Сочинения. Письма

* * *

А именины шли своим путем, Царевной-нельмой, рюмками вишневки. Тряслись на пестрых дугах бубенцы, Чуть вздрагивал набухшим чревом дом, И кажется теперь мне: по дешевке Скупили нас тогда за леденцы. В загонах кони, ржущие из мглы… А на полтинах решки и орлы, На бабьих пальцах кольца золотые, И косы именинницы белы. И славил я порукой кабалы Варвары Федоровны волосы седые!

2

Не матери родят нас — дом родит. Трещит в крестцах, и горестно рожденье В печном дыму и лепете огня. Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит, И вслед ему мы повторяем мненье О мире, о значеньи бытия. Здесь первая пугливая звезда Глядит в окно к нам, первый гром грохочет. Дед учит нас припрятать про запас. Дом пестует, спокойный, как всегда. И если глух, то слушать слез не хочет, Ласкает ветвью, розгой лупит нас. И всё ж мы помним бисеры зимы, Апрель в ручьях, ворон одежду вдовью, И сеновалы, и собак цепных, И улицы, где повстречались мы С непонятою до сих пор любовью, — Как ни крути, не позабудем их! Нас мучило, нас любопытство жгло. Мы начинали бредить ставкой крупной, Мы в каждую заглядывали щель. А мир глядел в оконное стекло, Насмешливый, огромный, недоступный, И звал бежать за тридевять земель. Но дом вручил на счастье нам аршин, И, помышляя о причудах странствий, Мы знали измеренья простоту, Поверив в блеск колесных круглых шин, И медленно знакомились с пространством, От дома удаляясь на версту, — Не более. Что вспоминаешь ты, Сосед мой хмурый? Может быть, подвалы, В которых жил отец твой за гроши На городских окраинах, кресты Кладбищ для бедных, и зловонье свалок, И яркий пряник в праздник — для души? Но пестовала жизнь твою, любя, Другая, неизвестная мне сила. И был чужим сосущий соки дом, И вечером, поцеловав тебя, Твоя сестра на улицу ходила, Блестя слезой, от матери тайком. И поздно ночью, возвратясь из мглы, Полтинники, где решки и орлы, Она с тобою, торопясь, считала. И сутки были, как они, круглы. Мир, затопляя темные углы, Пел ненавистью крепкого накала.

3

Дышал легко станичный город наш, Лишь обожравшись, — тяжко. Цвет акаций, Березы в песнях, листьях и пыли, И на базарах крики: «Сколько дашь?» Листы сырых, запретных прокламаций До нас тогда, товарищ, не дошли. У нас народ всё метил загрести Жар денежный и в сторону податься. Карабкались за счастьем, как могли, — Не продохнуть от свадеб и крестин. Да, гневные страницы прокламаций До нас тогда, товарищ, не дошли. Да если б даже! — и дошла одна, Всяк, повстречав, изматерился б сочно И к приставу немедленно отнес. Был хлеб у нас, хватало и вина, Стояла церковь прочно, рядом прочно — Цена на хлеб, на ситец, на овес. И до сих пор стоят еще, крепки, Лабазы: Ганин, Осипов, Потанин, И прочие фамилии купцов… Шрапнельными стаканами горшки Заменены. В них расцвели герани — Вот что осталось от былых боев, Сюда пришедших. Двадцать лет назад Здесь подбородки доблестно жирели, Купецкие в степях паслись стада, Копился в пище сладковатый яд. В шкатулках тлели кольца, ожерелья Из жемчугов. И серьги в два ряда. Не потому ли, Выгибая клюв, Здесь Анненков Собрал большую стаю — Старшой меньших! Но вывелась семья, И, черные знамена развернув, Он отлетал, крепясь крылом к Китаю, И степью тек, тачанками гремя. И мало насчитаешь здесь имен, Отдавших жизнь за ветры революций, Любимых, прославляемых теперь. Хребты ломая, колокольный звон Людей глушил. Но все-таки найдутся Один иль два из приоткрывших дверь В далекое. И даже страшно мне: Да, этот мир настоян на огне, И погреба его еще не раз взорвутся, Еще не раз деревья расцветут, И, торопясь, с винтовками пройдут В сквозную даль солдаты революций.

