Сочинения. В 2-х томах

Май 1933 года.

409 Не пугайся листопада,

Не пугайся листопада, Он не вестник гробовой! У заброшенного сада Есть завидная услада — Голосок хрустальный твой! Тая флейтой за рекой! Я, налим в зеленой тине, Колокольчики ловлю. Стать бы гроздью на рябине, Тихой пряжей при лучине, Чтобы выпрясть коноплю — Листопадное люблю! — Медом липовым в кувшине Я созвучия коплю. Рассомашьими сосцами Вскормлен песенный колхоз, И лосиными рогами Свит живой душистый воз. Он пьяней сосновых кос, Поприглядней щучьих плес. Будь с оглядкой голубок — Омут сладок и глубок! Для омытых кровью строк Не ударься наутек! Куплен воз бесценным кладом Нашей молодостью, садом И рыдальцем соловьем Под Татьяниным окном. Куплен воз страдой великой — Все за красную гвоздику, За малиновую кашку С окровавленной рубашкой — В ней шмелей свинцовых рой, Словно флейта за рекой. Уловил я чудо-флейту По пятнадцатому лету В грозовой озимый срок, Словно девичий платок, Как стозвонного павлина В дымной пазухе овина. В буйно-алый листопад Просквозили уши-сад Багрецом, румянцем, зарью, И сосцом землица-Дарья Смыла плесень с языка, Чтоб текла стихов река! Искупайся, сокол, в речке — Будут крылышки с насечкой, Клюв булатный из Дамаска, Чтоб пролилась солнцем сказка В омут глаз, в снопы кудрей, В жизнь без плахи и цепей!

(1930-е гг.)

410 Зимы не помнят воробьи

Зимы не помнят воробьи В кругу соломенной семьи, Пушинок, зернышек, помета. Шмель не оплакивает соты, Что разорил чумазый крот В голодный, непогожий год. Бурьян не памятует лист, Отторгнутый в пурговый свист, И позабудет камень молот, Которым по крестец расколот. Поминок не справляет лен, В ткача веселого влюблен. Но старый дом с горбатой липой Отмоет ли глухие всхлипы, Хруст пальцев с кровью по коре И ветку в слезном серебре — Ненастьем, серыми дождями И запоздалыми стихами — Бекасами в осенний скоп? Ты уходил под Перекоп С красногвардейскою винтовкой И полудетскою сноровкой В мои усы вплетал снега, — Реки полярной берега — С отчаяньем — медведем белым — И молнии снопом созрелым Обугливали сердца ток. Ты был как росный ветерок В лесной пороше, я же — кедр, Старинными рубцами щедр И памятью — дуплом ощерым, Где прах годов и дружбы мера! Ты уходил под Перекоп — На молотьбу кудрявый сноп, — И старый дом с горбатой липой Запомнят кедровые всхлипы, Скрип жил и судорги корней! На жернове суровых дней Измелется ячмень багровый, Ковригой испечется слово Душистое, с мучным нагарцем — «Подснежник в бороде у старца» — Тебе напишется поэма: Волчицей северного Рема Меня поэты назовут За глаз несытый изумруд, Что наглядеться не могли В твои зрачки, где конопли, Полынь и огневейный мак, Как пальцы струны, щиплет як Подлунный с гривою шафранной, Как сказка — вещий и нежданный!

(1930-е гг.)

