Сочинения. Письма

29

«Али ты не любишь Мальчишку, али…» В снеговой пыли Парней шубы За плечо держали, Рядом шли. «Али затерялась Среди товарок, Али тебя выглядел Коммунист…» Гармонь проносил, Как богу подарок, Заломив башку, Хмельной гармонист. Это средь чадной Иртышской ночи, Переваливаясь Из сугроба в сугроб (— Чего тебе надо? — Чего ты хочешь?), Кулацкий орудовал агитпроп. И, песню о любви смяв, К сласти ее приморив охоту (— Не надобно нам никаких управ!), Частушку наяривали, Широкороты, Тяжелы, как деды их встарь, Свои, станишные, не постояльцы, И им подсвистывал Сам январь, Приладив к губам Ледяные пальцы: «Не ходи, Ярков, до них, Не води коней своих, Не хотят они таких, А хотят иметь нагих… Это счастье не по нам — Не хотят приучивать, Скоро будут мужикам Головы откручивать».

30

(Утром возле колодца бабы разговаривали: — Али это правда, али марево ли. Евстигней Палыч вчерась выступал за власть. И этак сурьезно: «Долю свою без остатка вам, говорит, отдаю». Мужики-то удерживают его, а он всё больше насчет своего: «Отдаю, говорит, народу и то и се». Отдает, сказать, без малого всё. — Юдинская невестка поправила рваные шали: — Как же, постиг. Отдает, покудова не отобрали… Хитрый Евстигней Палыч мужик. — Анфиса Потанина поставила ведра, белужьи руки воткнула в бока, широкой волной раскачала бедра: — А твой кто таков? А ты кто така? — Юдина невестка белым-бела, руки с коромыслом переплела, бровью застреляла: — Мой кто таков? Мой покудова не держал батраков, у мово покудова на крыше солома, мой покудова не выстроил пятистенного дома, моему покудова попы не приятели, от мово родные дочери не брюхатели… А Александр Иванович ему: «Не возьмем: на наших, говорит, ты загривках строил дом, нашей, говорит, кровью коней поил, из наших, говорит, костей наделал удил. Не надо нам кулацкого в колхоз лисья. Раскулачим, говорит, тебя, Ярков, и вся».)

31

Снег лежал, как мех дорогой, Чуть пошевеливаясь от ветра, Петух кукарекал И ждал ответа. А время было перед пургой. Снег лежал на тысячи верст, Глубокий, дымясь, Двухаршинный, санный. И вспыхивал его звериный ворс Где-то возле огней Зайсана. А небо спокойным не было. Молча, Не выкрикивая, не дыша, Большие тени летали по небу, Широкими рукавами маша. И в небе То ль рябь ходила кругами, То ль падал тонкий перстень луча, То ль рыбы с отрезанными головами Плыли, туман за хвостом волоча, В мутной воде Пробираясь еле… И может, то впрямь, Боясь зареветь, Метались, привстав на шатких качелях, Тени печальных иртышских ведьм, Похожих на птиц — хозяек метелей. Быть может, они, Молчальницы, Мчатся, Раскинув саженные рукава… …Но медленно Стала обозначаться Свирепая, сквозь муть, голова. И когда уже проступили В мутном свете Хитрый рот ее и глазища, В щель — Длинно закричал «на помощь» ветер, Набок упал, и пошла метель.

