российского снега. Лето 1930

«Так мы идем с тобой и балагурим…»

Гале Анучиной

Так мы идем с тобой и балагурим. Любимая! Легка твоя рука! С покатых крыш церквей, казарм и тюрем Слетают голуби и облака. Они теперь шумят над каждым домом, И воздух весь черемухой пропах. Вновь старый Омск нам кажется знакомым, Как старый друг, оставленный в степях. Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных Былого стертых не ищи следов, — Нас встретит благовестью листьев тополиных Окраинная троица садов. Закат плывет в повечеревших водах, И самой лучшей из моих находок Не ты ль была? Тебя ли я нашел, Как звонкую подкову на дороге, Поруку счастья? Грохотали дроги, Устали звезды говорить о боге, И девушки играли в волейбол. 12 декабря 1930

«В том и заключается мудрость…»

В том и заключается мудрость мудрейшего — Не смущаться ничем, Целую зиму спокойно ожидать Наступления лета. 1931

ОБИДА

Я — сначала — к подруге пришел И сказал ей: «Всё хорошо, Я люблю лишь одну тебя, Остальное всё — чепуха». Отвечала подруга: «Нет, Я люблю сразу двух, и трех, И тебя могу полюбить, Если хочешь четвертым быть». Я сказал тогда: «Хорошо, Я прощаю тебе всех трех, И еще пятнадцать прощу, Если первым меня возьмешь». Рассмеялась подруга: «Нет, Слишком жадны твои глаза, Научись сначала, мой друг, По-собачьи за мной ходить». Я ответил ей: «Хорошо, Я согласен собакой быть, Но позволь, подруга, тогда По-собачьи тебя любить». Отвернулась подруга: «Нет, Слишком ты тороплив, мой друг, Ты сначала вой на луну, Чтобы было приятно мне!» — «Привередница, — хорошо!» Я ушел от нее в слезах, И любил Девок двух, и трех, А потом пятнадцать еще. И пришла подруга ко мне, И сказала: «Всё хорошо, Я люблю одного тебя, Остальные же — чепуха…» Грустно сделалось Мне тогда. Нет, подумал я, никогда, — Чтоб могла От обидных слов По-собачьи завыть душа! 1931

ВСАДНИКИ

Белые, рыжие и гнедые Вьюги кружатся по степи, Самые знатные скакуны На сабантуе Грызут удила. Всадники, приготовьтесь! Состязаются Куянды, Павлодар и Каркаралы. У собравшихся На сабантуй Рты разинуты и глаза. Всадники, приготовьтесь! Мы увидим сейчас, Сейчас узнаем мы, Кто останется Победителем. Припасен мешок с серебром. Всадники, приготовьтесь! Вот вы уже начали, Кони, словно нагайки, Вытянулись на бегу. Всадники, побеждайте! 1931

ВАСИЛИЙ ПОЛЮДОВ

Крест поставлен над гробом Марьей Иванной И о плечи засыпан глухим песком. Сам же Васька ходили в одежде драной И крестились всю жизнь одним клинком. Не однажды справлялись его крестины У обстрелянных дочиста переправ, Даже мать и та не узнала сына, Когда он воскреснул, сто раз умирав, И когда под Баяном считали сбитым Пулей, саблей зарубленным, снятым штыком, Он под самой станицей Подстепной грозит им И клыкастое войско ведет косяком. Но на счастье такое возьми понадейся: Пожалеет, полюбит, а до поры Получил свою пулю Василий в сердце Да ворвался все же первым в дворы. И гарцует этаким херувимом, Чистой своей кровью пьяный в дым, А тут его команда с матерным дымом Сабли навыворот и за ним!.. И покуда пробовали разобраться, Кто в чем попало, а кто в чем смог, Один из недогубленных гаркнул: «Братцы, Между прочим Васькинное письмо». Васька ж писал: «Дорогая мамаша, Ты меня должна понимать без слов, Мир кверху тормашками. Жизня ж наша Самое блистательное рукомесло. А моя же песня до краю спета, Потому — атака… Можешь считать, Что письмо написано с того света И в видах имеет не одну мать. Выпалим все дочиста. Будет житься В тысячу прекрасней тою порой, А пока имеешь право гордиться, Что сын твой допахался, как красный герой. Письмо обрубаю. Погода на ночь. Смертельно и без шапки целую, мамусь, Еще низко кланяюсь Петру Степанычу С прочим домочадцем. Затем остаюсь». 1931

ПАВЛОДАР

Сердечный мой, Мне говор твой знаком. Я о тебе припомнил, как о брате, Вспоенный полносочным молоком Твоих коров, мычащих на закате. Я вижу их, — они идут, пыля, Склонив рога, раскачивая вымя. И кланяются низко тополя, Калитки раскрывая перед ними. И улицы! Все в листьях, все в пыли. Прислушайся, припомни — не вчера ли По Троицкой мы с песнями прошли И в прятки на Потанинской играли? Не здесь ли, раздвигая камыши, Почуяв одичавшую свободу, Ныряли, как тяжелые ковши, Рябые утки в утреннюю воду? Так ветреней был облак надо мной, И дни летели, ветреные сами. Играло детство с легкою волной, Вперясь в нее пытливыми глазами. Я вырос парнем с медью в волосах. И вот настало время для элегий: Я уезжал. И прыгали в овсах Костистые и хриплые телеги. Да, мне тогда хотелось сгоряча (Я по-другому жить И думать мог ли?), Чтоб жерди разлетелись, грохоча, Колеса — в кат, и лошади издохли! И вот я вновь Нашел в тебе приют, Мой Павлодар, мой город ястребиный. Зажмурь глаза — по сердцу пробегут Июльский гул и лепет сентябриный. Амбары, палисадник, старый дом В черемухе, Приречных ветров шалость, — Как ни стараюсь высмотреть — кругом Как будто всё по-прежнему осталось. Цветет герань В расхлопнутом окне, И даль маячит старой колокольней. Но не дает остановиться мне Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный, Мы вызубрили дружбу с ним давно, Мы спаяны большим воспоминаньем, Похожим на безумье и вино… Мы думать никогда не перестанем, Что лучшая Давно прошла пора, Когда собаку мы с ним чли за тигра, Ведя вдвоем средь скотного двора Веселые охотницкие игры. Что прошлое! Его уж нет в живых. Мы возмужали, выросли под бурей Гражданских войн. Пусть этот вечер тих, — Строительство окраин городских Мне с важностью Показывает Юрий. Он говорит: «Внимательней взгляни, Иная жизнь грохочет перед нами, Ведь раньше здесь Лишь мельницы одни Махали деревянными руками. Но мельники все прокляли завод, Советское, антихристово чудо. Через неделю первых в этот год Стальных коней Мы выпустим отсюда!» …С лугов приречных Льется ветр звеня, И в сердце вновь Чувств песенная замять… А, это теплой Мордою коня Меня опять В плечо толкает память! Так для нее я приготовил кнут — Хлещи ее по морде домоседской, По отроческой, юношеской, детской! Бей, бей ее, как непокорных бьют! Пусть взорван шорох прежней тишины И далеки приятельские лица, — С промышленными нуждами страны Поэзия должна теперь сдружиться. И я смотрю, Как в пламени зари, Под облачною высотою, Полынные родные пустыри Завод одел железною листвою. 1931

