Сочинения. Письма
Шрифт:
51
Это было весной, Когда, потрескивая, расходились Звездою трещины На речном Ноздреватом льду, Когда барсы в Призейском крае Рыбой плодились, Это было В девятьсот девятом году. Так в великий и долгий Перелет гусиный, Когда, накопивший бешенство, Хлынул разлив, Начиналось детство синицынского сына В скрежетанье машин И пляске лошажьих грив. Годы шли волна за волной С тяжелым шорохом, Шли, стуча сапогами, В глухих просторах страны… … Тринадцатый… … Четырнадцатый… Ширя напитанный порохом, Голубой, как разрывы шрапнели, Воздух войны. ……………………………………….
ЭПИЛОГ
До крестов георгиевских, До самых плеч Октябрьского тумана! …………………………………………… Прячась от партизанщины В таежный урман и лог, Прицепившись к степному штабу Краснолампасного атамана, Синицын вместе с ним Бежал на восток. И когда их оцепили, и — вдруг! — грянули дали Широким «ура», Повторяя: «Бей! Бей», — Крепко сжимая стужу Вороненой стали, Он засел с товарищами В дымной избе. Раз! И еще раз! Внимательно целясь По кожаному матросу, бегущему впереди. Три! Упал Молоденький красноармеец С рваным кумачом На серой груди. И еще раз! Огоньками ненависти и страха Глаз разжигая, Точно, без промаха, в них! ……………………………………………. Но ворвавшийся выборжец Всем телом, С размаху Загнал ему В заклокотавшее горло Штык. КУЛАКИ
1929 г. Разгар коллективизации. Станица Черлак.
1
Люди верою не убоги, Люди праведны у Чердака, И Черлак На церквах, на боге И на вере стоит пока. Он, как прежде, себе хозяин — До звезды от прежних орлов. И по-прежнему охраняем Долгим гулом
2
Из-под самого Иртышска Под безголосой дугой, На залетной Рыжухе — пути не рад — Прибыл разлюбезнейший, дорогой Евстигнея Яркова Родимый брат. Пылью крашенный, хмуролицый, Он вошел к Евстигнею в дом, И погнулися половицы Под подкованным каблуком. Он вошел Сурьезный, не слабый, Вытер пот со лба рукавом, И, покуда крестился, Бабы Удивлялися на него. И, покуда крестился, (— Ми-и-лай!) Будто мерил Могутство плеч, Разлюбезнейший брат Василий, — Евстигней Поднялся навстречь. И покуда бабы, что куры, Заметались туды-сюды, Повстречавшись, как надо, хмуро Прошумели две бороды. Гость одежи пудовой не снял еще, А беседа уже пошла: — Долгожданный, Василий Павлович, Как дела? — Хороши дела. И покуда хлеба крестили, В пузо всаживая им нож: — Что ты скажешь мне, Брат Василий, Как живу? — Хорошо живешь. Из-под самого Иртышска Под безголосой дугой Прибыл вовремя в Черлак-град Столь невиданный, дорог о й Евстигнея Яркова Родимый брат. Темный ситец бабки и красный Женин ситец И сыновья, — Всей семьи Хоровод согласный, Вся наряженная семья. Сыновья ладны и умелы — Дверь с крюков Посшибают лбом, Сразу видимо, кто их делал, — Кулаки — полпуда в любом. Род прекраснейший, знаменитый — Сыновья! Сыны! — Я те дам! Бровь спокойная, волос витый — Сразу видно, Что делал сам. Евстигней поведет ли ухом, Замолчит ли — Все замолчат, Даже дышат единым духом — От старухи и до внучат. И Василий решает: «Вон как!» Косы тени Павловичей. Дом пошатывается легонько, Дышит теплым горлом печей. И хозяин думой не сломан, Слышит лучше всех и ясней — По курятникам робкий гомон, В теплых стойлах ржанье коней. Приросло покрепче иного К пуповине его добро, И ударить жердью корову — Евстигнею сломишь ребро. Он их