4

Был город занят красными, они Расположились в Павлодаре. Двое Из них… 1934

ПОСВЯЩЕНИЕ Н. Г

То легким, дутым золотым браслетом, То гребнями, то шелком разогретым, То взглядом недоступным и косым Меня зовешь и щуришься — знать, нечем Тебе платить годам широкоплечим, Как только грустным именем моим. Ты колдовство и папорот Купала На жемчуга дешевые сменяла — Тебе вериг тяжеле не найти. На поводу у нитки-душегубца Иди, спеши. Еще пути найдутся, А к прежнему затеряны пути! май 1935

«Неужель правители не знают…»

Неужель правители не знают, Принимая гордость за вражду, Что пенькой поэта пеленают, Руки ему крутят на беду. Неужель им вовсе нету дела, Что давно уж выцвели слова, Воронью на радость потускнела Песни золотая булава. Песнь моя! Ты кровью покормила Всех врагов. В присутствии твоем Принимаю звание громилы, Если рокот гуслей — это гром. 1935

ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ

Друзья, простите за всё — в чем был виноват, Я хотел бы потеплее распрощаться с вами. Ваши руки стаями на меня летят — Сизыми голубицами, соколами, лебедями. Посулила жизнь дороги мне ледяные — С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца. Есть такое хорошее слово — родныя, От него и горюется, и плачется, и поется. А я его оттаивал и дышал на него, Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним. Вы обо мне забудете, — забудьте! Ничего, Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно. Так бывает на свете — то ли зашумит рожь, То ли песню за рекой заслышишь, и верится, Верится, как собаке, а во что — не поймешь, Грустное и тяжелое бьется сердце. Помашите мне платочком за горесть мою, За то, что смеялся, покуль полыни запах… Не растут цветы в том дальнем, суровом краю, Только сосны покачиваются на птичьих лапах. На далеком, милом Севере меня ждут, Обходят дозором высокие ограды, Зажигают огни, избы метут, Собираются гостя дорогого встретить как надо. А как его надо — надо его весело: Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было, Чтобы только полено в печи потрескивало, А потом бы его полымем надвое разбило. Чтобы затейные начались беседы… Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны. Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, — я еду Собирать тяжелые слезы страны. А меня обступят там, качая головами, Подпершись в бока, на бородах снег. «Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами, Нет ли нам помилования, человек?» Я же им отвечу всей душой: «Хорошо в стране нашей, — нет ни грязи, ни сырости, До того, ребятушки, хорошо! Дети-то какими крепкими выросли. Ой и долог путь к человеку, люди, Но страна вся в зелени — по колени травы. Будет вам помилование, люди, будет, Про меня ж, бедового, спойте вы…» Август 1935

«Я полон нежности к мужичьему сну…»

Я полон нежности к мужичьему сну. Пахнет в доме овчинами, жена спит, Грубые руки ее раскинулись — два крыла, Легкая влага у нее на лице. Падает низкий, тяжелый потолок, Мертвые мухи в паутине висят, И только зыбки дерюжный маятник Грозно покачивается в тишине. Он считает: сколько время прошло, Сколько дней без солнца и ночей, С тех пор, как стало тяжко жить И спать, тяжело дыша. Я полон любви к мужичьему сну. Ведь надо же понимать — спит человек… Ведь надо же пожалеть детей его? И грубые руки его жены? Ему наплевать, что за окном рассвет Широкий, захолодевший встает теперь, Что коровы мычат на зарю тепло И нежно начинают лошади ржать. Послушайте, люди, он крепко спит, Этот угрюмый и грубый человек. Он сеял всю жизнь пшеницу и рожь И не слышал, как гремят соловьи. Посмотрите, люди, как во сне Он брови сводит теперь! Это он думает, что, может быть, Двор его посетил конокрад. Это он боится, что дождь побьет Камнями его посев, Что конь падет и сгложет пожар Скудный его приют! Крепко он держится за свое добро. Он спит. Ему наплевать, Что травы кланяются заре, Ему надо траву — косить! Я люблю тебя, угрюмый человек, Если б мог я твой сон беречь! Я люблю твои песни, и твой день, И грустящую твою гармонь. Песня моя тебе одному принадлежит, Ты брат мне и единственный друг, И если тебя по харе бьют, Сердце визжит у меня в груди. Я песни своей ни за что другим не отдам, Ни женщине, ни лживым льстецам, Не для этого ты растил меня И черным хлебом кормил. И что б ни сулила эта жизнь, За пятак скупившая иных, Я ни за что не предам и не обману Недоверчивых глаз твоих. Так послушай, что говорит сын, Кровь от крови глухой твоей, Ты напрасно, напрасно бережешь Этот страшный, проклятый кров. Сколько дней без солнца, ночей Он высасывал кровь твою? Как смеялись сверчки его, Когда мы умирали в нем? Ты напрасно, напрасно бережешь От пожаров его и от воров — Не такое наследство твое дитё Потребует, когда взрастет! Дикий, дикий! Темень моя! Неужели ты не разглядишь, Как поет над страной большой рассвет И качаются яблоневые сады? Неужели ты так далеко живешь, Что к тебе паровозом не дойти, И не дотянутся к тебе провода, И свет у тебя в избе не зажечь? Рассвет по ромашкам шел к мужичьему дому, Поглядеть в окошко, как мужику спится. Как мужику спится? Плохо мужику спится. Вот какая-то птица к нему садится И начинает разговаривать по-худому. Август 1935

ЖЕНИХИ

Вот, что случается порою.

А. Пушкин

Сам колдун Сидел на крепкой плахе В красной сатинетовой рубахе — Черный, Без креста, И не спеша, Чтобы как-нибудь опохмелиться, Пробовал в раздумье не водицу — Водку Из неполного ковша. И пестрела на столе закуска: Сизый жир гусиного огузка, Рыбные консервы, Иваси, Маргарин и яйца всмятку — в общем, Разное, На что отнюдь не ропщем, Всё, что продается на Руси! А кругом шесты с травой стояли, Сытый кот сиял на одеяле, Отходил — Пушистый весь — Ко сну, Жабьи лапы сохли на шпагате, Но колдун Не думал о полатях — Что-то скучно было колдуну. Был он мудр, учен, Хотишь — изволь-ка, — Килы Он присаживал настолько, Что в Калуге снять их не могли. Знал наперечет, Читал любого: Бедного, Некрасова, Толстого — Словом, всех писателей земли. Пожилой, но в возрасте нестаром, Все-таки не зря совсем, Недаром По округе был он знаменит — Жил, на прочих глядя исподлобья, И творил великие снадобья Вёснами, Когда вода звенит. Кроме чародейского обличья, От соседей мужиков в отличье Он имел Довольно скромный дар: Воду из колодца брать горстями, В бескоз ы ря резаться с чертями, Обращать любую бабу в пар. И теперь, На крепкой плахе сидя, То ль в раздумье, То ль в какой обиде, Щуря глаз тяжелый, Наперед Знал иль нет, Кто за версту обходом По садам зеленым, огородам Легкою стопой к нему идет? Стукнула калитка, Дверь открыта, По двору мелькнула — шито-крыто, Половицы пробирает дрожь: Входит в избу Настя Стегунова, Полымем Горят на ней обновы… — Здравствуй, дядя Костя, Как живешь? И стоит — Высокая, рябая, Кофта на ней дышит голубая, Кружевной платок Зажат в руке. Шаль с двойной турецкою каймою, Газовый порхун — он сам собою, Туфли на французском каблуке. Плоть свою могучую одела, Как могла… — А я к тебе по делу. Уж давно душа моя горит, Не пришла, Когда б не этот случай, Свет давно мне, девушке, наскучил, Колдуну Настасья говорит. — Вся деревня В зелени, в июле, Избы наши в вишне потонули, Свищут вечерами соловьи, Голосисты жаворонки в поле, Колосиста рожь… Не оттого ли Жарче слезы девичьи мои? Уж как выйдут Вечером туманы, Запоют заветные баяны На зеленых выгонах. И тут Парни — бригадиры, трактористы — Танцевать тустеп и польку чисто Всех моих подружек разберут. Только я одна стоять останусь, Ни худым, Ни милым не достанусь — Надломили яблоню в саду! Кто полюбит горькую, рябую? Сорву с себя кофту голубую, Сниму серьги, косу разведу. Сон нейдет, Не спится мне в постели, Всё хочу, чтоб соловьи не пели, Чтобы резеда не расцвела… Восемь суток Плакала, не ела, От бессонья вовсе почернела, Крепкий уксус с водкою пила. Я давно разгневалась на бога. Я ему поверила немного, Я ему — Покаялась, сычу! И к тебе пришла сюда Не в гости — С низкой моей просьбой: Дядя Костя, Приворот-травы теперь хочу. …Служит колдуну его наука, Говорит он громко Насте: — Ну-ка, Дай мне блюдце белое сюда. — Дунул-плюнул, Налил в блюдце воду, — Будто летом в тихую погоду Закачалась круглая вода. — Что ты видишь, Настя? — Даль какая! Паруса летят по ней, мелькая, Камыши Куда ни кинешь взгляд… — Что ты видишь? — Вижу воду снова. — Что ты видишь, Настя Стегунова? — Вижу, гуси-лебеди летят! Служит колдуну его наука. Говорит он тихо Насте: — Ну-ка, Не мешай, Не балуй, Отойди. Всё содею, что ты захотела. А пока что сделано полдела, Дело будет, Девка, Впереди. Всё содею — Нужно только взяться. — Тут загоготал он. — Гуси-братцы, Вам привет от утки и сыча! — …Поднимались Колдовские силы, Пролетали гуси белокрылы, Отвечали гуси гогоча! — Загляни-ка, Настя Стегунова, Что ты видишь? — Вижу воду снова, А по ней Плывет Двенадцать роз. — Кончено! — Сказал колдун. — Довольно, Натрудил глаза над блюдцем — больно. Надо Поступать тебе В колхоз. Триста дней работай без отказу, Триста — Не отлынивай ни разу, Не жалея крепких рук своих. Как сказал — Всё сбудется, не бойся. Ни о чем теперь не беспокойся. Будет тебе к осени жених! Красноярское — Село большое, Что ты всё глядишься в волны, стоя Над рекой, на самой крутизне? Ночи пролетают — синедуги, Листья осыпаются в испуге, Рыбы Шевелят крылом во сне. Тучи раздвигая и шатаясь, Красным сарафаном прикрываясь, Проступает бабий лик луны — Август, август! Тихо сквозь ненастье В ясном небе вызвездило счастье… Чтой-то стали ночи холодны. Зимы ль снятся лету? Иль старинный Грустный зов полночный журавлиный? Или кто кого недолюбил? Август, август! Налюбиться не дал Тем, кто в холоду твоем изведал Лунный, бабий, окаянный пыл. Горячи, не тягостны работы, У Настасьи полный рот заботы, Все колосья кланяются ей, Все ее исполнятся желанья, Триста дней проходят, как сказанье, Мимо пролетают триста дней! Низко пролетают над полями… Каждый день Задел ее крылами. Под великий, звонкий их припев, Гордая, Спокойная, Над миром, Первым по колхозу бригадиром Стала вдруг она, похорошев. Август, август! Стегуновой Насте В ясном небе вызвездило счастье, Мимо пролетело Триста дней. В урожай, Несметный, небывалый, — Знак Почета, золотой и алый, Орден на груди горит у ней. И везут на двор к ней изобилье: Ревом окруженные и пылью, Шесть волов, к земле рога склонив, Всякой снеди груды, Желто-пегих Телок двух ведут возле телеги, Красной лентой шеи перевив. Самой лучшей — лучшая награда! А обед готовится как надо, Рыжим пламенем лопочет печь… …Съев пельменей двести, Отобедав, Ко всему колхозу напоследок Председатель обращает речь: — Честь и слава Насте Стегуновой! Честь и слава Нашей жизни новой! Нам понять, товарищи, пора: Только так — И только так! — Спокойно Можем мы сказать — она достойна, Лучшему ударнику — ура! — Правильно сказал! Ура, директор! ……………………………………. Много шире Невского проспекта Улица заглавная у нас, Городских прекрасней песни, тоньше, Голоса девические звоньше, Ярче звезды в сорок восемь раз! Всё, что было, Вдоль по речке сплыло, Помнила, Жалела, Да забыла, Догорели черные грехи! Пали, пали на поле туманы — Развернув заветные баяны, Собирались к Насте женихи! Вот они идут, и на ухабах Видно хорошо их — Кепки набок, Руки молодые на ладах. Крепкой силой, молодостью схожи. Август им подсвистывает тоже Птицами-синицами в садах. А колдун, покаясь всенародно, Сам вступил в колхоз… Теперь свободно И весьма зажиточно живет. Счет ведет в правленье, это тоже С чернокнижьем Очень, в общем, схоже, Сбрил усы и отрастил живот. И когда его ребята дразнят, Он плюет на это безобразье. Настя ж всюду за него горой, Будто нет у ней другой кручины… И какие к этому причины? Вот что приключается порой! 1935