ВЕРБЛЮД

Виктору Уфимцеву

Захлебываясь пеной слюдяной, Он слушает, кочевничий и вьюжий, Тревожный свист осатаневшей стужи, И азиатский, туркестанский зной Отяжелел в глазах его верблюжьих. Солончаковой степью осужден Таскать горбы и беспокойных жен, И впитывать костров полынный запах, И стлать следов запутанную нить, И бубенцы пустяшные носить На осторожных и косматых лапах. Но приглядись, — в глазах его туман Раздумья и величья долгих странствий… Что ищет он в раскинутом пространстве, Состарившийся, хмурый богдыхан? О чем он думает, надбровья сдвинув туже? Какие мекки, древний, посетил? Цветет бурьян. И одиноко кружат Четыре коршуна над плитами могил. На лицах медь чеканного загара, Ковром пустынь разостлана трава, И солнцем выжжена мятежная Хива, И шелестят бухарские базары… Хитра рука, сурова мудрость мулл, — И вот опять над городом блеснул Ущербный полумесяц минаретов Сквозь решето огней, теней и светов. Немеркнущая, ветреная синь Глухих озер. И пряный холод дынь, И щит владык, и гром ударов мерных Гаремным пляскам, смерти, песне в такт, И высоко подъяты на шестах Отрубленные головы неверных! Проказа шла по воспаленным лбам, Шла кавалерия Сквозь серый цвет пехоты, — На всем скаку хлестали по горбам Отстегнутые ленты пулемета. Бессонна жадность деспотов Хивы, Прошелестят бухарские базары… Но на буграх лохматой головы Тяжелые ладони комиссара. Приказ. Поход. И пулемет, стуча На бездорожье сбившихся разведок, В цветном песке воинственного бреда Отыскивает шашку басмача. Луна. Палатки. Выстрелы. И снова Медлительные крики часового. Шли, падали и снова шли вперед, Подняв штыки, в чехлы укрыв знамена, Бессонницей красноармейских рот И краснозвездной песней батальонов. …Так он, скосив тяжелые глаза, Глядит на мир, торжественный и строгий, Распутывая старые дороги, Которые когда-то завязал. 1931

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Ты, конечно, знаешь, что сохранилась страна одна; В камне, в песке, в озерах, в травах лежит страна. И тяжелые ветры в травах ее живут, Волнуют ее озера, камень точат, песок метут. Все в городах остались, в постелях своих, лишь мы Ищем ее молчанье, ищем соленой тьмы. Возле костра высокого, забыв про горе свое, Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее. Да, они устали, пешеходов ноги, они Шагали, не переставая, не зная, что есть огни, Не зная, что сохранилась каменная страна, Где ждут озера, солью пропитанные до дна, Где можно строить жилища для жен своих и детей, Где можно небо увидеть, потерянное меж ветвей. Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет, не война, — Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна. Мы, мужчины, с глазами, повернутыми на восток, Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног. Нас на больших дорогах мира снегами жгло; Там, за белым морем, оставлено ты, тепло, Хранящееся в овчинах, в тулупах, в душных печах И в драгоценных шкурах у девушек на плечах. Остались еще дороги для нас на нашей земле, Сладка походная пища, хохочет она в котле, — В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит, Наш сон полынным полымем, белой палаткой крыт. Руками хватая заступ, хватая без лишних слов, Мы приходим на смену строителям броневиков, И переходники видят, что мы одни сохраним Железо, и электричество, и трав полуденный дым, И золотое тело, стремящееся к воде, И древнюю человечью любовь к соседней звезде… Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней, И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней! 1931

РАССВЕТ

Омск в голубом морозе, как во сне. Огни и звезды. Ветер встал на лыжи, Его пути известны — он пройдет До Павлодара и снега поднимет, И пустит их, что стаю гончих псов, Ослепнувших от близости добычи. Но самоварный, хитренький фальцет По-азиатски тянется и клонит Всё к одному, что вот, мол, брат, уют — Тепла и чая до рассвета хватит. Давайте, дескать, мы поговорим О том, о сем до первой позевоты… Да, самовар покладист, толст и рыж, Он в Туле слит и искренно желает, Чтоб на него хозяин походил. Но зорко смотрит Трубки волчий глаз. Дым табака беспечен, тонок, — он Подобье океанского тумана. А сам хозяин хмурый столько раз Прошел огни и воды, что давно уж Те на него рукой махнули. Был Он командиром партизанской стаи. Еще видны следы его коня Под Зерендой, Челябинском и Тарой. Пусть, пронося Британии штандарт, Шли батальоны короля Георга И пели, маршируя: «Долог путь До Типперэри…» Хороши туристы! Их «М а ксим» пересчитывал, как мог, Их сабли гладили Заботливо, что надо. О, как до Типперэри далеко! До неба ближе… …Говорит хозяин: «На лыжи встанем завтра и пойдем Пятнадцать верст — Не больше, до комбайна Пятнадцать верст! А сколько мы прошли Бессчетных верст, Чтоб встало это утро!» 1931