сам, лошадей, треножил. Их от крепких его оград Не отымет и сила божья, А не то чтобы конокрад. Он их сам, коров, переметил И ножом, И клеймом, И всяк, Никакая сила на свете Не отымет его косяк. Никакая на свете пакость, Ну-ка, выйди, не оробей! Хошь мизинец, Хошь телку — На-кось — Отруби, отмерь и отбей. Ну-ка, сунься к амбарам сытым — Всё хозяйство, вся тишь и гладь Опрокинет вострым копытом И рогами начнет бодать. Дом пошатывается легонько, Дышит горьким горлом печей, Понимает Василий: «Вон как!» Косы тени Павлович е й. Дышат дымом горькие глотки. Чай остыл, И на лбах роса, И на стол хлебнувшие водки, Подбоченясь, вышли баса. И тогда — Хоть и не по приказу Водку встретившие в упор, — По-медвежьи Ухнув три раза, Братья начали разговор. И Василий, башкою лысой Наклоняясь — будто в хомут, Сообщает: — Сестра Анфиса Низко кланяются и зовут. Разговор не сходил на убыль. Он прогуливался как мог, — Лошадям заглядывал в зубы И коровий щупал сосок. Он один ходил Промеж всеми, Поклоняясь печи, огню, Он считал Поклоны до земи И по пальцам Считал родню. Вспоминал, как ругался деверь, И нежданно к тому ж приплел Об одной разнесчастной деве, Кем-то брошенной на произвол. Оба брата хмелевой силе, Водке плещущей — кумовья. — Брат мой старший. — Да, брат Василий. — Во-первых, сообщаю я. Что — В соседственном нам Лебяжьем Вам известный Рябых Семен, Состоятельный парень, скажем, Властью выжит и разорен. И нам видимы те причины, За которыми шла беда, — Не оставлено и лучины, Гибель, скажем, и только. — Н-да. — Досемёнился, Вот-те здравствуй, Как известно, защиты нет, И напрасно на самоуправство Он ходатайствовал в райсовет. Сеют гибель по всей округе, Отбирают коров, коней. Затянули, паря, подпруги. Как рассудишь, брат Евстигней? Босяки удила закусили. — Евстигней раскрывает рот: — Что тут сделаешь, Брат Василий, Как рассудишь — Колхоз идет. — Что ж колхоз, А в колхозе — толку? Кони — кости и гиблый дых, Посшибали лошажьи холки, Скот сгубили, разъязви их! Разгнездилися на провале: Ты работай — а власть права, Тот работал, а эти взяли, Тоже, язви, хозяева. Мимо сена, И с ходу в воду. Нет копыт, не то чтобы грив. Объявили колхоз народу, А народ кругом супротив. Не надейся, паря, на жалость, Да тебе самому видней. Что же делать теперь осталось? Как рассудишь, Брат Евстигней? Там, В известном вам Енисейском Взяли Голубева в оборот, Раскулачили, и с семейством — Вниз, под Тару, в гущу болот. И не легкое, слышишь, паря, И не ладное дело, брат: На баржах — для охраны — в Таре Пулеметы, паря, стоят. Не открутишься, как возьмутся — Выбьют говор и гонор наш. Наша жизнь — что чаинка в блюдце, Всё отдашь. — Ты, значит, пугашь? — Я что… Может, не согласитесь. — Может… — Может… — Встал Евстигней, Распирая румяный ситец, Руки лезли вроде корней… — Дело сказано братом, дело… Толк известен в его речах. — Голова спокойно сидела Рыжим коршуном на плечах. — Рано нам в бега собираться, Страх немыслимый затая, Не один я, И, кроме братца, Есть еще, — оглядел,— Семья. Сыновья без сумленья встали. Старший принялся говорить: — Та ли дядина речь, не та ли, — Что ты скажешь, тому и быть. И сказал Евстигней: — Разлука С прежним хуже копылий, ям, И с хозяйством, — Горчее м у ки Тихо высказал, — Не отдам. 3
