Сочинения. Письма

ЛЮБОВЬ НА КУНЦЕВСКОЙ ДАЧЕ

Сначала поезда как бы во сне Катились, отдаваясь длинным, гулким — Стоверстным эхом. О свиданья дне, — Заранее известно было мне, Мы совершали дачные прогулки, Едва догадываясь о весне. Весна же просто нежилась пока В твоих глазах. В твоих глазах зеленых Мелькали ветки, небо, облака — Мы ехали в трясущихся вагонах. Так мир перемещался на оси Своей, согласно общему движенью, У всех перед глазами. Колеси, Кровь бешеная, бейся без стесненья В ладони нам, в сухой фанер виска. Не трогая ничем, не замечая Раздумья, милицейского свистка, — Твой скрытый бег, как целый мир, случаен… И разговор случаен… И к ответу Притянут в нем весь круг твоих забот, И этот день, и пара рваных бот, И даже я — все это канет в Лету. Так я смеюсь. И вот уж наконец Разлучены мы с целым страшным веком — Тому свидетель ноющий слепец С горошиной под заведенным веком. Ведь он хитрил всегда. И даже здесь, В моих стихах. Морщинистым и старым Он два столетья шлялся по базарам — И руку протянул нам… — Инга, есть Немного мелочи. Отдай ему ее. — Ведь я тебя приобретал без сдачи. Клянусь я всем, что видит он с мое… ……………………………………………………. И тормоза… И кунцевские дачи. Вот отступленье: ясно вижу я, Пока весна, пока земля потела, Ты счастие двух мелких буржуа, Республика, ей-богу, проглядела. И мудрено ль, что вижу я сквозь дым Теперь одни лишь возгласы и лица. Республика, ты разрешила им Сплетать ладони, плакать и плодиться. Ты радоваться разрешила. Ах, А если нет? Подумаешь — обида! Мы погрешим, покудова монах Еще нам индульгенции не выдал. Но ты… не понимаешь слов, ты вся, До перышка, падений жаждешь снова И, глазом недоверчиво кося, С себя старье снимаешь и обновы. Но комнатка. Но комнатка! Сам бог Ее, наверно, вымерял аршином — Она, как я к тебе привыкнуть смог, Привыкла к поздравленьям матерщинным. Се вызов совершенству всех Европ — Наполовину в тишину влюбленный, Наполовину негодующий… А клоп Застынувший — как поп перед иконой! А зеркальце разбитое — звездой. А фартучек, который не дошила… А вся сама ты излучаешь зной… ………………………………………………….. Повертываюсь. Я тебя не знал До этих пор. Обрызганная смехом, Просторная, как счастье, белизна, Меж бедер отороченная мехом. Лебяжьей шеей выгнута рука, И алый след от скинутых подвязок… Ты тяжела, как золото, легка, Как легкий пух полузабытых сказок. Исчезло все. И только двое нас. По хребтовине холодок, но ранний, И я тебя, нацеливаясь, враз Охватываю вдруг по-обезьяньи. Жеманница! Ты туфель не сняла. Как высоки они! Как высоко взлетели! Нет ничего. Нет берега и цели. Лишь радостные, хриплые тела По безразличной мечутся постели. Пускай узнает старая кровать Двух счастий вес. Пусть принимает милость Таить, молчать и до поры скрывать, Ведь этому она не разучилась. Ага, кричишь? Я научу забыть, Идти, бежать, перегонять и мчаться, Ты не имеешь права равной быть. Но ты имеешь право задыхаться. Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь, Для нас, для окаянных, обреченных. Да здравствуют наездники пустынь, Взнуздавшие коней неукрощенных! Да здравствует… Еще, еще… И бред Раздвинутый, как эти бедра… Мимо. Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет В багровых клочьях скрученного дыма, Пусть, слышишь ты… Как рассветало рано. Тринадцатое? Значит, быть беде! И мы в плену пустячного обмана, Переплелись, не разберешь — кто где… — Плутовка. Драгоценная. Позор. Как ни крути — ты выглядишь по-курьи. Целуемся. И вот вам разговор. Лежим и, переругиваясь, курим. 1931

СТРОИТСЯ НОВЫЙ ГОРОД

Город, косно задуманный, помнит еще, Как лобастые плотники из-под Тары Проверяли ладонью шершавый расчет, Срубы наспех сбивали и воздвигали амбары. Он еще не забыл, как в харчевнях кумыс Основатели пили. Седой, многоокий, Он едва подсчитал, сколько пламенных лис Уходило на старый закат над протокой, Сколько шло по кабаньим загривкам осок Табунов лошадиных, Верблюжьего рева, буранов, Как блестел под откормленным облаком Рыжий песок, Кто торгует на ярмарке Облачной шерстью баранов. Город косно задуман, как скупость и лень. Зажигались огни пароходов, горели и тухли, И купеческой дочкой росла в палисадах сирень, Оправляя багровые, чуть поседелые букли. Голубиные стаи клубились в пыли площадей, Он бросал им пшеницы, он тешился властью. Он еще не забыл, сколько шло лебедей На перины, разбухшие от сладострастья. Пух на крепких дрожжах, а его повара Бочки с медом катили, ступая по-бычьи, И пластали ножами разнеженный жир осетра, Розоватый и тонкий, как нежные пальцы девичьи. Так стоял он сто лет, разминая свои Тяжелевшие ноги, не зная преграды, На рабочей, рыбацкой, на человечьей крови, Охраняемый каменной бабой форштада. Мы врага в нем узнали, и залп батарей Грянул в хитрую морду, рябую, что соты. Он раскинулся цепью тогда В лебеде пустырей И расставил кулацкие пулеметы. В черной оспе рубли его были, и шли Самой звонкой монетой за то, чтобы снова Тишина устоялась. Но мы на него пронесли Все штыки нашей злобы, не веря на слово Увереньям улыбчивым. Он притворялся: «Сдаюсь!» Революции пулеметное сердцебиенье Мы, восставшие, знали тогда наизусть, Гулким сабельным фронтом ведя наступленье. И теперь, пусть разбитый, Но не добитый еще Наступлением нашим — прибоем высоким, Он неверной рукой проверяет расчет, Шарит в небе глазами трахомными окон. Но лабазы купецкие снесены, Встали твердо литые хребты комбината, В ослепительном свете электролуны Запевают в бригадах Советские песни ребята. Новый город всё явственней и веселей, Всё быстрей поднимается в небо сырое, И красавицы сосны плывут по реке без ветвей, Чтоб стропилами встать Вкруг огней новостроек. Так удержим равнение на бегу — Все пространства распахнуты перед нами. Ни пощады, ни передышки врагу, — Мы добьем его с песней Горячей, как пламя! Новый город построим мы, превратив В самый жаркий рассвет Безрассветные ночи. И гремят экскаваторы, в щебень зарыв Свои жесткие руки чернорабочих. 1932

ВОСПОМИНАНИЯ ПУТЕЙЦА

Коршун, коршун — Ржавый самострел, Рыжим снегом падаешь и таешь! Расскажи мне, Что ты подсмотрел На земле, Покудова летел? Где ты падешь, или еще не знаешь? Пыль, как пламя и змея, гремит. Кто, Когда, Какой тяжелой силой Стер печаль с позеленевших плит? Плосколиц И остроскул гранит Над татарской сгорбленной могилой. Здесь осталась мудрая арыбь. Буквы — словно перстни и подковы, Их сожгла кочующая зыбь Глохнущих песков. Но даже выпь Поняла бы надписи с полслова. Не отыщешь влаги — Воздух пей! Сух и желт солончаковый глянец. Здесь, Среди неведомых степей, Идолы — Подобие людей, Потерявших песню и румянец. Вот они на корточках сидят. Синие тарантулы под ними Копят яд И расточают яд, Жаля птиц не целясь, Наугад, Становясь от радости седыми. Седина! Я знаю — ты живешь В каменной могильной колыбели, И твоя испытанная дрожь Пробегает, как по горлу нож, — Даже горы За ночь поседели! Есть такие ночи! Пел огонь. Развалясь на жирном одеяле, Кашевар Протягивал ладонь Над огнем, Смеялся: «Только тронь!» А котлы до пены хохотали. И покамест тананчинский бог Комаров просеивал сквозь сито, Мастера грохочущих дорог Раздробили на степной чертог Самые прекраснейшие плиты… Шибко коршун по ветру плывет, Будто улетает в неизвестность. Рельсы Тронув пальцами, как лед, Говорит начальник: «Наперед Мы, товарищ, знали эту местность. Вся она обведена каймой Соляных озер И гор белками, Шастать невозможно стороной, У дороги будет путь прямой. Мы не коршуны, Чтоб плыть кругами». А в палатках белых до зари На руках веселых поднимали Песню К самым звездам: «На, бери!» Улыбались меж собой: «Кури, кури, За здоровье нашей магистрали!» Мы пришли К невидимой стране Сквозь туннели, По мостам горбатым, При большой, как озеро, луне, В солнце, В буре, В пляшущем огне, Счастье вверив песне и лопатам. И когда, рыча, Рванулся скреп, По виску нацелившись соседу, Рухнул мертвым тот, Но не ослеп, Отразив в глазах своих победу. Смутное, Как омут янтаря, Пело небо над огнем привала. Остывал товарищ, Как заря В сумеречном небе остывала. Коршун, коршун — Ржавый самострел, Рыжим снегом падаешь и таешь. Эту смерть Не ты ли подсмотрел, Ты, который по небу летел? Падай! Падай! Или ты не знаешь? Лжет твоя могильная арыбь, Перстни лгут, и лгут ее подковы. Не страшна Нам медленная зыбь Всех пустынь, Всех снов! И даже выпь, Нос уткнувши, плачет бестолково. Мертвая, А всё ж рука крепка. Смерть его Почетна и легка. Пусть века свернут арыби свиток. Он унес в глазах своих раскрытых Холод рельс, Пески И облака. 1932

