Сочинения. В 2-х томах

330 По мне Пролеткульт не заплачет,

По мне Пролеткульт не заплачет, И Смольный не сварит кутью, Лишь вечность крестом обозначит Предсмертную песню мою. Да где-нибудь в пестром Харане Нубиец, свершивши намаз, О раненом солнце-тимпане Причудливый сложит рассказ. И будет два солнца на небе, Две раны в гремящих веках, — Пурпурное — в Ленинской требе, Сермяжное — в хвойных стихах. Недаром мерещится Мекка Олонецкой серой избе. Горящий венец человека Задуть ли самумной судьбе! От смертных песков есть притины, Узорный оазис — изба — Грядущей России картины — Арабская вязь и резьба. В кряжистой тайге попугаи, Горилла за вязкой лаптей… Я грежу о северном рае Плодов и газельных очей!

(1919)

331 Задворки Руси — матюги на заборе,

Задворки Руси — матюги на заборе, С пропащей сумой красноносый кабак, А ветер поет о родимом поморье, Где плещется солнце — тюлений вожак, Где заячья свадьба, гагарьи крестины И ос новоселье в зобатом дупле… О, если б в страницах златились долины, И строфы плясали на звонкой земле! О, если б ковычки — стада холмогорок Сходились к перу — грозовому ручью! Люблю песнотравный гремучий пригорок, Где тайна пасет двоеточий семью. Сума и ночлежка — судьбина поэта, За далью же козлик — дымок над избой Бодается с просинью — внучкою света… То сон колыбельный, доселе живой. Как раненый морж многоротая книга Воззвала смертельно: приди! О, приди! И пал Карфаген — избяная коврига… Найдет ли изменник очаг впереди? Иль в зуде построчном, в словесном позоре, Износит певучий Буслаев кафтан?.. Цветет костоеда на потном заборе — Бесструнных времен прокаженный коран.

332 ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ

«Тридцать три года, тридцать три», Это дудка няни-зари, Моей старой подруги. Первый седой волос И морщинок легкие дуги — Знак, что и в мою волость Приплетутся гости-недуги: Лихорадка — поджарая баба, Костолом — сутулый бродяга… В тени стиха-баобаба Залегла удавом бумага. Под чернильным солнцем услада Переваривать антилопу — чувства… Баобабы пасынки сада Неувядаемого искусства. В их душе притаились пумы, Каннибалов жадный поселок, Где треплются скальпы-думы У божничных свирепых полок, Где возмездие варит травы Напитывать стрелы ядом, И любовь — мальчонка чернявый С персиковым сладким задом. В тридцать три года норов Лобызать, как себя, мальчонка, Отныне женщине боров Подарит дитя-свиненка. И не надобна пупорезка Полосатой тигровой самке… Песнословного перелеска Не ищите в славянской камке: — Питомец деда — Онега Отведал Львиного хлеба, — Прощайте изба, телега — Моя родная потреба! Лечу на крыльях самума — Коршуна, чье яйцо Россия, В персты арабского Юма, В огни и флейты степные. Свалю у ворот Судана Вязанку стихов овинных, — Олонецкого баяна Возлюбят в шатрах пустынных. И девушки-бедуинки В Песнослов окунут кувшины… Не ищите меня на рынке, Где ярятся бесы-машины, Где, оскаля шрифтные зубы, Взвизгивает газета… В зрачках чернокожей Любы Заплещет душа поэта… И заплачут шишками сосны Над моей пропащей могилой… Тридцать третий год високосный Вздувает ночи ветрило. Здравствуй шкипер из преисподней! Я — кит с гарпуном в ласту, Зову на пир новогодний Дьяволицу-красоту. Нам любо сосать в обнимку Прогорклый собственный хвост, Пока и нашу заимку Хлестнет пургою погост.

333 Древний новгородский ветер,

Древний новгородский ветер, Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров, Таится в урочищах песен, В дуплах межстрочных, В дремучих потемках стихов. Думы — олонецкие сосны С киноварной мякотью коры, С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке, С шумом гусиного перелета, С плеском окуньим в излуке ветвей Живут в моих книгах до вечной поры. Бобры за постройкой плотины, Куницы на слежке тетерьей, И синие прошвы от лыж К мироварнице — келье пустынной, Где Ярые Очи зырянский Исус С радельной рубахой на грядке — Вот мое сердце и знанье и путь. В стране холмогорской, в нерпячьем снегу, Под старым тресковым карбасом, Нашел я поющий, берестяный след От лаптя, что сплел Ломоносов: Горящую пятку змея стерегла, Последье ж орлы-рыбогоны, И пять кашалотов в поморьи перстов Познанья Скалу сторожили. Я племенем мозга змею прикормил, Орлов — песнокрылою мыслью, Пяти кашалотам дал зренье и слух, Чутье с осязаньем и вкусом — Разверзлась пучина, к Познанья Скале Лазоревый мост обнажая. Кто раз заглянул в ягеля моих глаз, В полесье ресниц и межбровья, Тот видел чертог, где берестяный Спас Лобзает шафранного Браму, Где бабья слезинка, созвездием став, В Медину ведет караваны, И солнце Таити — суропный калач Почило на пудожском блюде. Запечную сказку, тресковую рябь, Луну в толоконном лукошке У парня в серьге талисманный Памир, В лучине — кометное пламя, Тюрбан Магомета в старушьем чепце, Карнак — в черемисской божнице — Всё ведает сердце, и глаз-изумруд В зеленые неводы ловит. Улов непомерный на строчек шесты Развесила пестунья-память: Зубатку с кораллом, с дельфином треску, Архангельский говор с халдейским, И вышла поэма — ферганский базар Под сенью карельских погостов. Пиджачный читатель скупает товар, Амбары рассудка бездонны, И звездную тайну страницей зовет, Стихами жрецов гороскопы, Ему невдомек, что мой глаз-изумруд — Зеленое пастбище жизни.

334 Меня хоронят, хоронят…

Меня хоронят, хоронят… Построчная тля, жуки Навозные проворонят Ледоход словесной реки. Проглазеют моржа златого В половодном разливе строк, Где ловец — мужицкое слово За добычей стремит челнок. Погребают меня так рано, Тридцатилетним бородачом, Засыпают книжным гуано И Брюсовским сюртуком. Сгинь, поджарый! Моя одёжа Пестрядь нив и ржаной атлас! Разорвалась тучами рожа, Что пасла, как отары, нас. Я из ста миллионов первый Гуртовщик златорогих слов, Похоронят меня не стервы, А лопаты глухих веков. Нестерпим панихидный запах… Мозг бодает изгородь лба… На бревенчатых тяжких лапах Восплясала моя изба. Осетром ныряет в оконцах Краснобрюхий лесной закат; То к серпу на солнечных донцах Пожаловал молот — брат. И зажглись словесные клады По запечным дебрям и мхам… Стихотворные водопады Претят бумажным жукам. Не с того ль из книжных улусов Тянет прелью и кизяком, Песнослову грозится Брюсов Изнасилованным пером. Но ядрен мой рай и чудесен, В чаще солнца рассветный гусь, И бадьею омуты песен Расплескала поморка-Русь.

335 Из избы вытекают межи,

Из избы вытекают межи, Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки. Убежать в половецкие вежи От валдайской ямщицкой тоски. Журавиная, русская тяга С Соловков — на узорный Багдад… В Марсельезе, в напеве «Варяга» Опадает судьба-виноград. Забубенно, разгульно и пьяно, Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках; — Обольщенная Русь, видно рано Прозвенел над Печорою Бах! Спозаранка знать внук Коловрата Аду Негри дарил перстеньком… Поседела рязанская хата Под стальным ливерпульским лучом. Эфиопская черная рожа Над родимою пущей взошла. Хмура Волга и степь непогожа, Где курганы пурга замела. Где Светланина треплется лента, Окровавленный плата лоскут… Грай газетный и щокот конвента Славословят с оковами кнут. И в глухом руднике Ломоносов, Для Европы издевка — Ермак… В бубенце и в напеве матросов Погибающий стонет Варяг.

336 Глухомань северного бревенчатого городишка,

Глухомань северного бревенчатого городишка, Где революция, как именины у протопопа. Ряд обжорный и каланчи вышка Ждут антихриста, сивушного потопа. На заборе кот корноухий Мурлычит про будошника Егора, В бурнастых растегаях старухи Греют души на припеке у собора. Собор же помнит Грозного, Бориса, На створах врат Илья громогласный, Где же Свобода в венке из барбариса, И Равенство — королевич прекрасный? Здесь не верят в жизнь без участка, В смерть без кутьи и без протопопа. Сбывается аракчеевская сказка Про немчуру и про мужика-холопа: Немец был списан на икону — Мужику невдомеки рожа… По купецким крышам, небосклону, Расплеснулся закат-рогожа. На рогоже страстотерпица Россия Кажет Богу раны и отеки… Как за буйство царевна София Мы получим указ жестокий: «Стать уездной бревенчатой глухомани Черной кухней при Утгоф-бароне, И собору, как при грозном Иоанне, Бить уставы в медные ладони».

337 Миновав житейские версты

Миновав житейские версты Умереть, как золе в печурке, Без малинового погоста, Без сказки о котике Мурке. Без бабушки за добрым самоваром, Когда трепыхает ангелок-лампадка. Подружиться с яростным паром Человечеству не загадка. — Пржевальский в желтом Памире Видел рельсы — прах тысячелетий… Грянет час, и к мужицкой лире Припадут пролетарские дети. Упьются озимью, солодягой, Подлавочной ласковой сонатой, Уж загрезил пасмурный Чикаго О коньке над пудожскою хатой. О сладостном соловецком чине С подблюдными славами, хвалами… Над Багдадом по моей кончине Заширяют ангелы крылами. И помянут пляскою дервиши Сердце — розу смятую в Нарыме, А старуха-критика запишет В поминанье горестное имя.

338 Запах инбиря и мяты

Запах инбиря и мяты От парня с зелеными глазами: Какие Припяти и Ефраты Протекают в жилах кровями? Не закат ли пустыни в мочках, Леопарды у водопоя? В осиновых терпких почках Есть оцет халдейского зноя. Есть в плотничьих звонких артелях Отгулы арабской стоянки, Зареет в лапландских мятелях Коралловый пляс негритянки. Кораллы на ладожской юфти — К словесному знать половодью… В церквушке узорчатый муфтий Рыдает над ветхой триодью. — То встреча в родимых бороздах Зерна с земляными сосцами. У парня в глазницах, как в звездах, Ночное, зеленое пламя. Как будто в бамбуковых дебрях За маткой крадутся тигрята, И желчью прозябли на вербах Инбирь и чилийская мята.

339 Петухи горланят перед солнцем,

Петухи горланят перед солнцем, Пред фазаньим лучом на геранях, Над глухим, бревенчатым Олонцем Небеса в шамаханских тканях. И не верится, что жизнь — обида С бесхлебицею и бестишьем, Это возводится Семирамида Повеленьем солнечным вышним. Тяжек молот, косны граниты, В окровавленных ризах зодчий… Полюбил кумач и бархат рытый, Как напев, обугленный рабочий. Только б вышить жребий кумачный Бирюзой кокандской, смирнским шёлком, Чтобы некто чопорно-пиджачный Не расставил Громное по полкам. Чтобы в снедь глазастым микроскопам Не досталась песня, кровь святая… В белой горенке у протопопа Заливается тальянка злая. Кривобоки церковь и лавчонки Позабыв о купле, Божьих данях… Петухи горланят вперегонки О фазаньем солнце на геранях.

340 Поле усеянное костями,

Поле усеянное костями, Черепами с беззубою зевотой, И над ним, гремящий маховиками, Безыменный и безликий кто-то. Кружусь вороном над страшным полем, Узнаю чужих и милых скелеты, И в железных тучах демонов с дрекольем, Провожающих в тартар серные кареты. Вот шестерня битюгов крылатых, Запряженных в кузов, где Есенина поэмы. Господи, ужели и в рязанских хатах Променяли на манишку ржаные эдемы! И нет Ярославны поплакать зигзицей, Прекрасной Евпраксии низринуться с чадом… Я — ворон, кружусь над великой гробницей, Где челюсть осла с Менделеевым рядом. Мой грай почитают за песни народа, — Он был в миллионах годин и столетий… На камне могильном старуха-свобода Из саванов вяжет кромешные сети. Над мертвою степью безликое что-то Родило безумие, тьму, пустоту… Глядь, в черепе утлом осиные соты, И кости ветвятся, как верба в цвету. Светила слезятся запястьем перловым, Ручей норовит облобзаться с лозой, И Бог зеленеет побегом ветловым Под новою твердью, над красной землей.