Сочинения. В 2-х томах

II На просини рябины рдяны

На просини рябины рдяны. Трещат сороками бурьяны, И на опушке дух груздей. Какие тучные запашки! Ковриги будут и алажки! Плеск ложек в океане щей! Сегодня батькина пирушка, — На петуха бранится клушка, Что снова понесла яйцо, А именинник под навесом Глядит, как облачко над лесом Румянит ситное лицо, Как золоченую ковригу Скатили сумерки за ригу — Знать, испеклась за потный день! Глядит из-под навеса батя На скирд непочатые рати, На зори новых деревень. Какая молодость и статность! Не уязвила бы превратность Пшенично-яростного льва! Скулят волчатами слова И точат кости запятые… Татарщина и Византия — Извечная плакун-трава! По сытым избам комсомол — Малиной ландышевый дол Цветет зазвонисто и сладко. Недаром тяжковатый батька Железным клювом бьет зарю, Где осенница у покосьев Из рдяных гроздьев и колосьев Венок сплетает октябрю.

III В ударной бригаде был сокол Иван,

В ударной бригаде был сокол Иван, Артемий беркут, буревестник Степан, Привольные птицы земли не в изъян! За пот трудовой подарил им колхоз Прибоем пшеницы, пучиной овес С горою гречихи и розовых прос! Дозорным орлам похвала не нужна, — Зажмурилось солнце, глазеет луна, Что в золоте хлебном родная страна! У девушек наших пшеничный загар, — Залить только песней вишневый пожар, Но ждет и орленка нещадный удар! Шептались березы под мягкой луной, И перепел тренькал за дымкой ночной. Кто не был влюбленным пролетней порой?! Как в смуглые борозды житный суслон, Красавец Иван в Катерину влюблен, Под лунной березкой задумался он! Республики дети суровы на вид, Но сердце улыбкой и счастьем звенит От меда стогов и похмелья ракит! Таков крепкогрудый и юный Иван… Но что это? Выстрел прорезал туман!.. Кровавою брагой упился бурьян! Погасла луна, и содрогнулась мгла, — Коварная пуля сразила орла, Он руки раскинул — два сизых крыла! Зловещую ночь не забудет колхоз!.. Под плач перепелок желтеет овес, Одна Катерина чужая для слез. Она лишь по брови надвинула плат, И доит буренок, и холит телят, Уж в роще синицей свистит листопад. Отпраздновал осень на славу колхоз. И прозван «Орлиным» за буйный покос, За море пшеницы и розовых прос! В ударной бригаде был сокол Иван. Он крылья раскинул в октябрьский туман, Где бури да ливни косые! Где вьюгой на саван спрядая кудель, В болота глядится недужная ель — В былое былая Россия!

IV В алых бусах из вишен,

В алых бусах из вишен, Из антоновки рудой Ходит кто-то запрудой, — Над Байкалом и Судой Шаг серебряный слышен: «Я — смуглянка Октябрина, У меня полна корзина: Львиный зев и ноготки — Искрометные венки! Но кому цветы подаришь Без весенней нежной яри, Незабудок, бледных роз? Понесу цветы в колхоз! Там сегодня именины — Небывалые отжины, Океан каленых щей Ждет прилета журавлей! И летят несметной силой От соломенного Нила, От ячменных островов Стаи праздничных снопов! Заплетет снопу бородушку — Помянуть лихую долюшку: Нивка, нивка, Отдай мою силку! Слава, кто костями лег За матерый братский стог! Лист кленовый тучно ал, Кроет Суду и Урал. Это вещие пороши, Мой пригожий, мой хороший, Из колхоза суженый, Зазывает ужинать, Подивиться морю щей, С плеском ложек-лебедей! Слава лебедю алому, Всем горам с перевалами, Петуху с наседками, Молодице с детками! Дружным дедам, добрым бабам, От Алтая и до Лабы, До пшеничных берегов Короб песен и цветов!»