«Далеко лебяжий город твой…»

Далеко лебяжий город твой — За поветями и лебедою, Ходит там кругами волчий вой, Месяц плещет черною водою. Далеко лебяжий город твой! Расскажи, какой ты вести ждешь И о чем сегодня загрустила? Сколько весен замужем живешь, Где твой смех и земляная сила? Отчего ты прячешь в шалях дрожь Или о проезжем загрустила? Далеко лебяжий город твой, Далеко на речке быстрой — Лене. Я на печь хочу к себе домой, На печи сидеть, поджав колени. Чтобы пели люди под гармонь, Пели дрожжи в бочках и корытах. Я хочу вернуть себе огонь У кота в глазах полуоткрытых. Я хочу вернуть мою родню, Тараканий гул и веник банный. Я во всем тебя теперь виню, Да ни в чем не покажу желаний. 1932

«Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала…»

Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала, Дай мне руку, а я поцелую ее. Ой, да как бы из рук дорогих не упало Домотканое счастье твое! Я тебя забывал столько раз, дорогая, Забывал на минуту, на лето, на век, — Задыхаясь, ко мне приходила другая, И с волос ее падали гребни и снег. В это время в дому, что соседям на зависть, На лебяжьих, на брачных перинах тепла, Неподвижно в зеленую темень уставясь, Ты, наверно, меня понапрасну ждала. И когда я душил ее руки, как шеи Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?» Может быть, потому я и хмурился злее С каждым разом, что слышал, как билась твоя Одинокая кровь под сорочкой нагретой, Как молчала обида в глазах у тебя. Ничего, дорогая! Я баловал с этой, Ни на каплю, нисколько ее не любя! 1932

«Не добраться к тебе! На чужом берегу…»

Не добраться к тебе! На чужом берегу Я останусь один, чтобы песня окрепла, Всё равно в этом гиблом, пропащем снегу Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом! Я над теплой губой обозначу пушок, Горсти снега оставлю в прическе — и всё же Ты похожею будешь на дальний дымок, На старинные песни, на счастье похожа! Но вернуть я тебя ни за что не хочу, Потому что подвластен дремучему краю, Мне другие забавы и сны по плечу, Я на Север дорогу себе выбираю! Деревянная щука, карась жестяной И резное окно в ожерелье стерляжьем, Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной! Мы любви не споем и признаний не скажем. Звонким пухом и синим огнем селезней, Чешуей, чешуей обрастай по колено, Чтоб глазок петушиный казался красней И над рыбьими перьями ширилась пена. Позабыть до того, чтобы голос грудной, Твой любимейший голос — не доносило, Чтоб огнями и тьмою, и рыжей волной Позади, за кормой убегала Россия. 1932

«Тогда по травам крался холодок…»

Тогда по травам крался холодок, В ладонях тонких их перебирая, Он падал и, распластанный у ног, Почти рыдал, теснясь и обмирая. Свет опускался кистью винограда, Шумела хвой летучая игла. Почувствуй же, какая ночь прошла, Ночь обмороков, грустного надсада. Есть странный отблеск в утренней воде, Как будто б ею умывался кто-то, Иконная, сквозная позолота Проглядывает краешком везде. Ночь гул и шум гнала с полей стадами, А песни проходили стороной. Ты вся была как молодость со мной, Я бредил горько теплыми следами Случайных встреч — и ты тому виной. 1932

«Какой ты стала позабытой, строгой…»

Какой ты стала позабытой, строгой И позабывшей обо мне навек. Не смейся же! И рук моих не трогай! Не шли мне взглядов длинных из-под век, Не шли вестей! Неужто ты иная? Я знаю всю, я проклял всю тебя. Далекая, проклятая, родная, Люби меня хотя бы не любя! 1932

«Скоро будет сын из сыновей…»

