Сочинения. В 2-х томах

(1932–1933)

398 Когда осыпаются липы

Когда осыпаются липы В раскосый и рыжий закат И кличет хозяйка — цып, цыпы! Осенних зобастых курят, На грядках лысато и пусто, Вдовеет в полях борозда, Лишь пузом упругим капуста, Как баба обновой, горда. Ненастна воронья губерния, Ущербные листья — гроши. Тогда предстают непомерней Глухие проселки души. Мерещится странником голос Под вьюгой без верной клюки, И сердце в слезах раскололось Дуплистой ветлой у реки. Ненастье и косит и губит На кляче ребрастой верхом, И в дедовском кондовом срубе Беда покумилась с котом. Кошачье мяу в половицах, Простужена старая печь, — В былое ли внуку укрыться Иль в новое мышкой утечь?! Там лета грозовые кони, Тучны золотые овсы… Согреть бы, как душу, ладони Пожаром девичьей косы.

(1932–1933)

399 Россия была глуха, хрома,

Россия была глуха, хрома, Копила сор в избе, но дома В родном углу пряла судьбу И аравитянку-рабу В тюрбане пестром чтила сказкой, Чтобы за буквенной указкой Часок вольготный таял слаже, Сизее щеки, [чтобы] глаже, И перстенек жарчей от вьюги, По белый цвет — фату подруги — Заполонили дебри дыма; Снежинка — слезка Серафима — Упала на панельный слизень В семиэтажьи, на карнизе, Как дух, лунатик… Бьют часы По темени железной тростью Жемчужину ночной красы. Отужинать дождусь я гостью Хвостастую, в козлиных рожках: Она в аду на серных плошках, Глав-винегретчица Авдотья. Сегодня распотешу плоть я Без старорусского креста, И задом и губой лапта, Рогами и совиным глазом!.. Чтоб вередам, чуме, заразам Нашлося место за столом В ничьем, бездомном, [под полом], Где кровушка в бокалах мутных И бесы верезжат на лютнях Ослиный марш — топ-топ, топ-топ; Меж рюмочных хрустальных троп Ползет змея — хозяйка будни, Вон череп пожирает студни, И в пляс пустились башмаки, Колотят в ребра каблуки. А сердце лает псом забитым, У дачи в осень позабытым! Ослепли ставни на балконе, Укрылись листья от погони Ловца свирепого — ненастья. Коза — подруга, — сладострастья Бокалом мутным не измерить! Поди и почеши у двери Свой рог корявый, чтоб больней Он костенел в груди моей! Родимый дом и синий сад Замел дырявый листопад Отрепьем сумерек безглазых — Им расцвести сурьмой на вазах, Глядеться в сон, как в воды мысу Иль на погосте барбарису! Коза-любовница топ-топ, И через тартар, через гроб К прибою, чайкам, солнцу-бубну! Ах, я уснул небеспробудно: По морям — по волнам, Нынче здесь, а завтра там! — Орет в осенний переулок, И голоса, вином из втулок, Смывают будни, слов коросту… Не верю мертвому погосту, Чернявым рожкам и копытам. Как молодо панельным плитам И воробьям задорно-сытым!

(1932–1933)