ПРИНЦ ФОМА

ГЛАВА 1

Он появился в темных селах, В тылу у армий, в невеселых Полях, средь хмурых мужиков. Его никто не знал сначала, Но под конец был с ним без мала Косяк в полтысячу клинков. Народ шептался, колобродил… В опор, подушки вместо седел, По кованым полам зимы, Коней меняя, в лентах, в гике, С зеленым знаменем на пике, Скакало воинство Фомы. А сам батько в кибитке прочной, Обок денщик, в ногах нарочный Скрипят в тенетах портупей. Он в башлыке кавказском белом, К ремню пристегнут парабеллум, В подкладке восемьсот рублей. Мужик разверсткой недоволен… С гремучих шапок-колоколен Летели галки. Был мороз. Хоть воевать им нет охоты, Всё ж из Подолья шли в пехоту, Из Пущи — в конницу, в обоз. В Форштад летьмя летели вести, Что-де Фома с отрядом вместе В районе Н-ска сдался в плен, Что спасся он, — и это чудо, — Что пойман вновь, убит, покуда Не объявился он у стен Форштада сам… И город старый Глядит с испугом, как поджарый Под полководцем пляшет конь. Грозят его знамена, рея, И из отбитой батареи Фома велит открыть огонь. С ним рядом два киргизских хана, Вокруг него — его охрана В нашитых дырах черепов. Его подручный пустомелет, И, матерясь, овчину делят Пять полковых его попов. Форштад был взят. Но, к сожаленью, Фомы короткое правленье Для нас осталося темно — Как сборы он средь граждан делал И сколько им ночных расстрелов В то время произведено? И был ли труд ему по силам? Но если верить старожилам (Не все ж сошли они с ума), Признать должны мы, что без спору Ходили деньги в эту пору С могучей подписью: Хома.