(1932)

390 ПИСЬМО ХУДОЖНИКУ АНАТОЛИЮ ЯРУ

В разлуке жизнь обозревая, То улыбаясь, то рыдая, Кляня, заламывая пальцы, Я слушаю глухие скальцы Набухлых и холодных жил; — Так меж затерянных могил Ворчит осенняя вода. Моя славянская звезда, Узорная и избяная, Орлицей воспарив из рая, Скатилася на птичий двор, Где властелин — корявый сор С пометом — закорузлым другом, Ку-ку-ре-ку и кряки цугом От перегноя до нашеста… Не чудо ль? Родина-невеста Рядно повыткала из стали! Но молоты ковать устали В сердечной кузнице секиру: Их стон не укоризна пиру, Где в мертвой пляске Саломея. Ах, жигулевская Рассея, Ужели в лямке бурлаки?! У риторической строки Я поверну ишачью шею И росной резедой повею Воспоминаний, встреч, разлуки! По-пушкински созвучьем «руки» Чиня былые корабли, Чтоб потянулись журавли С моих болот в твое нагорье. Там облако купает в море [Строй] розовеньких облачат, И скалы забрели назад В расплавы меди, охры, зели… Ты помнишь ли на Вятке ели, Избу над пихтовым обрывом? Тебе под двадцать, я же сивым Был поцелован голубком, Слегка запороша снежком, Как первопуток на погост. Смолистый хвойный алконост Нам вести приносил из рая, В уху ершовую ныряя, В твою палитру, где лазори, Чтоб молодость на косогоре Не повстречала сорок пугал — Мои года, что гонит вьюга На полюс ледяным кнутом. Лесное утро лебедком Полощется в моей ладони, И словно тучи смерти кони В попонах черных ржут далече. Какие у березки речи, У ласточки какие числа? У девичьего коромысла Есть дума по воду ходить Поэту же — любить, любить И пихты черпать шляпой, ухом По вятским турицам-краюхам. Полесным рогом трубит печень. Теперь бы у матерой печи Послушать как бубнят поленья Про баснословные селенья, Куда в алмазнорудый бор Не прокрадется волк-топор Пожрать ветвистого оленя. Ведь в каждом тлеющем полене Живут глухарь, лосята, белки! Свои земные посиделки Я допрядаю без тебя; И сердце заступом дробя, Под лопухи, глухой суглинок, Костлявый не пытает инок Моих свирелей и волынок — Как я молился, пел, любил. Средь неоплаканных могил Ты побредешь на холмик дикий, И под косынкой земляники Усмотришь смуглую праматерь. Так некогда в родимой хате, С полатей выглянув украдкой, В углу под синею лампадкой Я видел бабушку за прялкой: Она казалася русалкой, И омут глаз качал луну… Но памятью не ту струну Я тронул на волшебной лютне Под ветром, зайца бесприютней. Я щедр лишь бедностью стапесней. Теперь в Москве, на Красной Пресне, В подвальце, как в гнезде гусином, Томлюсь любовницей иль сыном — Не все ль равно? В гнезде тепленько, То сизовато, то аленько, Смежают сумерки зенки. Прости! Прости! В разлив реки Я распахну оконце вежи И выплыву на пенный стрежень Под трубы солнца, трав и бора — И это будет скоро, скоро! Уж черный инок заступ точит На сердца россыпи и ночи, И веет свежестью речной, Плотами, теплою сосной, Как на влюбленной в сказку Вятке; А синий огонек лампадки По детству — бабушку мне кажет Подводную, за лунной пряжей. С ней сорок полных веретён Стучатся в белокрылый сон, Последнее с сапфирной нитью — К желанной встрече и отплытью!

19 ноября 1932

391 Среди цветов купаве цвесть

Среди цветов купаве цвесть Не приведется в милом поле: Она у озера в неволе, Чтоб водяницам мерды плесть Иль под берестяной луной Грустить за пряжей голубой. Лишь у пузатого сома, Где слюдяные терема Таят берилла груды зерен Купава позабудет горе И, чашей запрокинув груди, Сома увидит на запруде: С зеленой лунной бородищей Он лапушку свою отыщет И приголубит слаще ката — Неотвратимо, без возврата. И будет лебединый чёлн Подводным узорочьем полн Живыми рыбьими слезами И полноводными стихами, Где звездный ковш, гусиный спор И синий времени шатер. В шатре разлапушка-купава, Сома бессмертная забава. Не о тебе ли, мой цветок, Пора журчит, как ручеек, Лесную сказку про кувшинку, И под сердечную волынку Рождает ландышами строки, Что сом — поэт подводноокий?! И что ему под пятьдесят, Тебе же скряга-листопад Лишь двадцать отсчитал монет — Веселых, золотистых лет, Похожих на речных форелей. Я попряду свои кудели, Быть может, через год проточный, Чтобы любить тебя заочно, Тростинку; птичка горихвостка, Не медли укоризной жесткой — Гарпун нестрашен для сома; Тебе речные терема, Стихов жемчужная верея. Пусть на груди моей лилея Сплетется с веткою сосновой, Как символ юности и слова И что берестяные глуби По саван лебедя голубят!

(1932–1933)

392 Ночной комар — далекий эвон

Ночной комар — далекий эвон, На Светлояре белый сон, От пугал темени заслон, И от кладбищенских ворон Мечте, как лебедю затон. Дон-дон! Дуб — ухо, и сосна другое, Одно лицо, сосец же хвои Роняют в ночи глубину И по ее пустому дну Влачат зеленые лохмотья. Не бездне ли вручаю плоть я, А разум — звездам — палым розам, Что за окном чумацким возом Пристали, осью верезжа? То в зале сердца вальс забытый, Я к сорока, как визг ножа, Познал словесного ежа, Как знал в младенчестве ракиты. Культура — вечная вдова, Супруг поженится в Мемфисе, — Оскалом тигра, хваткой рыси Цветут дикарские слова. И таборною головней Грозят пришелице ночной: — Уйди, колдунья! У-гу-гу! — Подсела ближе к очагу, И пальцы синие в опалах Костра лесного лижут жала. Ляс, ляс… плю, плю… Ужель вдовицу полюблю Я, первоцвет из Костромы, Румяный Лель — исчадье тьмы. — Уйди, старуха! — Злой комар В моем мозгу раздул пожар, Горю, товарищи, горю! И ненавижу и люблю Затоны лунные — опалы, Где муза крылья искупала Лебяжьи с сыченой капелью, С речным разливом по апрелю, С малиновым калужным словом И с соловьем в кусту ольховом. Прости, родимое, прости! Я с новым посохом в пути, Змеиным, в яростных опалах И в каплях крови черно-алых, Иду в неведомые залы, Где легковейней опахалы, Струится вальс — ночной комар — На биллион влюбленных пар!

(1932–1933)

393 Под пятьдесят пьянее розы,

Под пятьдесят пьянее розы, Дремотней лён, синей фиалки, Пряней, землистей резеда, Как будто взрыто для посева Моим племянником веселым Дерно у старого пруда; Как будто в домик под бузиной Приехала на хлябких дрожках С погоста мама. Солнце спит Теленком рыжим на дорожке, И веет гроздью терпкой винной От бухлых слизистых ракит. Все чудится раскат копыт По кремню непробудных плит. От вавилонских городов Шмелиной цитрой меж цветов Теленькают воспоминанья. Преодолел земную грань я, Сломал у времени замок, Похожий на засов церковный, И новобрачною поповной Вхожу в заветный теремок, Где суженый, как пастушок, Запрячет душу в кузовок, Чтоб пахли звезды резедой, Стихи же — полою водой, Плотами, буйным икрометом, Гаданьем девичьим по сотам: Чет, нечет, лапушка иль данник? Как будто юноша-племянник Дерно у старого пруда Веселым заступом корчует, А сам поет, в ладони дует, Готовя вереску и льну Пятидесятую весну!