На красных досках Божьи лики Верхненарымских мастеров: Божьей матери Соболья, тонкая бровь, Ангелы В зарослях ежевики. И средь всего В канареечном свете, С иртышской зарей Вокруг башки, В белых кудрях, Нахмурен и светел, Крутя одеж Многоверстный ветер И ногу в башмачные ремешки, Босую, грозную, Вставив, что в стремя, Расселся Владетель неба и земи. И, полные муки святой, Облак мешки валялись. Как мельник, Бог придавил их голой пятой — Хозяин, владеющий нераздельно. Он мукомолом в мучной пыли Вертел жернова в скиту под Яманью, И люди к нему, как овцы, текли Хоть полпуда выклянчить за покаянье. Он мельник. В мучной столбовой пыли Стерег свою выручку под Яманью. Его на трех таратайках везли, Чтоб въехал пожить в избу атаманью. И лучший Из паствы его смиренной Крестился на стремя его ремней, И шел от дверей на него поклонно В грехах и постах Раб Евстигней. Он верил в него Без отвода глаз, Воздвиг из икон Резные заборы. И вот наступил для обоих час Последнего, Краткого Разговора. И раб, Молитву гор я сотворить, Моргнул На несопричастных и лишних, И домочадцы на цыпочках вышли, Двери наглухо притворив. Тогда Евстигней лампаду зажег, Темную осветил позолоту. Пал на колени, На пол лег, Снова встал И начал работать. Пол от молитвы Гудел, как гроб. — Каюсь, Осподи, Каюсь. — Бил, покрывая ссадиной лоб, Падая тяжко И подымаясь. И когда Тяжелая его голова Закрыла глаза, В темень-тревогу, Тихо Вознес Евстигней слова Господу своему, Единому богу. Он прорывался, Потный, живой, Зреть сквозь заоблачные туманы. Он не утаивал ничего — Порченых девок, греха, обману: «Тыщу свечей спалил тебе, Стлался перед тобой рогожей. Сам себя в темной своей избе Свечой подпалю, Вседержитель
боже. Мы без тебя Понапрасну биты. Дланью коснись Моей нищеты. Ищу, твой раб, У тебя защиты, — Господи, Спаси Мои животы». Но тлели углем золотым образа. Дородно, розово божье обличье. Бог, выкатив голубые свои глаза, Глядел на мир подвластный По-бычьи. Господи, неужто ж Моленья мало, Обиды мало? Но Евстигней Не оканчивал слов — Долгим дождем По вискам стучала Кровь его прадедов — Прыгунов и хлыстов. И вставали щетиной Леса Тобола Да пчелиные скиты Алтайских мест — Скопидомы, оказники и хлебосолы Поднимали тяжелый Двуперстный крест. И еще раз раб поднялся к богу, В сердце сомнения истребя: «Господи, Ты ли сеешь тревогу, Господи, рушишь веру в тебя». И внял. Из облачного вертограда Погнал кудрей своих табуны, И, зашипев, Погасла лампада От крепкой и злой Божьей слюны. Сидел развалившись, Губ не кривя, Голой пятой облака давя. Не было дела ему до земли. И наплевать ему, что колхозы К горлу кулацкому Подошли… Он притворялся, сытен и розов, Будто не слышит… «Какой ты бог, Язви!.. Когда мы, как зерна в ступе, Бьемся, в бараний скручены рог, Ты через свой иконный порог Шагу не сделаешь, не переступишь!» Сидел развалившись, Губ не кривя, Грозной ногой Облака давя. Да в ответ Евстигней говорил: «Постой! Смеешься, мужик. Ну что же, посмейся». Рванул на мороз, Косматый, крутой, Дверь настежь — И стал собирать семейство. Встал босой На снег тяжело. Злоба крутила На шее жилы. …В круглых парах семейство вошло Хмурое, Господа окружило. Огни зажгли. И в красных огнях Пойманный бог шевелился еле — Косыми тенями Прыгал страх На скулах его, И глаза тускнели. — Вот он, — Хозяин сказал, — Расселся, Столько