Соленый ветер

– Ну, или к бабке моей закатывай. Помнишь, где ее халупа?

– В том доме еще матрос Кошка жил.

Парни примирительно усмехнулись.

– Заходи, пофестивалим, как в юности.

– Че-то ты интригуешь, – усмехнулся Сильвер. – А это кто с тобой?

– А это мой дружище – художник. Он сам – с Хрусталей.

– Что-то я его не помню.

– Та он в детстве там жил, потом переехал.

– А ну тогда понятно. Ладно, Буга, пока. Ты бы тут по темноте не шароебился.

– Та мы всё, уже отваливаем. Ну, все до свидания, давай!

– Давай, я позвоню тебе, гуд бай!

Когда мы отошли, я слышал, как кто-то из пацанчиков спросил Сильвера о Бугенсе. До меня ветром донесло ответ.

– Та, так. Дешёвый артист.

Бугенс похоже этого не слышал, он кажется даже был рад этой странной встрече.

– Знаешь кто это? Сильвер!

– Пират? – усмехнулся я.

– Зря смеешься. Ему человека подрезать, что тебе высморкаться.

Я счел за лучшее промолчать.

– Сильвер – серьезный пацан, – продолжал Бугенс. – Это он со мной так запросто перетёр, потому что мы в фазанке с ним вместе учились. Потом нас обоих погнали. Меня за пьянку, а его… Та шо короче долго рассказывать, то древняя история.

– Слушай мне пора, – оборвал я поток его воспоминаний. – Не подскажешь, как до Гавена лучше добраться.

– Та вон топик летит. Ныряй. Ну, давай, не пропадай! Заглядывай на Хрустали, проведай малую родину. Пока!

Топик действительно летел и минут через пятнадцать я уже нежился на прохладных простынях.

***

5. Шторм.

Порыв ветра зашвырнул в открытое окно пригоршню высохших лепестков и заколыхал шторами. Это означало, что пора вставать. Я помчался на кухню и через минуту воздух в комнате наполнился щелканьем разбитых яиц, ароматом пригорающего масла, жареных помидоров и укропа. В кружке темнел круто заваренный чай.

Нервно перебирая мелкими листьями, заволновались акации, покачнулись их белые гроздья. К дыму кухни примешивался запах отцветающих мандаринов. Кто-то из соседей выставил на подоконник кадку с экзотическим цитрусовым деревцем.

Под потолком от проникнувших в комнату солнечных лучей зажглась отключенная старая люстра. Ее подвески были сделаны из полупрозрачного, дымчатого стекла. По вытертым обоям забегали зайчики, отскакивая от кривых оконных рам. Ветер раздувал кремовые занавески, играл тюлью, и люстра поблескивала, как богемский хрусталь, отражая живой утренний свет.

На новом месте работы мне очень понравилось. Ленивые плотники приходили часам, к десяти и сразу садились завтракать. До обеда они обычно успевали сколотить одну секцию лесов, а потом снова кушали и погружались в золотой сон сиесты. Часам к трем рабочие начинали постепенно исчезать. Их ежедневная трудовая вахта больше походила на итальянскую забастовку.

Я знал, что храм, который предстоит реставрировать, не принадлежит церковной администрации. Здание было закреплено за местным управлением культуры. По счастью храмовники не успели наложить на помещение свою жадную лапу. И все-таки я опасался, что придется общаться с попами, выслушивать их елейные, лицемерные проповеди и смотреть в их алчные, сальные глазенки. Однако, обошлось. Иногда с инспекцией приезжала все та же усталая женщина из «Управления охраны объектов культурного наследия». По счастью, долго она не задерживалась. Часам к четырем я обыкновенно бывал уже свободен. Иногда я просто показывался на работе для галочки, договаривался с бригадиром, что он меня прикроет и исчезал с самого утра. После этого я мчался в Казачку к деду Игнату. Там я рыбалил с его лодки, а когда у деда было время и настроение, он потихоньку учил меня парусному делу. Я начал с грехом пополам управляться с такелажем и уже отличал грот от стакселя. В качестве гонорара деду Игнату, я оставлял возле ветхого эллинга, в полости старой морской мины бутылку красной «Мадейры».

Темный берег с рыжими проплешинами песчаника. Над ним утесы с прозеленью мха. Море накатывается на пляж и шуршит галькой. Волны сияют на солнце и пестрят всеми спектрами ультрамарина. Возле берега, они под цвет прибрежному камню – серые, с бурунами белой пены на загривках, потом голубые, бледно-зеленые, малахитовые и наконец вдали ярко синие.

Подкрашенные водорослями, зеленоватые маленькие волны плещутся о маслянистые сваи бревенчатого пирса. Качаются мачты яхт. Вспухают на ветру паруса. Запах железных бортов, заросших по ватерлинии бахромой водорослей, смешивается с ароматом жареной кефали. Голубой простор, лазоревые дали. Небо и море, и парус на границе синих вод.

Я пробирался мимо пирсов к деду Игнату. Решил порыбачить. На этот раз оделся попроще. Натянул истертую, с бахромой на рукавах, легкую рубашку в оранжево-коричневую клетку. Нахлобучил на голову старую, заляпанную краской панаму-афганку.

С моря нахлынул туман. От него отсырела трава под эллингами. Сквозь белое марево просвечивало солнце. Дед Игнат сидел в своем скворечнике, свесив больные ноги с дощатой площадки. Я окликнул его, он просемафорил мне ответное приветствие и жестами напомнил, как я должен расплатиться за ялик. Скинул сверху ключи от эллинга.

Я подошел к старой, пустой, морской мине, которая вздулась черным боком под каменным сараем. Одним рогом она была намертво закреплена. Приподнял свободный бок и просунул в отверстие бутылку красной «Мадейры». Хитрость деда Игната была мне понятна, мина находилась все время в прохладной тени каменной стенки и на треть была погружена в воду – естественный холодильник для напитков.

Я подошел к эллингу и отомкнул замок. Вывел лодку и закинул весла. Волны бесшумно выходили из тумана, набегали на берег и так же беззвучно снова уходили в молочную дымку. Мертвые морские коньки валялись на прибрежной гальке, их ворошили назойливые крабы. Вершина маяка запуталась в облаке. В утреннем мареве отчетливо слышались отдаленные голоса и гудки пароходов на рейде.

Пришлось поработать веслами. По утру – это лучше любой зарядки. Я вышел на свое привычное место, возле небольшого островка. В тихую погоду я подходил к каменистому берегу, где торчал ржавый борт брошенного катера, привязывал шлюпку к железной решетке и удил с борта рыбу.

Сегодня я запланировал поймать хотя бы парочку жирных скумбрий. Но попадались почти одни бычки с широкими черными мордами. Иногда клевала лупоглазая ставридка. На молу со стороны порта было тихо, но за спиной гремело море, изредка окатывая меня пенными брызгами.

На всякий случай я закрепил снасти бечевой. Солнце пригревало сквозь туман и рубашку. Я стал потихоньку задремывать. Ветер гнал мутноватые волны, белесая мгла клубилась на горизонте. Тень от лодки качалась на волнах. Небо на юге синело, слабый туман курился над прозрачной водой. Было так тихо, что стук весел о борта гулко разносился над поверхностью вод.

Не знаю, долго ли я проспал, но когда проснулся было душно, темно и беспокойно. Лазурь подернулась серой завесой. Влагой набухли облака. Густая муть вздымалась над морем. Затмили солнце грозовые тучи.

Я сидел спиной к открытому морю и неожиданно услышал тихий набегающий гул. Я оглянулся. Резкий ветер гнал обрывки грязных туч. Мгла висела над горизонтом. В ней ярко блеснула молния. Небо, словно изорвано в клочья.

Вдруг по краю неба рассыпались белые трещины молний, эхом аукнулся гром в назревающей темноте урагана. Волна хлестала в утесы, и удары ее становились все тяжелее. Чайки заметались с испуганным криком.

Вода вокруг сразу почернела и подернулась зыбью, словно кожа от холода мурашками. Я отвязал от решетки конец веревки и налег на весла. Налетел шквал. Меня обдало ледяными брызгами. Ветер стремительно свежел, и вскоре волны начали захлестывать ялик.