(1932–1933)

394 Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Я гневаюсь на вас и горестно браню, Что десять лет певучему коню, Узда алмазная, из золота копыта, Попона же созвучьями расшита, Вы не дали и пригоршни овса И не пускали в луг, где пьяная роса Свежила б лебедю надломленные крылья. Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья Не знали пытки вероломней Пегасу русскому в каменоломне. Нетопыри вплетались в гриву И пили кровь, как суховеи ниву, Чтоб не цвела она золототканно Утехой брачною республике желанной. Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов С Есениным в венке из васильков, Бодягой поросло, унылым плауном В разлуке с песногривым скакуном И с молотьбой стиха свежее борозды И непомернее смарагдовой звезды, Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское, Рождая струнный плеск и вещих сказок рои! Но у ретивого копыта Недаром золотом облиты. Он выпил сон каменоломный И ржет на Каме, под Коломной И на балтийских берегах… Овсянки, явственны ль в стихах Вам соловьиные раскаты, И пал ли Клюев бородатый, Как дуб, перунами сраженный, С дуплом, где Сирин огневейный Клад стережет — бериллы, яхонт? И от тверских дубленых пахот С андротиком лесным под мышкой Клычков размыкал ли излишки Своих стихов — еловых почек И выплакал ли зори очи До мертвых костяных прорех На грай вороний, черный смех? Ахматова — жасминный куст, Обложенный асфальтом серым, Тропу утратила ль к пещерам, Где Данте шел и воздух густ И нимфа лен прядет хрустальный? Средь русских женщин Анной дальней Она как облачко сквозит Вечерней проседью ракит! Полыни сноп, степное юдо, Полуказак, полукентавр, В чьей песне бранный гром литавр, Багдадский шелк и перлы грудой, Васильев — омуль с Иртыша. Он выбрал щуку и ерша Себе в друзья — на песню право, Чтоб цвесть в поэзии купавой. Не с вами правнук Ермака. На стук степного батожка, На ржанье сосунка кентавра Я осетром разинул жабры, Чтоб гость в моей подводной келье Испил раскольничьего зелья, В легенде став единорогом, И по родным полынным логам Жил гривы заревом, отгулами копыт — Так нагадал осетр и вспенил перлы кит! Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны, Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны, Ни молодость в кудрях, как речка в купыре, Вас не баюкают в багряном октябре, Когда кленовый лист лохмотьями огня Летит с лесистых скал, кимвалами звеня, И ветер-конь в дождливом церазке Взлетает на утес вздыбиться налегке, Под молнии зурну копытом выбить пламя И вновь низринуться, чтобы клектать орлами Иль ржать над пропастью потоком пенногривым! Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы! Что Знамя гордое, где плещется заря, От песен застите крылом нетопыря, Крапивой полуслов, бурьяном междометий, Не чуя пиршества столетий, Как бороды моей певучую грозу, Базальтовый обвал — художника слезу О лилии с полей Иерихона — Я содрогаюсь вас, убогие вороны, Что серы вы, в стихе не лирохвосты, Бумажные размножили погосты И вывели ежей, улиток, саранчу. За будни львом на вас рычу И за мои нежданные седины Отмщаю тягой лебединой. Все на восток, в шафран и медь, В кораллы розы нумидийской, Чтоб под ракитою российской Коринфской арфой отзвенеть Их от Печенеги до Бийска, Завьюжить песенную цветь, Где конь пасется диковинный, Питаясь ягодой наливной, Травой улыбой, приворотом, Что по фантазии болотам И на сердечном глыбком дне Звенят, как пчелы по весне. Меж трав волшебных Анатолий, Мой песноглаз, судьба-цветок, Ему ковер индийских строк — Рязанский лыковый уток С арабским бисером до боли. Чу! Ржет неистовый скакун Прибоем слов о гребень дюн — Победно-трубных как органы, Где юность празднуют титаны.

(1932–1933)

395 Мне революция не мать —

Мне революция не мать — Подросток смуглый и вихрастый, Что поговоркою горластой Себя не может рассказать. Вот почему Сезанн и Суслов С индийской вязью теремов Единорогом роют русло Средь брынских гатей и лесов. Навстречу Вологда и Вятка, Детинцы Пскова, Костромы… Гоген Рублеву не загадка, Матисс лишь рясно от каймы Моржовой самоедской прялки. Мы — щуры, нежити, русалки — Глядим из лазов дупел, тьмы В густую пестроту народов И электрических восходов, Как новь румяных корнеплодов Дождемся в маревах зимы. Чу! Голос из железных губ! Уселись чуйка и тулуп С заморским гостем побалакать, И лыковой ноздрею лапоть Чихнул на долгое здоровье. Напудрен нос у Парасковьи, Вавилу молодит Оксфорд. Ах, кто же в старо-русском тверд — В подблюдной песне, Алконосте? Молчат могилы на погосте И тучи ветхие молчат.

