Сочинения. В 2-х томах

319 Строгоновские иконы —

Строгоновские иконы — Самоцветный, мужицкий рай; Не зовите нас в Вашингтоны, В смертоносный, железный край. Не обертывайте в манишки С газетным хитрым листом, По звенящей, тонкой наслышке Мы Предвечное узнаем. И когда златится солома, Оперяются озима, Мы в черте алмазной, мы дома, У живых истоков ума. Самоцветны умные хляби — Непомерность ангельских глаз… Караван к Запечной Каабе Привезет виссон и атлас. Нарядяся в пламя и розы, В Строгоновское письмо, Мы глухие смерчи и грозы Запряжем в земное ярмо. Отдохнет многоскорбный сивка, От зубастых ножниц — овца, Брызнет солнечная наливка Из небесного погребца. Захмелеют камни и люди, Кедр и кукуший лен, И восплачет с главой на блюде Плясея Кровавых Времен. Огневые рощи — иконы Восшумят: «се Жених грядет»… Не зовите нас в Вашингтоны Под губительный молот бед!

320 Узорные шаровары

Узорные шаровары Вольготней потных, кузнечных… Воронье да злые пожары На полях родимых запечных. Черепа по гулким печуркам, В закомарах лешачий пляс, Ускакал за моря каурка, Добрый волк и друг-китоврас. Лучше вихорь, песни Чарджуев, На пути верблюжий костяк; Мы борцы, Есенин и Клюев, За ковригу возносим стяг, За цветы в ушах у малайца, За кобылий сладкий удой, Голубка и ржаного зайца Нам испек Микула родной. Оттого на песенной кровле Воркование голубей, Мы — Исавы, в словесной ловле Обросли землей до грудей. И в земле наших книг страницы, Запятые — медвежий след, Не свивают гнезд жаро-птицы По анчарным дебрям газет. На узорчатых шароварах Прикурнуть ли маховику? Лишь пучина из глубей ярых Выплескивает строку.

321 Маяковскому грезится гудок над Зимним,

Маяковскому грезится гудок над Зимним, А мне журавлиный перелет и кот на лежанке. Брат мой несчастный, будь гостеприимным: За окном лесные сумерки, совиные зарянки! Тебе ненавистна моя рубаха, Распутинские сапоги с набором, В них жаворонки и грусть монаха О белых птицах над морским простором. В каблуке в моем терем кащеев, Соловей-разбойник поныне, — Проедет ли Маркони, Менделеев, Всяк оставит свой мозг на тыне. Всякий станет песней в ночевке, Под свист костра, над излучиной сивой; Заблудиться в моей поддевке «Изобразительным искусствам» не диво. В ней двенадцать швов, как в году високосном, Солноповороты, голубые пролетья, На опушке по сафьяновым соснам Прыгают дятлы и белки — столетья. Иглокожим, головоногим претит смоль и черника, Тетеревиные токи в дремучих строчках, Свете Тихий от народного лика Опочил на моих запятых и точках. Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых Не станет Россия, так вещает Изба. От мереж осетровых и кетовых Всплески рифм и стихов ворожба. Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных, Прикармливать воронов — стоны молота? Только в думах поддонных, в сердечных домнах Выплавится жизни багряное золото.

322 Блузник, сапожным ножом

Блузник, сапожным ножом Раздирающий лик Мадонны, — Это в тумане ночном Достоевского крик бездонный. И ныряет, аукает крик — Черноперый, колдующий петел, Неневестной Матери лик Предстает нерушимо светел. Безобиден горлинка-нож В золотой коврижной потребе. Колосится зарная рожь На валдайском, ямщицком небе. И звенит Достоевского боль Бубенцом плакучим, поддужным… Глядь, кабацкая русская голь Как Мадонна, в венце жемчужном! Только буйственна львенок-брада, Ястребята — всезрящие очи… Стали камни, огонь и вода До пурпуровых сказок охочи. И волхвующий сказочник я, На устах огневейные страны… Достоевского боль, как ладья, Уплывает в ночные туманы.

323 Повешенным вниз головою

Повешенным вниз головою Косматые снятся шатры И племя с безвестной молвою У аспидно-синей горы. Там девушка тигру услада, И отрок геенски двууд. Захлестнутым за ноги надо Отлить из кровинок сосуд. В нем влага желёз, сочленений, И с семенем клей позвонков… Отрадны казненному сени Незыблемых горных шатров. Смертельно пеньковой тропою Достичь материнской груди… Повешенных вниз головою Трещоткою рифм не буди.

324 У вечерни два человека –

У вечерни два человека — Поп да сторож в чуйке заплатанной. На пороге железного века Стою, мертвец неоплаканный. Бог мой, с пузом распоротым, Выдал миру тайны сердечные; Дароносица распластана молотом, Ощипаны гуси — серафимы млечные. Расстреляны цветики на проталинках И мамины спицы-кудесницы… Снегурка в шубейке и валенках Хнычет у облачной лестницы. Войти бы в Божью стряпущую, Где месяц — калач анисовый… Слезинка над жизненной пущею Расцветет, как сад барбарисовый. Спицы мамины свяжут Нетленное — Чулки для мира голопятого, И братина — море струнно-пенное Выплеснет Садко богатого. Выстроит Садко Избу соборную, Подружит Верхарна с Кривополеновой И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.

325 Убежать в глухие овраги,

Убежать в глухие овраги, Схорониться в совьем дупле От пера, колдуньи-бумаги, От жестоких книг на земле. Обернуться малой пичугой, Дом — сучок, а пища — роса, Чтоб не знать, как серною вьюгой Курятся небеса. Как в пылающих шлемах горы Навастривают мечи… Помню пагодные узоры, Чайный сад и плеск че-чун-чи. Гималаи видели ламу С ячменным русским лицом… Песнописец, Волгу и Каму Исчерпаю ли пером? Чтобы в строчках плавали барки, Запятые, как осетры… Половецкий голос татарки Черодейней пряжи сестры. В веретенце жалобы вьюги, Барабинская даль в зурне… Самурай в слепящей кольчуге Купиною предстанет мне. Совершит обряд харакири: Вынет душу, слезку-звезду… Вспомянет ли о волжской шири Китайчонок в чайном саду? Домекнутся ли по Тян-Дзину, Что под складками че-чун-чи Запевают, ласкаясь к сыну, Заонежских песен ключи?

326 Незримая паутинка

Незримая паутинка Звенит как память, как миг. Вьется жизненная тропинка Перевалом пустынных книг. Спотыкаюсь о строки-кварцы, О кремни точек, тире. Вотяки, голубые баварцы Притекают к Единой заре. На пути капканами книги: Тургенев, жасминный Фет. На пламенной ли квадриге Вознесется русский поэт? Иль как я, переметной сумкой Будет мыкать горе-судьбу? Ах, родиться бы недоумкой Песнолюбящему рабу! Не знать бы «масс», «коллектива», Святых имен на земле… Львиный Хлеб — плакучая ива С анчарным ядом в стволе.

327 Портретом ли сказать любовь,

Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову

Портретом ли сказать любовь, Мой кровный, неисповедимый!.. Уж зарумянилась морковь, В рассоле нежатся налимы. С бараньих почек сладкий жир Как суслик прыскает свечою, И вдовий коротает пир Комар за рамою двойною. Салазкам снится, что зима Спрядает заячью порошу… Глядь, под окно свалила тьма Лохмотьев траурную ношу. Там шепелявит коленкор Подслеповатому глазету: «Какой великопостный сор Поэт рассыпал по портрету, Как восковина строк горька, Горбаты буквы-побирушки!»… О, только б милая рука Легла на смертные подушки! О, только б обручить любовь Созвучьям — опьяненным пчелам, Когда кровавится морковь И кадки плачутся рассолом!

328 Чернильные будни в комиссариате,

Чернильные будни в комиссариате, На плакате продрог солдат, И в папахе, в штанах на вате, Желто-грязен зимний закат. Завтра поминальный день, — Память расстрелянных рабочих… Расцветет ли в сердцах сирень У живых, до ран неохочих? Расплетут ли девушки косы, Старцы воссядут ли у ворот, Светорунные мериносы Сойдутся ль у чермных вод? Дохнет ли вертоград изюмом, Банановой похлебкой очаг?.. Вторя смертельным думам, Реет советский флаг. Как будто фрегат багряный Отплывает в безвестный край… Восшумят в печурке платаны, На шесток взлетит попугай. И раджа на слоне священном Посетит зырянский овин, Из ковриги цветом нетленным Взрастет златоствольный крин. Вспыхнет закат-папаха, Озарит потемки чернил, И лагунной музыкой Баха Зажурчит безмолвье могил.

(1913)

329 У соседа дочурка с косичкой —

У соседа дочурка с косичкой — Голубенький цветик подснежный. Громыхает, влекомо привычкой, Перо, словно кузов тележный. На пути колеи, ухабы, Недозвучья — коровьи мухи. Стихотворные дали рябы, И гнусавы рифмы-старухи. Ах, усладней бы цветик-дочка, Жена в родильных веснушках! Свернулась гадюкою точка, Ни зги в построчных макушках. Громыхает перо-телега По буквам — тряским ухабам… Медвежья хвойная нега Внимать заонежским бабам. В них вече и вольтова домбра, Теремов слюдяные потемки… Щекочет бесенок ребра У соседа — рыжего Фомки. Оттого и дочка с косичкой, Перина, жена в веснушках. Принижен гения кличкой, Я крот в певучих гнилушках.