400 Кому бы сказку рассказать,

Кому бы сказку рассказать, Как лось матерый жил в подвале — Ведь прописным ославят вралей, Что есть в Москве тайга и гать, Где кедры осыпают шишки — Смолистые лешачьи пышки; Заря полощет рушники В дремотной заводи строки; Что есть стихи — лосиный мык, Гусиный перелетный крик; Чернильница — раздолье совам, Страницы с запахом ольховым. И все, как сказки на Гранатном! В пути житейском необъятном Я — лось, забредший через гать В подвал горбатый умирать! Как тяжело ресницам хвойным, Звериным легким, вьюгам знойным Дышать мокрицами и прелью! Уснуть бы под вотяцкой елью, Сугроб пушистый — одеяло! Чтобы не чуять над подвалом Глухих вестей — ворон носатых, Что не купаются закаты В родимой Оби стадом лис, И на Печоре вечер сиз, Но берега пронзили сваи; Кимена не венчает в мае Березку с розовым купалой, По тундре длинной и проталой, Не серебрится лосий след; Что мимо дебри, брынский дед, По лапти пилами обрезан, И от свирепого железа В метель горящих чернолесий Бегут медвежьи, рысьи веси, И град из рудых глухарей, Кряквы, стрельчатых дупелей Лесные кости кровью мочит… От лесоруба убегая, Березка в горностайной шубке Ломает руки на порубке. Одна меж омертвелых пней! И я один, в рогожу дней Вплетен как лыко волчьим когтем, Хочу, чтобы сосновым дегтем, Парной сохатою зимовкой, А не Есенина веревкой Пахнуло на твои ресницы. Подвалу, где клюют синицы Построчный золотой горох — Тундровый соловый мох, — Вплетает время лосью челку; На Рождестве закличет елку [На] последки [на] сруб в подвал. За любовь лесной бокал Осушим мы, как хлябь болотца, — Колдунья будет млеть, колоться, Пылать от ревности зеленой. А я поникну над затоном — Твоим письмом, где глубь и тучки, Поплакать в хвойные колючки Под хриплый рог лихой погони Охотника с косой зубастой. И в этот вечер звезды часто, Осиным выводком в июле, Заволокут небесный улей, Где няня-ель в рукав соболий Запрячет сок земной и боли!

(1932–1933)

401 Продрогли липы до костей,

Продрогли липы до костей, До лык, до сердца лубяного И в снежных сиверах готовы Уснуть навек, не шля вестей. В круговороте зимних дней, Косматых, волчьих, лязгозубых, Деревья не в зеленых шубах, А в продухах, сквозистых срубах Из снов и морока ветвей. Продрогли липы до костей, Стучатся в ставни костылями: «Нас приюти и обогрей Лежанкой, сказкою, стихами». Войдите, снежные друзья! В моей лежанке сердце рдеет Черемухой и смолью мреет, И журавлиной тягой веет На одинокого меня Подснежниками у ручья. Погрейтесь в пламени сердечном, Пока горбун — жилец запечный — Не погасил его навечно! Войдите!.. Ах!.. Звездой пурговой Сияет воротник бобровый И карий всполох глаз перловых. Ты опоздал, метельный друг, В оковах льда и в лапах пург Продрогла грудь, замглился дух! Вот сердце, где тебе венок Сплетала нежность-пастушок, Черемуха и журавли Клад наговорный стерегли, Стихов алмазы, дружбы бисер, Чтоб россомахи, злые рыси, Что водят с лешим хлеб и соль, Любя позёмок хмарь и голь, Любимых глаз — певучих чаш — Не выпили в звериный раж, И рожки — от зари лоскут — Не унесли в глухой закут, Где волк-предательство живет. Оно горит, как ярый мед, Пчелиным, грозовым огнем!.. Ты опоздал седым бобром — Серебряным крылом метели — Пахнуть в оконце бедной кельи, И за стеной старик-сугроб Сколачивал глубокий гроб. Мои рыданья, пальцев хруст Подслушал жимолости куст. Он, содрогаясь о поэте, Облился кровью на рассвете.

(1932–1933)

402 Мой самовар сибирской меди —

Мой самовар сибирской меди — Берлога, где живут медведи. В тайге золы — седой, бурластой — Ломает искристые насты. Ворчун в трубе, овсянник в кране, Лесной нехоженой поляне Сбирают землянику в кузов. На огонек приходит муза, [Испить] стихов с холостяком И пораспарить в горле ком Дневных потерь и огорчений, Меж тем как гроздьями сирени Над самоваром виснет пар, И песенный старинный дар В сердечном море стонет чайкой И бьется крыльями под майкой. За революцию, от страху, Надел я майку под рубаху, Чтобы в груди, где омут мглистый, Роился жемчуг серебристый И звезды бороздили глуби. Овсянник бурого голубит Косматой пясткой земляники. Мои же пестряди и лыки Цветут для милого Китая, Где в золотое море чая Глядится остров — губ коралл И тридцать шесть жемчужных скал, За перевалом снежных пик Мыс олеандровый — язык. Его взлюбили альбатросы За арфы листьев и утесы, За славу крыльев в небесах. На стихотворных парусах Любимый облик, как на плате, Волной на пенном перекате Свежит моих седин отроги. У медной пышущей берлоги, Где на любовь ворчит топтыгин, Я доплету, как лапоть, книги Таежные, в пурговых хлопьях. И в час, когда заблещут копья Моих врагов из преисподней, Я уберу поспешно сходни: Прощай, медвежий самовар! Отчаливаю в чай и пар, В Китай, какого нет на карте. Пообещай прибытье в марте, Когда фиалки на протале, Чтоб в деревянном одеяле Не зябло сердце-медвежонок, Неприголубленный ребенок!