411 Недоуменно не кори,

Недоуменно не кори, Что мало радио-зари В моих стихах, бетона, гаек, Что о мужицком хлебном рае Я нудным оводом бубню Иль костромским сосновым звоном! Я отдал дедовским иконам Поклон до печени земной, Микула с мудрою сохой, И надломил утесом шею; Без вёсен и цветов коснея, Скатилась долу голова, — На языке плакун-трава, В глазницах воск да росный ладан, И буйным миром неразгадан, Я цепенел каменнокрыло Меж поцелуем и могилой В разлуке с яблонною плотью. Вдруг потянуло вешней сотью! Не Гавриил ли с горней розой? Ты прыгнул с клеверного воза, Борьбой и молодостью пьян, В мою татарщину, в бурьян, И молотом разбил известку, К губам поднес, как чашу, горстку И солнцем напоил меня Свежее вымени веприцы! Воспрянули мои страницы Ретивей дикого коня! — В них ржанье, бешеные гривы, Дух жатвы и цветущей сливы. Сбежала темная вода С моих ресниц коростой льда! Они скрежещут, злые льдины, И низвергаясь в котловины Забвения, ирисы режут, Подснежники — дары апреля, Но ты поставил дружбы вежу Вдали от вероломных мелей, От мглистых призраков трясин. Пусть тростники моих седин, Как речку, юность окаймляют. Плывя по розовому маю, Причалит сердце к октябрю, В кленовый яхонт и зарью, И пеклеванным Гималаям Отдаст любовь с мужицким раем, С олонецким сосновым звоном, С плакучим ивовым поклоном За клеверный румяный воз, За черноземный плеск борозд. О берега России, — сказки Без серой заячьей опаски, Что василек забудет стог За пылью будней и дорог!

(1930-е гг.)

412 Есть дружба песья и воронья

Есть дружба песья и воронья Во имя пищи и зловонья, Змеиная в глухой норе, У жаворонка в серебре; Черемуха ломает руки С калиной-девушкой в разлуке, Плотица тянет плавники, Где забияки-тростники Целуются с речной осокой. Лишь от меня любовь далёко, И дружбу позднюю мою Я с одиночеством делю. Гляжу в совиное дупло — Там полюбовное тепло. И от излук, где вентеря… Не сом ли полюбил тебя, Моя купава, мой ершонок? Иль это сон на старом плёсе, Как юность грезится под осень Челну, дырявому от гонок? Иль это сон на ржавом дне И нет черемухи в окне, Янтарного пушка над губкой? И лишь на посохе зарубкой Отметить приведется деду, Что гнал он лося не по следу, Что золоченое копытце В чужие заводи глядится Купальской смуглою тоской С подругой — тучкой голубой!

(1930-е гг.)

413 Шапку насупя до глаз,

Шапку насупя до глаз, Спит. «Не доскачешь до нас». Старый колдун — городишка, — Нос — каланчевая вышка, Чуйка — овражный лопух… Только б ночник не потух! Снова кручинится деду, Некому дрёмы поведать. Ясени в лунных косынках, Садик в росистых барвинках, В хворосте спят снегири… Где вы, глаза купыри В травах стрельчатых ресниц, Локон пьяней медуниц? Пляшет ответно ночник: Впредь не влюбляйся, старик! Плюнул бы дурню в бельмо: Сердце не знает само — Двадцать ему или сотня!.. Где ты, мой цветик болотный?! В срок я доштопал коты, Мягко подрезал кусты, Зерен насыпал щеглу, Жучку приветил в углу, Сел на лежанку совой: — Где ты, подснежник лесной?! Сумерки дратвы длинней, Ночи — одёр без возжей — Тянут чугунный обломок, Чтоб улыбнулся потомок Виршам на нем пустозвонным: «Умер в щегленка влюбленным». Тяжек могильный колпак… Вспыхнул за окнами мак [Буйственным] алым плащом, Видятся меч и шелом, Сбруя с арабской насечкой: «Грозный, тебе ли за печкой Тени пустые ловить?!» Только любви не избыть! Подвиг ли, слава ли, честь ли? Что там? Колеса да петли! Терпкая пытка моя!.. Тянется веткой заря В просинь сутулого зальца… Выстрел, иль хрустнули пальцы? Ах, то щегленок старинный Утро вплетает в седины — В пустую, в худую постель!.. Где ты, лесная свирель?!

(1930-е гг.)

414 Я лето зорил на Вятке,

Я лето зорил на Вятке, Жених в хороводе пихт, Любя по лосьей повадке Поречье, где воздух тих. Где чёлн из цельной осины Веет каменным веком, смолой: Еще водятся исполины В нашей стране лесной! Еще гнутая лодка из луба Гагарой и осетром, Из кряковистого дуба Рубят суровый дом. И бабы носят сороки — Очелья в хазарских рублях, Черемиска — лен синеокий Полет в белесых полях. Жаворонковый бисер, как в давнем, При посаднике, земской избе, И заводь цветком купавным Теплит слезку в полюдье-судьбе. Полюдье же локтем железным Попирает горбыль кедрячам. Ой, тошнёхонько дедам болезным Приобыкнуть татарским харчам!