(1932–1933)

396 Деревня — сон бревенчатый, дубленый,

Деревня — сон бревенчатый, дубленый, Овинный город, прозелень иконы, Колядный вечер, вьюжный и каленый. Деревня — жатва в косах и в поняве С волынкою о бабьей лютой славе, С болезною кукушкою в дубраве! Деревня — за кибиткой волчья стая — Вот-вот настигнет, сердце разрывая Ощеренной метелицею лая! Свекровь лихая — филин избяной, Чтоб очи выклевать невестке молодой, — Деревня — саван вытканный пургой, Для солнца упокойник костяной. Рученек не разомкнуть, Ноженек не разогнуть — Не белы снежки — мой путь! Деревня — буря, молний наковальня, Где молот — гром, и тучи — китовальня, Где треплют шерсть — осинника опальней; Осинник, жгуч, багров и пестр, Ждет волчьих зим — седых невест, С вороньим табором окрест. Деревня — смертная пурга — Метелит друга и врага, Вонзив в безвестное рога. Деревня — вепрь и сатана… Но ронит коробом луна На нивы комья толокна. И сладко веет толокном В родных полях, в краю родном, Где жаворонок с васильком Справляют свадьбу голубую. В республике, как и в России, Звенят подснежники лесные, Венчая пчелку восковую. Кинет воску на березку, Запряглась луна в повозку — Чтобы утро привезти По румяному пути!

(1932–1933)

397 Ночь со своднею-луной

Ночь со своднею-луной Правят сплетни за стеной, Будто я, поэт великий, Заплетаю в строки лыки, Скрип лаптей, угар корчаги, Чтобы пахло от бумаги Черемисиной, Рязанью; Что дородную Маланью Я лелею пуще муз, — Уж такой лабазный вкус. Красота кипит как сальце, По-барсучьи жить в подвальце, Мягкой устланной норе, По колено в серебре, В бисере по лопатки; Что Распутина [шулятки] Ставлю я горбатой Пресне За ухмылки да за песни. У меня бесенок в служках, Позашиваны в подушках Окаянные рубли! Вот так сусло развели Темень и луна косая Про лесного Миколая! Про сосновый бубенец!.. Но, клянусь, не жеребец Унавозил мой напев, В нем живет пустынный лев С водопадным вещим рыком, — Лебедь я, и шит не лыком, Не корчажным [вспенным] суслом, Медом, золотом загуслым Из ладони смугло-глыбкой! Над моей ольховой зыбкой Эта мреяла ладонь. И фатой, сестрица-сонь, Утирая сладкий ротик, Легкозвонной пчелкой в соте Поселилась в мой язык. За годами гуд и зык Стали пасекой певучей. Самоедихе иль чукче Я любовней поднесу Ковш мой — ярую росу Из подземных ульев браги, Чем поэтам из бумаги С карнаухой жучкой-лирой. Я не серый и не сирый, Не Маланьин и не Дарьин — Особливый тонкий барин, В чьем цилиндре, строгом банте Капюшоном веет Данте, А в глазах, где синь метели, Серебрится Марк Аврелий, В перстне перл — Александрия, В слове же опал — Россия! Он играет, нежный камень, Речкой, облачком, стихами И твоим, дитя, письмом — Голубым лесным цветком; В нем слезинок пригорошня, Расцвела моя Опошня (Есть село на Украине, Все в цветистой жбанной глине). Мой подвалец лесом стал: — Вон в дупле горит опал, Сердце родины иль зыбка С чарою ладонью глыбкой — Смуглой нежен, — плат по щеки. За стеной молчат сороки, Видно лопнула луна, Ночь от зависти черна, Погоняя лист пролетний — Подноготицу и сплетни!