(1932–1933)

403 Баюкаю тебя, райское древо

Баюкаю тебя, райское древо Птицей самоцветною — девой. Ублажала ты песней царя Давыда, Он же гуслями вторил взрыдам. Таково пресладостно пелось в роще, Где ручей поцелуям ропщет, Виноградье да яхонты-дули, — И проснулась ты в русском июле. Что за края, лесная округа? Отвечают: Рязань да Калуга! Протерла ты глазыньки рукавом кисейным. Видишь: яблоня в плоду златовейном! Поплакала с сестрицей, пожурилась Да и пошла белицей на клирос, Таяла как свеченька, полыхая веждой, И прослыла в людях Обуховой Надеждой. А мы, холуи, зенки пялим, Не видим, что сирин в бархатном зале, Что сердце райское под белым тюлем! Обожжено грозовым русским июлем, Лесными пожарами, гладом да мором, Кручинится по синим небесным озерам, То Любашей в «Царской Невесте», То Марфой в огненном благовестьи. А мы, холуи, зенки пялим, Не видим крыл в заревом опале, Не слышим гуслей Царя Давыда За дымом да слезами горькой панихиды. Пропой нам, сестрица, кого погребаем В Костромском да Рязанском крае? И ответствует нам краса-Любаша: Это русская долюшка наша: Головня на поле, Костыньки в пекле, Перстенек на Хвалынском дне. Аминь.

(1932–1933)

404 Меня октябрь настиг плечистым,

Меня октябрь настиг плечистым, Как ясень, с усом золотистым, Глаза — два селезня на плёсе, Волосья — копны в сенокосе, Где уронило грабли солнце. Пятнадцатый октябрь в оконце Глядит подростком загорелым С обветренным шафранным телом В рябину — яркими губами, Всей головой, как роща, знамя, Где кипень бурь, крутых дождей, Земли матерой трубачей. А я, как ива при дороге, — Телегами избиты ноги И кожа содрана на верши. Листвой дырявой и померкшей Напрасно бормочу прохожим Я, златострунным и пригожим, — Средь вас, как облачко, плыву! Сердца склоните на молву. Не бейте, обвяжите раны, Чтобы лазоревой поляны, Саврасых трав, родных лесов Я вновь испил привет и кров! Ярью, белками, щеглами, Как наговорными шелками, Расшил поэзии ковер Для ног чудесного подростка, Что как подснежная березка Глядит на речку, косогор, Вскипая прозеленью буйной! Никто не слышит ветродуйной Дуплистой и слепой кобзы. Меня октябрь серпом грозы Как иву по крестец обрезал И дал мне прялку из железа С мотком пылающего шелка, Чтобы ощерой костью волка Взамен затворничьей иглы Я вышил скалы, где орлы С драконами в свирепой схватке, И вот, как девушки, загадки Покровы сняли предо мной И первородной наготой Под древом жизни воссияли. Так лебеди, в речном опале Плеща, любуются собой! Посторонитесь! Волчьей костью Я испещрил подножье гостю: Вот соболиный, лосий стёг, Рязани пестрядь и горох, Сибири золотые прошвы, Бухарская волна и кошмы. За ними Грузии узор Горит как сталь очам в упор, Моя же сказка — остальное: Карельский жемчуг, чаек рои И юдо вещее лесное: Медведь по свитку из лозы Выводит ягодкой азы! Я снова ткач разлапых хвои, Где зори в бусах киноварных! В котомке, в зарослях кафтанных, Как гнезда, песни нахожу, И бородой зеленой вея, Порезать ивовую шею Не дам зубастому ножу.

(1932–1933)

405 Я человек, рожденный не в боях,

Я человек, рожденный не в боях, А в горенке с муравленною печкой, Что изразцовой пестрою овечкой Пасется в дреме, супрядках и снах И блеет сказкою о лунных берегах, Где невозвратнее, чем в пуще хвойный прах, Затеряно светланино колечко. Вот почему яичком в теплом пухе Я берегу ребячий аромат, Ныряя памятью, как ласточки в закат, В печную глубину краюхи, Не веря желтокожей голодухе, Что кровью вытечет сердечный виноград! Ведь сердце — сад нехоженный, немятый, Пускай в калитку год пятидесятый Постукивает нудною клюкой, Я знаю, что за хмурой бородой Смеется мальчик в ластовках лопарских, В сапожках выгнутых бухарских С былиной-нянюшкой на лавке. Она была у костоправки И годы выпрядает пряжей. Навьючен жизненной поклажей, Я все ищу кольцо Светланы, Рожденный в сумерках сверчковых, Гляжу на буйственных и новых, Как тальник смотрит на поляны. Где снег предвешний ноздреватый Метут косицами туманы, — Побеги будут терпко рьяны, Но тальник чует бег сохатый И выстрел… В звезды ли иль в темя?! Кольцо Светланы точит время, Но есть ребячий городок Из пуха, пряжи и созвучий, Куда не входит зверь рыкучий Пожрать заклятый колобок. И кто рожден в громах, как тучи, Тем не уловится текучий, Как сон, запечный ручеек! Я пил из лютни жемчуговой Пригоршней, сапожком бухарским, И вот судьею пролетарским Казним за нежность, [сказку], слово, За морок горенки в глазах — Орленком — иволга в кустах! Не сдамся! мне жасмин ограда И розы алая лампада, Пожар нарцисса, львиный зев. Пусть дубняком стальной посев Взойдет на милом пепелище, Я мальчуган, по голенище Забрел в цымбалы, лютни, скрипки Узорной стежкою от зыбки Чрез горенку и дебри-няни, Где бродят супрядки и лани, И ронят шерсть на пряжу сказке. Уже Есенина побаски Измерены, как синь Оки, Чья глубина по каблуки. Лишь в пойме серебра чешуйки. Но кто там в рассомашьей чуйке В закатном лисьем малахае Ковром зари, монистом бая Прикрыл кудрявого внучонка?! Иртыш баюкает тигренка — Васильева в полынном шелке!.. Ах, чур меня! Вода по холки! Уже о печень плещет сом, Скирда кувшинок — песен том. Далече — самоцветны глуби… Я человек, рожденный в срубе, И гостю с яхонтом на чубе, С алмазами, что давят мочку, Повышлю в сарафане дочку. Ее зовут Поклон до земи, От Колывани, снежной Кеми, От ластовок — шитья лопарки — И печи — изразцовой ярки. Колдунья падка до Купав, Иртышских и шаманских трав. Авось, попимши и поемши, Она ершонком в наши верши Загонит перстенек Светланы, И это будет ранным-рано, Без слов дырявых человечьих, Забыв о [стонах] и увечьях, Когда на розовых поречьях Плывет звезда вдоль рыбьих троп, А мне доской придавят лоб, Как повелося изначала, Чтоб песня в дереве звучала!

(1932–1933)

406 Прощайте, не помните лихом

Прощайте, не помните лихом. Дубы осыпаются тихо Под низкою ржавой луной, Лишь вереск да терн узловатый, Репейник как леший косматый Буянят под рог ветровой. Лопух не помянет и лошадь, Дубового хвороста ношу Оплачет золой камелек, И в старой сторожке объездчик, Когда темень ставней скрежещет, Затянет по мне тютюнок. Промолвит: минуло за тридцать, Как я разохотился бриться И ластить стрельчатую бровь. Мой друг под луною дубовой, Где брезжат огарками совы, Хоронит лесную любовь. И глаз не сведет до полночи — Как пламя валежину точит, Целует сухую кору… А я синеватою тенью Присяду рядком на поленья, Забытый в ненастном бору. В глаза погляди, Анатолий: Там свадьбою жадные моли И в сердце пирует кротиха: Дубы осыпаются тихо Под медно-зеленой луной, Лишь терний да вереск шальной Буянят вдоль пьяной дороги, Мои же напевы, как ноги, Любили проселок старинный, Где ландыш под рог соловьиный Подснежнику выткал онучки. Прощайте, не помните лихом! Дубы осыпаются тихо Рудою в шальные колючки.

(1932–1933)

407 Хозяин сада смугл и в рожках,

Хозяин сада смугл и в рожках, Пред ним бегут кусты, дорожки И содрогается тюльпан, Холодным страхом обуян. Умылся желчью бальзамин, Лишь белена да мухоморы Ведут отравленные споры, Что в доме строгий господин, Что проклевал у клавесин Чумазый ворон грудь до ребер, Чтоб не затеплилася в небе Слезинкой девичьей звезда, Седея, ивы у пруда Одели саваны и четки — Отчалить в сумеречной лодке К невозмутимым берегам. Хозяин дома делит сам Пшеницу, жемчуг, горностаи, И в жерла ночи бесов стаи Уносят щедрую добычу. Я липою медыни сычу, Таинственный, с дуплистым глазом, О полночь вижу, как проказам, Нетопырям, рогатым юдам Ватага слуг разносит блюда, Собачий брех, ребячьи ножки, И в лунном фраке по дорожке Проходит сатана на бал. Дуплистым глазом видя зал, Я, липа, содрогаюсь лубом, Но вот железным мертвым зубом И мне грозят лихие силы: В саду посвистывают пилы Марш похоронный вязам, кленам, И белой девушкой с балкона Уходит молодость поэта… То было в бред и грозы лета, Мне снился дом под старой липой, Медынью лунною осыпан, И сельский бал. На милом бале, В жасминном бабушкином зале, Мы повстречалися с тобой, Ручей с купавой голубой. Не слава ли — альбомной строчкой Над окровавленной сорочкой, Над угольком в виске — бряцать?! Пускай поплачет ива-мать, Отец — продроглый лысый тополь, — Уехать бы в Константинополь, Нырнуть в сапог, в печную сажу, Чтобы в стране прорех и скважин Найти мой бал и в косах маки — На страх рогатому во фраке: Ему смертельна липа в шали…

(1933.)

408 Над свежей могилой любови

Над свежей могилой любови Душа словно дверь на засове. Чужой, не стучи щеколдой! Шипящие строки мне любы — В них жуть и горящие срубы, С потемками шорох лесной. Как травы и вербы плакучи! Ты нем, лебеденок, замучен Под хмурым еловым венком. Не все еще песни допеты, Дописаны зарью портреты Опаловым лунным лучом! Погасла заря на палитре, Из Углича отрок Димитрий, Ты сам накололся на нож. Царица упала на грудку — Закликать домой незабудку В пролетье, где плещется рожь. Во гробике сын Иоанна — Черемухи ветка, чья рана Как розан в лебяжьем пуху! Прости, жаворонок, убивца! Невесело савану шитьца, Игле бороздить по греху! А грех-от, касатик, великий — Не хватит в лесу земляники Прогорклую сдобрить полынь. Прирезаны лебеди-гусли И струны, что Волги загуслей, Когда затихает сарынь. Но спи под рябиной и кашкой, Ножовая кровь на рубашке, Дитя пригвожденной страны! Оса забубнит на могилке И время назубрит подпилки, Трухлявя кору у сосны. Все сгибнет — ступени столетий, Опаловый луч на портрете, Стихи и влюбленность моя. Нетленны лишь дружбы левкои, Роняя цветы в мировое, Где Пан у живого ручья; Поет золотая тростинка, И хлеб с виноградом в корзинке — Художника чарый обед. Вкушая, вкусих мало меда, Ты умер для песни и деда, Которому имя — Поэт! У свежей могилы любови, Орел под стремниною, внове Пьет сердце земную юдоль. Как юны холмы и дубравы… Он снился мне, выстрел кровавый, Старинная рана и боль!