32

Еще до утра аршин остался. От завалинок до самых труб Каждый дом — сед. Белоперого снегу повсюду Столь навалено, Будто целую ночь били Красноклювых гусей. Густо белоперье кругом лежало, А самый нежный пух — Из-под крыла, Которого добыто тож немало, На крыши метелица занесла. Намело снегу, глубоко, глубоко, По бровь им засыпаны дворы — Небо рассвета темней банных окон, Когда в банной печке Ходят пары. Сугробами непробитыми, Друг друга торопя, Из дому вышли Митины, Дружные братовья. И младший, в кривой папахе, Оглядываясь на дом, Шубу крепче запахивая, Вымолвил: — Что ль, пойдем. — И старший, чтоб не озябнуть, Руки — снегом натер. Схватился — ишь ветер! — за полу: — Вернемся, коль не храбер. — Мне что, когда б не увидели, Тут надобно бы тая… — По улице крались Митины, Дружные братовья. И когда ярковский дом Под снегами Потянулся к ним из-за угла, — Старший сплюнул жемчугами И сказал: — Была не была. За дверью тихо спросили: — Кто там? Пол заплескался от босых ног, Телок замычал. — Свои! — (Позевота.) — От Милки, должно, Замычал телок… Вошли. Игнашка за руку: — Просим, В горницу, что ль, тогда. (Шепотком.) В горнице густо, как на покосе, Пахло сеном и молоком. Бабы всхрапывали и сквозь сон «Господи милостивый» говорили. Игнашка вытащил рыбу: — Сом… — Налил зеленого из бутыли. Рядом хозяин шею гнул, В подштанниках. Супясь бровью, Старший Митин ему моргнул: — Павловичу, Ваше здоровье. Но тот отмахнул одеяльный шелк, Плечей шарахнулась сажень косая. — Вы как хотите… — И ушел. — Вашего дела Я не касаюсь. Игнашка смешок пустил жестяной: — Видишь ты (из зеленой бутыли)… Вы уж, ребята, Лучше со мной — Тятенька это мне поручили. Тятенька, знаете, старовер. Натура тятенькина другая, Я ему, тятеньке, не в пример… Как же мы, значится, располагаем. Гребень взял, надел галифе. — Игнатий Стигнеич, Молва худая — Братцу страшно, А один — куда я? — Страшно ли — Пестиком по голове. Впрочем, я, в случае, Не принуждаю. Но младший заторопился: — Но, но, Нету от братца, сказать, покою. Заладил и всё: Страшн о да страшн о . Да я завсегда Готов на такое. Мы сколь возле них Вертелись зазря, А что получили — Одне бумажки. Да я по любому из них заряд — Хоть по учительше, Хоть по Алексашке. Тогда в порядке Сошлись тесней И шепотом (из зеленой бутыли): — Коней! — Коней. — Добудем коней. — А выплата? — Как говорили. — Как говорили? — Так говорили. — Все-таки. (Из зеленой бутыли.) Рядом закашляли. Вздрогнул: — Ну, Что это? — Братья переглянулись. Вырвался И ушел в тишину Топот — быстрый какой! — вдоль улиц. Игнашка Ну ладно, будем считать Поденно, как говорят, али сдельно. Учительшу эту — Как ее звать? — Вместе с Алексашкой в расчет принимать, Али ее принимать отдельно? Больно худа… — Уж это как вы… — Игнатий подумал, зрачком играя: — Одна голова, Голова вторая, Опять же выходит — две головы. Ну ладно, за Алексашку даю Полета муки (в рыбину вилку). Корову. Лошадь, значит. Мою. И, как говорено раньше, Милку. Ну, что ли, к ним Еще порося. Ишь надарил — одно безобразье. Кур вам наловят, что ли, и вся, А за учительшу — Крысу разве. Митин старший придвинулся: — Ишь, У Милки, пожалуй, не те удои. У нас же, сам знаешь: И дом без крыши, И сам понимаешь — дело худое. Давай взамену Беляну — И в путь. Беляну давай, И обоим — любо… — Но младший Капризно вытянул губы: — Меньше Рыжухи не соглашусь. — Что вы, ограбить меня хотите! — Били в ладони, Спор шелестел Из-за коровьих розовых титек… (Что вы, ограбить меня хотите!) Из-за лошажьих Рыжих мастей… — Как говорили! — Как говорили? Или Рыжуху, Игнатий, или… Игнашка вспотел, вынул платок. Курчавясь, привстав на нежных копытцах, С детским задумчивым любопытством Глядел из-за жерди На них телок. — Ну, так решили, что ли? — Игнатий Натужился, улыбнулся: — Орлы! — Бабье тело пало с полатей И, пробежав, Растрясло полы. Солнце прошло по горнице вкось, У Митина старшего еле-еле Глаза зеленые подобрели: — Игнатий, Материалу б нашлось Бабе? Уважь… — Материалу? Ась? Попробуй, Тебя досыта Уважь-ка! — Сундук разбудил со звоном Игнашка, Сквозь зубы молитвенно матерясь. И вынул цельный кусок голубого: — Н а тебе. Шелковый репис. Дарю. Твоя, поди, в жись не знала такого. Репис! Оставил голой свою. И вывел их В сенцы, в темь, в рогожу, И шепотом еще им: — Притом Тятенька предполагает Про то же, Что предпочтительнее Пестом.