хваленый, Моленый тут. Мы ль от всего Не верили Сердца!.. И сыновья Согласье дают. — Мы ль перед ним не сгибали плечи? Почто же пошел он на наш уют? Сменял человеков своих на свечи?.. И сыновья Согласье дают. И тогда Евстигней колун вынул, Долго лежавший у него в головах, И пошел, натужив плечи и спину, К богу — На кривых могучих ногах. Загудел колун, Не ведавший страху, Приготовясь пробовать Божьей крови. Дал ему хозяин Сажень размаху, Дал ему еще На четверть размаху, И — Осподи, благослови! Облако, крутясь и визжа, мелькнуло, Ангелы зашикали: — Ась… Ась… Ась… — Треснули тяжелые божьи скулы, Выкатилась челюсть вперед, смеясь. Бабка, закричав в тоске окаянной, Птицей стала. Сальник, вспыхнув, погас. И пред Евстигнеем, Трясясь, деревянный Рухнул на колени иконостас. 4
День от лютых песен страшен. Евстигней в ладони бил, По полу плясать ходил, Из глубоких медных чашек С сыновьями водку пил. Собирал соседей в гости, Опускался в темь и блуд, Сыпал перстни-серьги горстью, И трещали бабьи кости От таких его причуд. 5
День второй смеялся: мало! До смерти гонял коней, Рвал на части одеяла, И его душа дышала Винным паром из сеней. Гармонист гудел мехами, Запевал, серьгой бренча. Евстигней шумел: — Мы сами! Мял гармонь в комок руками, И кричала петухами Пьяная его родня. 6
И на третьи сутки, лая, Смех вставал над кутежом. Пахло кровью. Песня злая — Ножевая, удалая. Водка п а хнула — ножом. Покрутив башкою хмуро, Грузный, тихий, льда темней, На седые волчьи шкуры Повалился Евстигней. 7
И в дохе, Глухой, хрипящей, Слаженной для вьюг и стуж, На которую к тому ж Восемь шкур ушло собачьих, Восемь злых собачьих душ. В сыромятных Толстых жабах Однопалых рукавиц И в сарапулевских р я бых Валенках, мимо станиц Урлютюпской и Кобыльей До Лебяжинских плетней — К брату младшему Василью В гости ездил Евстигней. И когда поземкой бледной Был закрыт возвратный след — В среду под вечер последний Собран был семьи совет. ………………………………………..
8
Сын Димитрий спрашивал отца: — Почему было иконы бить? — Кучерявая, золотая овца, Мямля, в сажень росту: — Как быть? Димитрий Евстигнеич, Старший — страсть Медленный, не мастер на догадки, — Двумя жерновами Ходят лопатки, И когда друзей катает, борясь, Кости их гудят От медвежьей хватки. — Без иконы лучше ли? Прямо сказать — Замучили соседи Бабку и мать. Возражу еще, отец мой и братцы, Что равняться к голи станичной — Не след… Прямо сказать, Так с нами вязаться Силы покамест у них и нет… Стоял он, моргая чаще и чаще, Вдруг растерявшись… пока его Брат средний, Игнатий, отцов приказчик, Места не занял, сказав: — Чего? Чего нам бояться чего невесть? Чего нам бог? Чего нам начальство? Иконы всегда способно завесть. Способно ли нам Уберечь хозяйство? Опять же, Что начнут отбирать? Может, какое и снисхожденье… Опять же, которых коней загнать, Барашков прирезать — мое почтенье. Может, кого на кривой объедем, Может, декрет как для кого. Опять же, Не мы одни, и соседи, Как кто чего, а я ничего. А младший, мамкин сынок, Тонкий, от сладостей гнилозубый, Начал тянуть: — Ну, какой там бог… Может, вам любо, а мне не любо. Чо вы на сам деле? А по мне — Зря мы хомут надели на шею: Хоть всё хозяйство Вспылай в огне, Вот вам ей-богу, не пожалею. Ежели вникнуть, Постольку-поскольку — Нет основаниев никаких… Волосы, стриженные «под польку», И сапоги на скрипах тугих. Густо расшит маргариткой ворот, На пояс шит кисет именной… Он уж давно надумывал в город — «Басму» курить и чудить в пивной. Город, сладко дышащий, мглистый, Сердце тревожил в снах и ночах… Что ж, для этого Хоть в коммунисты, Петр Евстигнеич парень казистый — Узок в поясе, а не в плечах. Втягивал щеки свои тугие, В трубку сворачивая губу: «Что мы такое, Кто мы такие Душно в избе, Как в прелом гробу». Он на собраньях больших и малых Тоже вступал: «Товарищи, я…» Сладко ему — От слов его вялых Пятится и отступает семья. Мать под платком: — Петенька, что ты… — Бабка «ахти», и братья «н-ну»… И, лишь разойдясь вовсю с поворота, Отца увидав, осадил охоту И на попятную повернул: — Знамо, высказываю, как разумею, Что вы рассудите — Может, глуп… Очи раскрыв и вытянув шею, Семья оборачивалась к Евстигнею Павловичу, не разжимавшему губ, Силясь открыть потайную думу, Ждала без выдыха И до слез. Встал Евстигней И сказал угрюмо: — Надо, должно быть, Идти В колхоз. И покуда ахнула семья большая, Сбитая в стадо, вся как один, — Я, — Евстигней сказал, — обнимаю Тебя, Игнатий, середний сын. Земля нам дана На веки веков. Не ссорься, Игнатий, Зазря с судьбою. Хозяйство, поди, разорить легко, Но толку не будет в сплошном убое. И стоп, и не надо, и не перечь! Время покамест еще за нами. Сумеем и сгинуть, и дом наш сжечь, И наземь коней покласть топорами. И не перечь, не хвались, не сбив. Надо, ребята, размыслить трижды: Нету возможностей Супротив — Значит, возможность наша — выждать. И смекаю — Колхоз, ну что ж, Организуют, как все иные, И приведут на аркане вошь Юдины, Митины и Кривые. Власти милиции Недалеки, Власти партейные — слава богу, Тут же в властях сидят босяки, И состоятельные мужики Будут обобраны им в подмогу. И смекаю — Надобно нам, Надо в колхоз идти, не иначе. Надо. Решусь, ребята, А там — Будем за гриву ловить удачу. Кто его знает. Темна игра. Если окажемся снова в силе, Первые в сторону и до двора. Если придет такая пора, Вынем поболее, чем вложили. Молчала семья. Дышала семья, Думала семья, Но мало. И сразу Всеми ртами Сказала: — Твоя воля. — Его воля. — Воля твоя. 9
Приглашенье всем по чести. Крадучись в неясной мгле, По одной собравшись вместе, Кумушки несли известье, Будто угли в подоле. И пока мужья дремали, Всё боялись порешить, Головой крутя: «Едва ли…» — Бабы под вечер решали, Что собранью завтра быть. И пока мужья: «Однако, — Думали, прибавив: — Что ж, Поглядим, бывает всяко…» — Начиналась бабья драка И визгливый шел дележ. 10
Федор Стрешнев на полатях Тараканьих Ночь не спал, На худых бобах гадал: «Что возьмут и что заплатят? Чем я был и чем я стал? Что возьмут И чем заплатят? Нет коровы, Конь пропал…» Федор Стрешнев на полатях Тараканьих Ночь не спал. «Дмитриевна, — думал ночью И прикидывал, — и пусть! Всё-таки ж оно… Как хочешь, Дмитриевна, не решусь». 11
Сидор Зотин на полатей Поднебесье в дымный дым Думал: «Не возьму в понятье — Что получим? Что дадим? Стакнуться… Объединиться… Есть пути — и нет пути». Запасенная пшеница Сказывала: не идти. Утром встал с тяжелой думой, На окно взглянул — В снегу… И на день взглянул — Угрюмый… — Как ты хочешь, Что ни думай, Федоровна, — не могу.
Поделиться с друзьями: