Сокровище тамплиеров

Либо он призовёт Андре, либо просто отмахнётся.

Имам поступил по-своему — ни так, ни эдак. Андре стоял поодаль от сторожащих дверь мусульман, когда увидел некое движение в дверном проёме. Они находились высоко в горах, в заоблачной твердыне, именуемой Орлиным Гнездом. Когда солнце скрылось за горными пиками, начало быстро холодать, поэтому молодой рыцарь поплотнее запахнул плащ — и именно тогда уловил краем глаза движение и услышал шаги. Потом шаги резко стихли. Андре медленно повернулся — и увидел, что его разглядывает человек, который не мог быть никем иным, кроме как Рашидом аль-Дином.

Сперва Андре понял, кто перед ним, по тому, как непроизвольно шарахнулись, а потом застыли стражи, с неприкрытым страхом и благоговением воззрившись на стоящего между ними человека. Потом Андре ощутил, что даже воздух над Рашидом неподвижен. Как большинство членов братства ассасинов, имам был одет во всё чёрное, но эта чернота казалась абсолютной, словно главаря ассасинов облекала полная тьма. Рашид аль-Дин источал черноту, и при взгляде на него Андре невольно подумал: «Ледяной холод... Тьма и ледяной холод».

Сен-Клер не знал, как себя вести. Он ощущал растущее напряжение в шее и затылке, на миг у него даже мелькнула дикая мысль о том, что надо поклониться. Правда, он мгновенно отбросил эту мысль и заставил себя стоять прямо и неподвижно. Раз его не пригласили войти, раз никто к нему не обращается, раз его просто разглядывают, как вещь, как пленника или раба, он не подумает радовать этого субъекта знаками почтения. Приняв такое решение, Андре расправил плечи и с каменным выражением лица встретил вперившийся в него холодный взгляд василиска.

Лицо вождя ассасинов было плоским, черты его скрывались за необычайно густой, жёсткой, как проволока, бородой серо-стального цвета, с несколькими серебристыми прядями. Из-под седых высоких бровей на Андре взирали тусклые, стеклянные, лишённые выражения глаза, больше всего похожие на глаза змеи. Сен-Клер, не моргнув, стойко выдержал взгляд. Он тоже разглядывал появившегося перед ним человека, даже не кивнув в знак того, что заметил его присутствие.

В первую очередь в глаза Андре бросилось высокомерие Рашида аль-Дина: оно угадывалось и в том, как имам держал голову, и в том, как продуманно, дабы произвести должное впечатление, обрамляли лицо мусульманина ниспадавшие концы чёрного тюрбана. Ещё в Рашиде чувствовалась нетерпимость — она читалась в изгибе губ, даже в обвисших мешках под холодными, безразличными, ничего не выражающими глазами. Гордыня занимала не последнее место в характере этого человека (хотя Сен-Клер не мог сказать, почему у него сложилось такое впечатление). Гордыня — и чудовищное тщеславие. Тщательно скрываемое и категорически отрицаемое, но ясно проглядывавшее за флёром безликого смирения вместе с насмешливым презрением по отношению ко всем, кроме себя самого.

Андре Сен-Клер решил, что Рашид аль-Дин, Горный Старец ассасинов, ему очень не нравится и что он, Андре, не желает иметь с имамом никаких дел, даже по приказу совета ордена Сиона. И едва у молодого рыцаря мелькнула эта мысль, как шиит медленно повернулся и удалился, а стражи почтительно затворили за ним двери.

* * *

Алек вышел из дома примерно через час. Вид у него был хмурый.

Андре грелся у сторожевого костра, разложенного во внутреннем дворе, а когда кузен подошёл к нему, первым делом спросил по-французски про Рашида аль-Дина.

— Услышав от меня, кто ты такой, он вышел, чтобы на тебя посмотреть, — ответил Алек. — Ты его видел?

— А как же. Он стоял в пяти шагах, сверля меня взглядом.

— Ну и что о нём скажешь?

Андре настороженно огляделся. Во внутреннем дворе было десятка два людей, не меньше половины из них собрались вокруг костра.

— Кто-нибудь из этих людей говорит по-французски?