33

Старший Митин Глазами водил, Вожжи держал Рукой деревянной: — Лошади — звери, Снег — что подстил, Садитесь, пожалуйста, Марья Иванна! А младший, кривя: — Как же-с, нельзя. Теперь покататься — первое дело. — Вставал на носки, Сапогами скользя, И ремень тянул, Чтоб дуга загудела. — Как же-с, нельзя. В колечко концы И коренному еще: — Становись, ты! — И дутые вьюгою бубенцы Летели с дуги — последние листья. И пристяжная татарской княжной, Вся вороная. И снегом украшен Седой коренник, На подбор пристяжной — Первейшая иноходь! Барабашев! Старший смеялся, Глазами водил, Вожжи тянул Рукой деревянной: — Лошади — звери, Снег — что подстил, Садитесь, не бойтесь, Марья Иванна! И младший, глядя на туфли (Беда), На шубку и платье (стираный ситец): — Побольше бы сена, Кошму б сюда, Товарищ учительша, Не простудитесь. Пара прошла по улке в намет. Здорово! У Алексашкина дома Тропкой младш о й Пробежал знакомой, В двери: — Сань, Марья Иванна зовет. — Едем? — Конечно. И лошади около. — Что ли, наган прихватить, потому — Метят? — У Митина сердце заекало. — Взять, что ли, Митин, наган? — Ни к чему. — Ну, так поехали. — Рады стараться, Мы им затянем, коням, удила. Мы их заставим! — Но мать подошла: — Саня, куда это? — В поле кататься. Горе прошло по глазам ее тенью: Может быть, думала что-то, тая. Худо, Когда, позабыв Про рожденье, Мать не целуют свою сыновья! Мало ли что… Только сани сквозь стужу Двинулись, Только запела дуга, Что-то смекнув, Заблистали И тут же С хохоту покатились снега, Вычертив за избы, в поле, по скату, Заяц бы только Не перебежал, Только б не вылез сквозь сено носатый, Скрытый до времени Самопал. Только бы путь Наезженный, санный, Только б разбега Кромешная власть! Старший на козлах Качался, как пьяный, Пестик за пазухой Чуял, томясь. А младший думал: «Значится, так… Значится, если забрать полукругом, Тут же в соседстве, значит, друг с другом Марьины сопки и слева овраг. Сразу от сопок будет провал, Ежели пара вдруг разомчится, Тут бы, видать, и должно случиться, Только бы старший не оплошал. Сначала крестом, А после пестом. Значится, выбрать только мгновенье, Коней загнать, заморить и потом По Черлаку разгласить нападенье. Дескать, в шалях, неизвестно кто, Вроде как всемером али боле, Взяли в оружие и дреколье, Нас-де же треснули, значит, и то Вон как царапнули… Вы, мужики! Дескать, катайте-ка порысистей… Нам-де пригодны лишь коммунисты, Вы еще вспомните, кто мы таки». Вытянул кнут, В колоб выкрутил вожжи, Дыбом встаращилась шуба на нем, Марьины сопки… — Залетные! Что же, Иль, Александр Иваныч, Катнем? И лошади взяли, И ветер в лицо Ударил крылом молодым Что есть силы. И пристяжная Согнулась в кольцо, Башку на лету На снега положила. И коренник, как цыган хохоча, Сиял, окружен голубыми ветрами, То будто бы шубу Срывая с плеча, То самое небо Хватая зубами. И вот оно, Вкось набегая, летит, Мелькает в кустах Алексашкино детство, Под крупным дождем Заблестевших копыт. От шепота юности Некуда деться. И сани бросались, Зарывшись в обвалах, Вперед, Как хмельная, смертельным концом, Бросалась в сумятицу войн небывалых Шальная тачанка С убитым бойцом. А Митин на козлах Шатался, как пьяный, Да вдруг обернулся На полном скаку: — Довольно! Приехали, Марья Иванна! — И Марью Иванну Пестом по виску. Мир гулко шатнулся — Ни солнца, ни снегу. Совсем оплошал, Перед криком затих, И пара в деревья метнулась с разбегу, Да так, что на сучьях Повисла кривых. И тут же насели, Свирепо и тяжко, За шею схватили. Была не была. Он вырвался — в чащу. Смотри, Алексашка, По Марьиным сопкам Охота пошла. По кручам, по рытвинам, Вдаль над рекою Заговорил не шутя самопал. Ты ветер схватил, Словно ветку, рукою И с пригоршней дроби под сердцем упал. Последние силы упал собирая, Чтоб выплюнуть сволочи этой еще: — Предатели… Гадины… Умираю. Товарищи… отомстят. — А братья рассуждали: — Надо уметь, Надо, ох надо! Надо учительшу посмотреть. Пошли к саням. Ласкались кони, Терли друг другу шеи. Бровь Чуть приподняв, Склонясь по-вороньи, Долго Егор разглядывал кровь. Вывели коней на дорогу братцы, Затряслась дуга — собор бубенцов, Но тут издалече, С двух концов, Начали голоса На них надвигаться.

34

— Ве-е-едут. — И тут, Кулаки вздымая, Бежал Черлак (Убивцев веду-ут), И тут Первым Ярков на крыльцо шагнул — Огневая Рубаха на нем И черный тулуп. И Митины за ним, Кривобоки, немы, Перекосило, скрючило их, А по бокам — зеленые шлемы И синяя сталь Сторожевых. А к воротам уже Подошла подвода, — Сани Под парусом медвежьим — Корабль. Пристяжные глотали Удил гремучую воду, Заиндевел коренник И зяб. — Ве-е-е-едут! — Ярков уже ногу ставил На ступень последнюю, На снег встал, И веко тяжелое, будто ставень, Над глазом остывшим Приподнимал. Но сбоку, Дорогу пересекая, Выше крыш занося кулак, Рванулась ненависть людская, И, запыхавшись, Вбежал Черлак. И, многоликий, Пошел к крыльцу. Так и стояли — Лицом к лицу. Черлак еще не знал, Зачем с дубьем, С вилами у этого он у крыльца. Но не было, не было лица на нем, Не было на нем Лица. Дух переводя, Куда-то спеша, Стоял он, громко дыша. И сделал шаг один, небольшой, К крыльцу, И снова стояли лицом к лицу. И младший Митин Не выдержал — с каблуков. Воздух кусая, заплакал и скоро Заговорил: — Соседи! Ярков… Телку сулил… По его наговору… Молча, второй, чуть поболе, шаг Сделал навстречу ему Черлак. И кто-то явственно, Как часы бьют, Сказал: — Какой здесь Может быть суд? Просим их выдать нам. Мы им — трибунал. — И голос бабий запричитал, Запричитал: «Ах, уж как лежал Сашенька наш родненький, Все-то личико у него В кровиночках, Пальчики-то все перебитые…» И сразу толпа пошла на крыльцо — Горем вскрыленная стая, Но стали холодное полукольцо Сомкнулось, И голос: — Остановись, стреляю! («…А уж как глазыньки-то у него Запеклись, у милого, Весь-то лежит измученный, Изувеченный…»)

ЭПИЛОГ

Трехъярусное раскачивая войло, сопя, Коротконогий, Нагулявший мяс до отказу, Коровьи запахи втягивая в себя. Багровошерстный, золотоглазый, Неповоротлив, нетороплив, Останавливаясь, чтоб покоситься, Курчавый лоб до земли склонив, Он Надвигался На станицу. И на бугре, Над шатким мостом, Над камышовой речной прохладой, Встал, ударяя львиным хвостом, Пылая, — лютый водитель стада. И вслед за ним По буграм покатым Вслед за мужем, за бугаем, С хребтами красными от заката, Багровым осыпанные репьем, Вслушиваясь В длинный посвист бича, Окружены сияньем и ревом, Четверорогое вымя Тяжело волоча, Шли одичавшие за день коровы. Солнце они несли на хребтах, Степь в утробах, — Полынь и траву ее. …А в ивняке, от станицы в ста шагах, Закружилось пьяное комарье. Это трубила Начало ночь. Утка закрякала. В темень, во мглу Старая сова зазывала дочь Учиться охотскому ремеслу. И кто-то в ивняке, На том берегу, Тяжелый, сквозь заросли пробираясь, Спросил: — Стараешься ли? — Ста-ра-юсь. Спросил еще: — Бе-ре-жешь? — Берегу. — И кто-то в ивняке, оклад бороды Поглаживая, Над ширью воды, На стадо сверкающее взирая, Сказал: — Насчет колхоза туды-сюды, Но Фильке Иваншину Не доверяю, Сукину сыну… А Филька шел, Улыбку в хвою бородки спрятав, В уме прикидывая: «Хорошо, Коровий генерал-губернатор: Ишь, доверяют, стало быть… Шутка ли? Всё колхозное стадо — Думал, что ни за что, стало быть, Так сказать, мужикам не забыть Прения мои и доклады… А вдруг припомнят, ну-ка…» И сразу Вычертил след змеиный бичом Вслед бугаю: — Пошел, лупоглазый, Опаздываю, А ему нипочем. …………………………………………… А по станице шумели: — Идет, Гонят. — Кого? — Обчественный скот. Вся станица встала кр у гом, И, еще тихи и робки, Доярки переглядывались с испугом, Туже завязывая платки, Слыша, как гул идет со степи: — Справимся ль? Господи, пособи! Управимся ли… — И тогда Старшая сказала: — Чего там! Айда! И, приподняв усмешкою Губ края, Рукав засучивая сурово, Хитро мигнула на бугая: — Весь в хозяина, весь в Яркова. А окладистобородый Тут же при всех Подошел к Иваншину: — А ну-ка, Был за тобою грех? — Был грех. — Высказывался за тех? — За тех. — Наука это тебе? — Наука. — Свое? — на скотину косясь. — Свое. — С уважением пасешь? — Пасу с уваженьем. — Предпочтеньем дорожишь? — Дорожу предпочтеньем. — Бережешь ее? — Берегу ее. 1933–1934

ПЕСНЯ О ТОМ, ЧТО СТАЛОСЬ С ТРЕМЯ СЫНОВЬЯМИ ЕВСТИГНЕЯ ИЛЬИЧА НА БЕЛОМОРСТРОЕ

Первый сын не смирился, не выждал Ни жены, ни дворов, ни коров — Осенил он крестом себя трижды И припомнил родительский кров. Бога ради и памяти ради, Проклиная навеки ее, Он петлю себе тонкую сладил И окончил свое житие. Сын второй изошел на работе Под моряны немыслимый вой — На злосчастном песке, на болоте Он погиб, как боец рядовой. Затрясла лихоманка детину, Только умер он все ж не врагом — Хоронили кулацкого сына, И чекисты стояли кругом. Ну а третьему — воля, и сила, И бригадные песни легки, — Переходное знамя ходило В леву руку из правой руки. Бригадиром, вперед, не горюя, Вплоть до Балтики шел впереди, И за это награду большую Он унес с собой в жизнь на груди. Заревет, Евстигнёшке на горе, Сивых волн непутевый народ И от самого Белого моря До Балтийского моря пройдет. И он шел, не тоскуя, не споря, Сквозь глухую, медвежью страну. Неспокойное Белое море Подъяремную катит волну. А на Балтике песня найдется, И матросские ленты легки, Смотрят крейсеры и миноносцы На Архангел из-под руки. С горевыми морянами в ссоре, Весть услышав о новом пути, Хлещет посвистом Белое море И не хочет сквозь шлюзы идти. 1934

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ МУХАНА БАШМЕТОВА»

Нине Голицыной

1. ГАДАНЬЕ

Я видел — в зарослях карагача Ты с ним, моя подруга, целовалась. И шаль твоя, упавшая с плеча, За ветви невеселые цеплялась. Так я цепляюсь за твою любовь. Забыть хочу — не позабуду скоро. О сердце, стой! Молчи, не прекословь, Пусть нож мой разрешит все эти споры. Я загадал — глаза зажмурив вдруг, Вниз острием его бросать я буду, — Когда он камень встретит, милый друг, Тебя вовек тогда я не забуду. Но если в землю мягкую войдет — Прощай навек. Я радуюсь решенью… Куда ни брось — назад или вперед — Всё нет земли, кругом одни каменья. Как с камнем перемешана земля, Так я с тобой… Тоску свою измерю — Любовь не знает мер — и, целый свет кляня, Вдруг взоры обращаю к суеверью.

2. РАССТАВАНЬЕ

Ты уходила, русская! Неверно! Ты навсегда уходишь? Навсегда! Ты проходила медленно и мерно К семье, наверно, к милому, наверно, К своей заре, неведомо куда… У пенных волн, на дальней переправе, Всё разрешив, дороги разошлись, — Ты уходила в рыжине и славе, Будь проклята — я возвратить не вправе, — Будь проклята или назад вернись! Конь от такой обиды отступает, Ему рыдать мешают удила, Он ждет, что в гриве лента запылает, Которую на память ты вплела. Что делать мне, как поступить? Не знаю! Великая над степью тишина. Да, тихо так, что даже тень косая От коршуна скользящего слышна. Он мне сосед единственный… Не верю! Убить его? Но он не виноват, — Достанет пуля кровь его и перья — Твоих волос не возвратив назад. Убить себя? Все разрешить сомненья? Раз! Дуло в рот. Два — кончен! Но, убив, Добуду я себе успокоенье, Твоих ладоней всё ж не возвратив. Силен я, крепок, — проклята будь сила! Я прям в седле, — будь проклято седло! Я знаю, что с собой ты уносила И что тебя отсюда увело. Но отопрись, попробуй, попытай-ка, Я за тебя сгораю со стыда: Ты пахнешь, как казацкая нагайка, Как меж племен раздоры и вражда. Ты оттого на запад повернула, Подставила другому ветру грудь… Но я бы стер глаза свои и скулы Лишь для того, чтобы тебя вернуть! О, я гордец! Я думал, что средь многих Один стою. Что превосходен был, Когда быков мордастых, круторогих На праздниках с копыт долой валил. Тогда свое показывал старанье Средь превращенных в недругов друзей, На скачущих набегах козлодранья К ногам старейших сбрасывал трофей. О, я гордец! В письме набивший руку, Слагавший устно песни о любви, Я не постиг прекрасную науку, Как возвратить объятия твои. Я слышал жеребцов горячих ржанье И кобылиц. Я различал ясней Их глупый пыл любовного старанья, Не слыша, как сулили расставанье Мне крики отлетавших журавлей. Их узкий клин меж нами вбит навеки, Они теперь мне кажутся судьбой… Я жалуюсь, я закрываю веки… Мухан, Мухан, что сделалось с тобой! Да, ты была сходна с любви напевом, Вся нараспев, стройна и высока, Я помню жилку тонкую на левом Виске твоем, сияющем нагревом, И перестук у правого виска. Кольцо твое, надетое на палец, В нем, в золотом, мир выгорал дотла, — Скажи мне, чьи на нем изображались Веселые сплетенные тела? Я помню всё! Я вспоминать не в силе! Одним воспоминанием живу! Твои глаза немножечко косили, — Нет, нет! — меня косили, как траву. На сердце снег… Родное мне селенье, Остановлюсь пред рубежом твоим. Как примешь ты Мухана возвращенье? Мне сердце съест твой одинокий дым. Вот девушка с водою пробежала. «День добрый», — говорит. Она права, Но я не знал, что обретают жало И ласковые дружества слова. Вот секретарь аульного совета, — Он мудр, украшен орденом и стар, Он тоже песни сочиняет: «Где ты Так долго задержался, джалдастар?» И вдруг меня в упор остановило Над юртой знамя красное… И ты! Какая мощь в развернутом и сила, И сколько в нем могучей красоты! Под ним мы добывали жизнь и славу И, в пулеметный вслушиваясь стук, По палачам стреляли. И по праву Оно умней и крепче наших рук. И как я смел сердечную заботу Поставить рядом со страной своей? Довольно ныть! Пора мне на работу, — Что ж, секретарь, заседлывай коней. Мир старый жив. Еще не всё сравнялось. Что нового? Вновь строит козни бий? Заседлывай коней, забудь про жалость — Во имя счастья, песни и любви.

3

Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса И утверждаю, что тебя совсем не было. Целый день шустрая в траве резвилась коса — И высокой травы как будто не было. Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса И утверждаю, что ты совсем безобразна, А если и были красивыми твои рыжие волоса, То они острижены тобой совсем безобразно. И если я косые глаза твои целовал, То это было лишь только в шутку, Но, когда я целовал их, то не знал, Что всё это было лишь только в шутку. Я оставил в городе тебя, в душной пыли, На шестом этаже с кинорежиссером, Я очень счастлив, если вы смогли Стать счастливыми с кинорежиссером. Я больше не буду под утро к тебе прибегать И тревожить твоего горбатого соседа, Я уже начинаю позабывать, как тебя звать И как твоего горбатого соседа. Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса, — Единственный человек, которому жалко, Что пропадает твоя удивительная краса И никому ее в пыльном городе не жалко!