ГЛАВА 2

Так шел Фома, громя и грабя… А между тем в французском штабе О нем наслышались, и вот Приказом спешным, специальным По линии, в вагоне спальном, Жанен к нему посольство шлет, И по дороге капитану Всё объясняет без обману Осведомитель: «Нелюдим, Плечист и рыж. С коня не слазит. Зовет себя мужицким князем: И всё ж — губерния под ним». А конквистадор поднял шторы, Глядит в окно — мелькают горы, За кряжем кряж, за рядом ряд, Спит край морозный, непроезжий, И звезды крупные, медвежьи Угрюмым пламенем горят. Блестят снега, блестят уныло. Ужели здесь найдут могилу Веселой Франции сыны?.. Рассвет встает, туманом кроясь, На тормозах подходит поезд, Дымясь, к поселку Три Сосны. Оркестр играет марсельезу, Из двадцати пяти обрезов Дан дружественный вверх салют. Стоят две роты бородатых, В тулупах, в валенках косматых… Посланцы вдоль рядов идут. И вызывают удивленье Их золотые украшенья, Их краги, стеки и погон, И, осмелев, через ухабы Бегут досужливые бабы Штабной осматривать вагон. Стоят кругом с нестройным гулом И с иноземным караулом Заводят торги: «Чаю нет?» А в это время в школе местной «Мужицкий» князь, Фома известный, Дает в честь миссии обед. Телячьи головы на блюде, Лепешки в масляной полуде — Со вкусом убраны столы! В загоне, шевеля губою, Готовы к новому убою, Стоят на привязи волы. Пирог в сажень длиной, пахучий, Завязли в тесте морды щучьи, Плывет на скатерти икра. Гармонь на перевязи красной Играет «Светит месяц ясный» И вальс «Фантазия» с утра. Кругом — налево и направо — Чины командного состава, И, засучивши рукава, Штыком ширяя в грудах снеди, Голубоглаз, с лицом из меди, Сидит правительства глава. И с ужасом взирают гости, Как он, губу задрав, из кости Обильный сладкий мозг сосет. Он мясо цельными кусками Берет умытыми руками И отправляет сразу в рот, Пьет самогон из чашки чайной… Посол Жанена чрезвычайный, Стряхнув с усов седую пыль, Польщен, накормлен ради встречи. На галльском доблестном наречье Так произносит тост де Билль: — Prince! Скрыть не в силах восхищенья, Вас за прием и угощенье Благодарить желаю я. Россия может спать спокойно. Ее сыны — ее достойны. C'est un обед — Гаргантюа… С народом вашим славным в мире Решили мы создать в Сибири Против анархии оплот, И в знак старинной нашей дружбы Семь тысяч ящиков оружья Вам Франция в подарок шлет. Три дня назад Самара взята. Marchez! В сраженье, демократы, Зовет история сама. Я пью бокал за верность флагу, За вашу храбрость и отвагу, Же ву салю, мосье Фома!

ГЛАВА 3

Страна обширна и сурова… Где шла дивизия Грязнова? Дни битв ушедших далеки. Бинтуя раны на привале, Какие песни запевали Тогда латышские полки? Тысячелетья горы сдвинут, Моря нахлынут и отхлынут, Но сохранят народы их В сердцах, Над всем, что есть на свете, Как знамя над Кремлем и ветер, Как сабли маршалов своих! Местами вид тайги печален — Сожженный, набок лес повален, — Здесь падал некогда снаряд, Средь пней крутых, золотолобых В глухих запрятаны чащобах Следы утихших канонад… Лишь ветер помнит о забытых, Да на костях полков разбитых Огнем пылает псиный цвет, Бушуют травы на могиле… Снега непрочны. Весны смыли Фомы широкий, тяжкий след. Он всё изведал: бренность славы, Ночные обыски, облавы И мнимость нескольких удач… По-бабьи, в плач шрапнель орала, До Грязных Кочек от Урала Бежало войско принца вскачь. Попы спились, поют в печали, Степные кони одичали, Киргизы в степи утекли. И Кочки Грязные — последний Приют — огонь скупой и бледный Туманной цепью жгут вдали. Владеют красные Форштадом… Конь адъютанта пляшет рядом, И потемнелый, хмурый весь, Фома, насупив бровь упрямо, Велит войскам: — Идите прямо, А я здесь на ночь остаюсь, В селенье, по причинам разным. — Он стал спускаться к Кочкам Грязным Витой тропинкой потайной — И на минуту над осокой Возник, сутулый и высокий, Деревню заслонив спиной. Окно и занавес из ситца. Привстав на стремени, стучится Фома: — Алена, отвори! — Фома, сердешный мой, болезный. — Слетает спешно крюк железный, Угрюмо принц стоит в двери, В косматой бурке, на пороге: — Едва ушел. Устал с дороги, Раскрой постель. Согрей мне щей. Подруга глаз с него не сводит. Он, пригибаясь, в избу входит, На зыбку смотрит: — Это чей? — И вплоть до полночи супруги Шумят и судят друг о друге, Решают важные дела, В сердцах молчат и дуют в блюдца. И слышно, как полы трясутся И шпор гудят колокола. Не от штыка и не от сабли Рук тяжких кистени ослабли, Померкла слава в этот раз. Фома разут, раздет, развенчан, — Вот почему лукавых женщин Коварный шепот губит нас. На Грязных Кочках свету мало. Выпь, нос уткнувши, задремала, Рассвет давно настал — всё тьма. Щи салом затянуло, водка Стоит недопитая… …………………………………………….. Вот как Исчез мятежный принц Фома. 1935–1936 Рязань