— Маловероятно.

— Но не столь маловероятно, как то, что мы говорим по-арабски?

Алек быстро ухмыльнулся и покачал головой.

— Это разные вещи, кузен, поверь. Мы с тобой выучили их язык, чтобы общаться с ними ради достижения собственных целей. У этих людей такого побуждения нет. Они по большей части просты и неграмотны, редко покидают свои горы, а главное, они фанатики. Они презирают нас и всё, что мы олицетворяем. Аллах и его пророк нас не признают, потому и здешние жители видят в нас неверных, безбожников. С чего им пятнать себя изучением нечестивого языка грязных неверных? Готов поклясться, по-французски они не говорят и не понимают.

— Тогда я скажу, что думаю о вашем Горном Старце. Я считал, что он один из безупречных божьих людей, но нет. Он, конечно, ревнитель веры, но ещё и фанатик в том смысле, в каком ими были Нерон или Тиберий. Самовлюблённый, полностью убеждённый, что люди способны обрести спасение и благодать лишь с помощью его заступничества. Он делает всё, что в его силах, чтобы разжечь войну ради собственных целей и ради собственной выгоды. Он преисполнен самоуверенности, нетерпимости и ненависти. Он проповедует слепое повиновение и от имени Бога призывает убивать. Он безумен, и ему нужно обращать в безумцев других людей, чтобы они, полагая, будто служат Богу, яростно сражались во имя его амбиций. С первого взгляда я почувствовал к нему отвращение, и меня тошнит от одной мысли о том, что придётся иметь с ним дело — всё равно когда и по какому поводу. А в остальном он весьма импозантен, хотя и смахивает скорее на акулу, чем на человека.

Алек приподнял бровь.

— Да, вижу, он произвёл на тебя впечатление. Интересно, какие мысли пробудил в нём ты.

Андре безуспешно попытался скрыть быструю ухмылку.

— Я верю в первое впечатление, кузен, оно редко меня обманывает. А что он думает обо мне, мне всё равно. Но о чём вы с ним говорили?

Несколько мгновений Алек молчал, словно размышляя, не поспорить ли с Андре о Старце, потом пожал плечами и очень недовольно произнёс:

— О многом, в том числе о том, о чём мне не хотелось бы говорить. Первым делом выяснилось, что я впутался в историю, о которой даже не подозревал. Я не сделал того, что сделал бы на моём месте любой дурак: не проверил, насколько моё понимание ситуации соответствует действительности, прежде чем ринуться действовать. Я сам поставил себя в дурацкое положение, не зная того, что следовало бы знать. И, как всегда бывает в подобных случаях, я разъярился на собственную ошибку как раз тогда, когда никак нельзя было поддаваться чувствам. Проклятье! Я всё ещё в бешенстве, хотя, честно говоря, мне некого винить, кроме себя самого.

— А что стряслось? Никак не пойму, о чём вы.

— О Конраде и тамплиерах. О де Монферрате и о де Ридефоре. Во имя стоящих передо мною целей я старался не объединять их в разговоре, тем более что ныне один из них мёртв. Но как только я изложил дело, Синан пришёл в ярость — я понял, что где-то дал маху. Конечно, скоро он просветил меня на сей счёт, причём услышанное оказалось для меня полной неожиданностью. И не важно, что во время описываемых событий я был в плену: в первую очередь я занимаюсь тем, что добываю нужные сведения, и такие ошибки просто недопустимы.

— Я по-прежнему не понимаю, о чём речь.

— Знаю, что не понимаешь... Просто не хочу обсуждать это сейчас. Мне хочется есть, и я чую запах жареной козлятины. Пойдём найдём что-нибудь перекусить и местечко, где можно будет присесть, пообедать и поговорить с глазу на глаз. Тогда я и расскажу о своём промахе.

Вскоре, подкрепившись жареной козлятиной со свежим хлебом и умывшись холодной водой из ближайшего ручья, два франка устроились у еле тлеющего костра. Разворошив угли и подбросив в огонь щепок, они возродили пламя к жизни. Никто не обращал на них внимания, и в конце концов Алек выпрямился, стряхнул с одежды крошки и заговорил: