Социальная утопия и утопическое сознание в США

техники и ее «мандаринов» — технократов. Отсюда романтическая критика «разума», рациональности и эффективности, идеализация непосредственного чувственного опыта, принимающая подчас форму апологии мистицизма. На

этом фундаменте строятся все отношения в романтической утопии, где технократия как система господства ликвидируется, каста технократов исчезает, научные методы

исследования и организации общественной жизни утрачивают универсальный характер, который, как считает романтик, придали им технократы.

Романтическая утопия выступает, таким образом, как

материальное воплощение антитехнократической культуры, в котором слиты воедино и ностальгия по прошлому —реальному или мнимому, и нежелание или неспособность

принять новый, усложняющийся и все более недоступный

(в своей целостности) непосредственному восприятию мир.

Если любая утопия — попытка к бегству в более простой

и понятный мир, то, пожалуй, нигде это стремление не

выражено с такой прямотой и силой, как в романтической

утопии. Последняя может рассматриваться как выражение интересов, настроений и ориентаций тех групп американского общества, которые отбрасываются в процессе его

развития на социальную «периферию», но которые не

стремятся ни пробиться в истеблишмент, ни перестроить

существующий мир через посредство социально-политических механизмов.

Тип мышления такого рода строится на переоценке

характера и смысла всей человеческой деятельности, и

прежде всего такой его формы, как труд. В романтической

утопии труд — это не просто «свободная от эксплуатации

деятельность», но процесс игрового рода, дая^е когда отсутствует непосредственное отождествление труда с игрой.

Подобная трактовка уходит корнями в европейскую народную утопию. И хотя, как это показал К. Маркс 35, идея

превращения труда в игру не имеет шансов на практическое осуществление, она неизменно воспроизводилась и

продолжает воспроизводиться еще более активно, чем прежде, различными типами утопий, в первую очередь романтической. Это, можно сказать, «вечная» утопическая

?5 См,: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110, 269

идея, связанная с неизбежно формирующимся в сознании

наемного труженика представлением о принудительном

труде как проклятиизв, подкрепляемом некоторыми тен^

денциями в развитии производства и жизненного: стиля

современного капиталистического общества.

Дальнейшее исчезновение «игровых» моментов из повседневной жизни и из процесса производства, «административная революция» и НТР в развитых капиталистических странах повлекли за собой существенные изменения в психологических и личностных установках огромного

большинства людей37. От них требуются теперь новые по

сравнению с прошлым качества, такие, как подчинение

своей деятельности и своих интересов «коллективистским»

целям, дисциплинированность, даже известный конформизм, которые только усиливают представление о внешнем, отчужденном, не-игровом характере труда. Добавим к этому стандартизацию быта и досуга, воздействие так называемой массовой культуры, формирующей сознание десятков

миллионов читателей, слушателей и зрителей,— и мы

должны будем прийти к выводу, что для подавляющего

большинства американцев уже не только труд, но и досуг

оказывается в значительной мере «регламентированным», «привнесенным» извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования предпринимается с

позиций «игры» — не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе проявления сущностных сил человека.

Примечательно, что некоторые из романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение труда в

игру с реабилитацией Эроса как инстинкта жизни. Эта позиция нашла выражение, в частности, у Нормана Брауна.

«Инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт,— писал он

в конце 50-х годов,— требует такой активности, которая

по контрасту с нашим нынешним способом деятельности

может быть названа не иначе, как игрой» 38. Вот почему

36 «...Смит прав в том отношении,— пишет Маркс,— что в исторических формах труда,— таких, как рабский, барщинный, наемный труд,— труд выступает всегда как нечто отталкивающее, всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему не-труд выступает как „свобода и счастье**»

{Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110).

37 См.: Замошкин 10. А. Кризис буржуазного индивидуализма Ц

личность. М., 1966.

Brown N, Life Against Peath, p. 307,

m

достижение БнепШей и МутрбИней свободы, превращение

труда, как и всей жизнедеятельности в целом, в игру, устранение психической репрессии оказываются для уто-

писта-романтика взаимосвязанными и взаимозависимыми

целями.

Говоря о свободном обществе, он лишь походя затрагивает вопрос об отношениях по поводу собственности. Романтик в общем не отвергает институт частной собственности как таковой, направляя критику главным образом

против монополий, в которых видит экономическую основу

Всех форм принуждения. Вообще современного романтика

экономические проблемы волнуют так же мало, как и его

предшественников. Соединенные Штаты, полагает он, достигли такого уровня в своем материальном развитии, когда можно свободно перенести акцент на более существенные в его представлении нематериальные ценности и

факторы развития.

Отсюда антропоцентристский характер романтической

утопии, в которой высший ценностью объявляется человек — «свободный», наделенный «новой чувственностью», живущий «естественной жизнью» и в общем мало похожий — как бы ни отличались друг от друга альтернативные

портреты — на обитателей «индустриальной пустыни» второй половины XX в. «Экотопийцы,—пишет в своем романе

Эрнест Калленбах,— выглядят чуть ли не как диккенсовские персонажи: часто несколько забавными, но не странными или отталкивающими, как хиппи шестидесятых годов.

Модные шляпы и прически, куртки, жакеты, гамаши, трико... В отношениях между людьми чувствуется какая-то

раскованность, игра, они ведут себя так, как будто у них

уйма времени, и они с интересом ждут, что же еще принесет им случай. Нет никакой угрозы открытого преступного