Скоро будет сын из сыновей, Будешь нянчить в ситцевом подоле. Не хотела вызнать, кто правей, — Вызнай и изведай поневоле. Скоро будет сын из сыновей! Ой, под сердцем сын из сыновей! Вызолотит волос солнце сыну. Не моих он, не моих кровей — Как тоску я от себя отрину? Я пришла, проклятая, к тебе От полатей тяжких, от заслонок. Сын родится в каменной избе Да в соски вопьется мне, волчонок… Над рожденьем радостным вразлад — Сквозь века и горести глухие — Паровые молоты стучат И кукует темная Россия. 1932

ЕГОРУШКЕ КЛЫЧКОВУ

Темноглазый, коновой Да темноволосенький, Подрастай, детеныш мой, Золотою сосенкой. Лето нянчило тебя На руках задумчивых, Ветер шалый, зной губя, Пеленал, закручивал. Он на длинных веслах гнал Струги свои ярые, То лебедкой проплывал, То летел гагарою. Он у мамы на груди Спал с тобой без просыпа, Он и волосы твои Бережно расчесывал. Так не будь душою лют И живи без тяготы. Пусть улыбку сберегут Губы твои — ягоды. Ты расти с дубами в лад, Вымни травы сорные, Пусть глаза твои звенят, Как вода озерная. Подрастай, ядрен и смел, Ладный да проказливый, Чтобы соколом глядел, Атаманил Разиным. С моря ранний пал туман У окошек створчатых. Лето шьет тебе жупан Из ветвей игольчатых. Сине небо пьют глаза — Чтоб вовсю напиться им! «Шла с бубенчиком коза, Била ос копытцами». Темноглазый, коновой, Чем тебя обрадовать? Подрастет Егорка мой — Станут девки взглядывать; Целовать тебя взасос Не одна потянется, Будут спрашивать всерьез — Как любви названьице. Ну, а ты, им на беду, Не куражась, простенько Отвечай: растет в саду Золотая сосенка. Под метелью голубой Жди дождя веселого: Ведь мудрили над тобой Золотые головы. Взглянь лукаво из-под век, Мир шумит поклонами. Крестный твой отец весь век Обрастал иконами. Сказки спрятаны в ларьки, Сединою повиты, Ты сорвешь с ларей замки, Сказки пустишь по ветру. И, чумея без чумы И себя жалеючи, Просим милостыни мы У Егор Сергеича. Подари ты, сокол, нам Хоть одну улыбочку, Отпусти ты по волнам Золотую рыбочку. Июнь 1932

КАМЕНОТЕС

Пора мне бросить труд неблагодарный — В тростинку дуть и ударять по струнам; Скудельное мне тяжко ремесло. Не вызовусь увеселять народ! Народ равнинный пестовал меня Для краснобайства, голубиных гульбищ, Сзывать дожди и прославлять зерно. Я вспоминаю отческие пашни, Луну в озерах и цветы на юбках У наших женщин, первого коня, Которого я разукрасил в мыло. Он яблоки катал под красной кожей, Свирепый, ржал, откапывал клубы Песка и ветра. А меня учили Беспутный хмель, ременная коса, Сплетенная отцовскими руками. И гармонист, перекрутив рукав, С рязанской птахой пестрою в ладонях Пошатывался, гибнул на ладах, Летел верхом на бочке, пьяным падал И просыпался с милою в овсах!.. Пора мне бросить труд неблагодарный… Я, полоненный, схваченный, мальчишкой Стал здесь учен и к камню привыкал. Барышникам я приносил удачу. Здесь горожанки эти узкогруды, Им нравится, что я скуласт и желт. В тростинку дуть и ударять по струнам? Скудельное мне тяжко ремесло. Нет, я окреп, чтоб стать каменотесом, Искусником и мастером вдвойне. Еще хочу я превзойти себя, Чтоб в камне снова просыпались души, Которые кричали в нем тогда, Когда я был и свеж и простодушен. Теперь, увы, я падок до хвалы, Сам у себя я молодость ворую. Дареная — она бы возвратилась, Но проданная — нет! Я получу Барыш презренный — это ли награда? Скудельное мне тяжко ремесло. Заброшу скоро труд неблагодарный — Опаснейший я выберу, и пусть Погибну незаконно — за работой. И, может быть, я берег отыщу, Где привыкал к веселью и разгулу, Где первый раз увидел облака. Тогда сурово я, каменотес, Отцу могильный вытешу подарок: Коня, копытом вставшего на бочку, С могучей шеей, глазом наливным. Но кто владеет этою рукой, Кто приказал мне жизнь увековечить Прекраснейшую, выспренною, мной Не виданной, наверно, никогда? Ты тяжела, судьба каменотеса. 25-26 января 1933