(1930-е гг.)

415 Мы старее стали на пятнадцать

Мы старее стали на пятнадцать Ржавых осеней, вороньих зим, А давно ль метелило в Нарым Нашу юность от домашних пятниц? Обветшали липы за окном, На костыль оперся дряблый дом, Мыши бы теперь да вьюга — Вышла б философия досуга. За годами грамотным я стал И бубню Вердена по-французски, Только жаворонок белорусский С легковейной ласточкой калужской Перстнем стали, где смежил опал Воды бледные у бледных скал. Где же петухи на полотенцах, Идолище-самовар?! «Ах, вы сени» обернулись в бар, Жигули, лазурный Светлояр Ходят, неприкаянные, в немцах! А в решетчатых кленовых сенцах, Как судьба, поет стальной комар. Про него не будет послесловья, — Есть комарье жало, боль и зуд. Я не сталь, а хвойный изумруд, Из березовой коры сосуд, Налитой густой мужицкой кровью, И, по пяди косы, Парасковью На базар не вывожу, как плут! Ах, она болезная, родная, Ста пятидесяти миллионов мать, Про нее не хватит рассказать Ни степей моздокских, ни Китая, — Только травы северного мая Знают девичью любовь и стать. Я — Прасковьин сын, из всех любимый, С лебединым выводком в зрачках, С заячьей порошей в волосах, Правлю первопуток в сталь и дымы, — Кто допрежде, принимайте Клима, Я — Прасковьин сын, цветок озимый! Голос мой — с купавой можжевель, Я — резной, мудрёный журавель. На заедку поклевал Верлена, Мылил перья океанской пеной, Подивись же на меня, Европа, — Я — кошница с перлами Антропа! Мы моложе стали на пятнадцать Ярых осеней, каленых зим, И румяным листопадом чтим Деда снежного — глухой Нарым С вереницей внучек — серых пятниц!

(1930-е гг.)

416 По жизни радуйтесь со мной,

По жизни радуйтесь со мной, Сестра буренка, друг гнедой, Что стойло радугой цветет, В подойнике лучистый мед, Кто молод, любит кипень сот, Пчелиный в липах хоровод! Любя, порадуйся со мной, Пчела со взяткой золотой, Ты сладкой пасеке верна, Я ж — песне голубее льна, Когда цветет дремотно он, В просонки синие влюблен! Со мною радость разделите — Баран, что дарит прялке нити Для теплых ласковых чулок, Глашатай сумерек — волчек — И рябка — тетушка-ворчунья, С котягою — шубейка кунья, Усы же гоголиной масти, Ворона — спутница ненастья, — Не каркай голодно, гумно Зареет, словно в рай окно — Там полногрудые суслоны Ждут молотьбы рогов и звона! Кто слышит музыку гумна, Тот вечно молод, как весна! Как сизый аир над ручьем, Порадуйся, мой старый дом, И улыбнись скрипучей ставней — Мы заживем теперь исправней. Тебе за нищие годины Я шапку починю тесиной И брови подведу смолой. Пусть тополь пляшет над тобой Гуськом, в зеленую присядку! Порадуйся со мной и кадка, Моя дубовая вдова, Что без соленья не жива, Теперь же, богатея салом, Будь женкой мне и перевалом В румяно-смуглые долины, Где не живут с клюкой морщины, И старость, словно дуб осенний, Пьет чашу снов и превращений; Вся солнце рдяное, густое, Чтоб закатиться в молодое, Быть может, в песенки твои, Где гнезда свили соловьи, В янтарный пальчик с перстеньком. Взгляни, смеется старый дом, Осклабил окна до ушей И жмется к тополю нежней, Как я, без мала в пятьдесят, К твоей щеке, мой смуглый сад, Мой улей с солнечною брагой. Не потому ли над бумагой Звенит издёвкой карандаш, Что бледность юности не пара, Что у зимы не хватит чаш Залить сердечные пожары?! Уймись, поджарый надоеда, — Не остудят метели деда, Лишь стойло б клевером цвело, У рябки лоснилось крыло И конь бы радовался сбруе, Как песне непомерный Клюев! — Он жив, олонецкий ведун, Весь от снегов и вьюжных струн Скуластой тундровой луной Глядится в яхонт заревой!

(1930-е гг.)

417 Чтоб пахнуло розой от страниц

Чтоб пахнуло розой от страниц И стихотворенье садом стало, Барабанной переклички мало, Надо слышать клекоты орлиц, В непролазных зарослях веприц — На земле, которой не бывало. До чудесного материка Не доедешь на слепых колесах: Лебединый хоровод на плесах, Глубину и дрёму тростника Разгадай, где плещется строка Словно утро в розовых прокосах. Я люблю малиновый падун — Листопад горящий и горючий — Оттого стихи мои как тучи С отдаленным громом теплых струн. Так во сне рыдает Гамаюн, Что забытый туром бард могучий. Простираясь розой подышать, Сердце, как малиновка в тенетах, Словно сад в осенних позолотах, Ронит давнее, как листья в гать. Роза же в неведомых болотах, Как лисица редкая в охотах, Под пером не хочет увядать. Роза, роза! Суламифь! Елена! Спят чернила заодно с котом, Поселилась старость в милый дом, В заводь лет не заплывет сирена. Там гнилые водоросли, пена Парусов, как строчек рваный ком. Это тридцать лет словостроенья, Плешь как отмель, борода — прибой, Будет и последний китобой — Встреча с розою — владычицей морской — Под тараны кораблекрушенья. Вот тогда и расцветут страницы Горним льном, наливами пшеницы, Пихтовой просекой и сторожкой. Мой совенок, подожди немножко, Гости близко: роза и луна, Старомодно томна и бледна!

Сентября 6-го (1930-е гг.)

418 Ой, кроваво березыньке в бусах

Ой, кроваво березыньке в бусах Удавиться зеленой косой. Так на Вятке, в цветущих Чарусах, Пил я солнце и пихтовый зной. И вернулся в Москву черемисом, Весь медовый, как липовый шмель, Но в Пушторге ощеренным рысям Не кажусь я как ворон досель. Вдруг повеет на них ароматом Пьяных трав, приворотных корней!.. За лобатым кремлевским закатом Не дописана хартия дней. Будут ночи рысиной оглядки Победителем рог ветровой, Но раскосое лето на Вятке Нудит душу татарской уздой!

(1930-е г г.)

419 Старикам донашивать кафтаны,

Старикам донашивать кафтаны, Сизые над озером туманы, Лаптевязный подорожный скрип… Нет по избам девушек-улыб, Томных рук и кос в рублях татарских, Отсняли в горницах боярских Голубые девичьи светцы. Нижет страстотерпные венцы Листопад по Вятке, по Кареле: — Камень-зель, оникс и хризолит Забодали Мономахов щит Турок в белозубые метели. Он — в лохмотах бархат, ал и рыт, Вороном уселся, злобно сыт, На ракиту, ветер подорожный, И мужик бездомный и безбожный В пустополье матом голосит: — Пропадай, моя телега, растакая бабка-мать! Где же ты, невеста — павья стать, В аравийских паволоках дева? Старикам отжинки да посевы, Глаз поречья и бород туман, Нет по избам девушек-Светлан, — Серый волк живой воды не сыщет. Теремное светлое кладбище Загляделось в медный океан, Узорочье, бусы, скрыни, прялки, — Но в тюки увязаны русалки, Дед-Мороз и святки с Колядой. Им очнуться пестрою гурьбой, Содрогаясь, в лавке антикварной. Где же ты, малиновый, янтарный Русский лебедь в чаше заревой?." Старикам донашивать кафтаны, Нам же рай смертельный и желанный, Где проказа пляшет со змеей!