Солнце сияло

— Санька! — Ира повисла у меня на шее таким прыжком, что мы с ней оба едва не полетели на пол. — Ты даешь! А я и не знала!

— Да я и сам не знал, — сказал я. — Хотел чижика-пыжика, а вышло вот что.

— Вообще-то вам за такую игру нужно бы оторвать руки. — Это были первые слова Арнольда, обращенные ко мне за все время. — Подобная игра называется ресторанщиной. Не говоря о том, что вы постоянно фальшивили. Для профессионального слуха это все оскорбительно.

Я поймал себя на чувстве, что ожидал: выдаст он что-то вроде такого или нет. Выдал. Не удержался.

— Ну, Арнольд, вы, по-моему, слишком сурово, — подал голос Фамусов. Зачем же в данном случае судить с профессиональной точки зрения.

— Это необходимо. — Арнольд собирал свою разбитую в лепешку машину с потрясающей скоростью. — Чтобы защитить профессиональное поле от самодеятельщины.

— Но музыка у Сани, мне кажется, замечательная. — Это была хозяйка дома. — Мне лично очень понравилось. И песни тоже. Может быть, чуть поправить…

Отвечая ей, Арнольд решил обращаться ко мне:

— Нет, поправками тут ничего не спасешь. Вы, например, совершенно не владеете модуляцией. Ваш переход из тональности в тональность противоречит элементарным законам гармонии. А с каденцией у вас просто что-то чудовищное…

— Плевать на каденцию, — прервал я его. — Была бы потенция. Всякая, всякая! — вскричал я следом, сообразив, что ради красного словца не пожалел и отца: общество все же было наполовину женское. — Творческая потенция, жизненная потенция.

Однако моя рокировка оказалась излишней.

— Нет, как же, как же, — произнес Фамусов. — Какая другая потенция без той. Без той — никакой. — И поднял над столом рюмку: — Дававйте выпьем за ту, эту самую потенцию!

Хозяйка дома произнесла что-то осуждающее. Но бокал с вином тем не менее подняла. Ира с Ларисой выдали радостно-смущенные соловьиные трели из смеха и первые прозвенели своим хрусталем. Что там Арнольд — я не обратил внимания. Я цапнул со стола свою рюмку, снова заботливо наполненную кем-то доверху, и закатил в себя ртутный шар целиком, без остатка. Переступивши грань, потом уже катишься по наклонной плоскости.

Затем я, как водится в случаях, когда заступишь грань, помню все бессвязными, отдельными эпизодами.

Мы стоим с Ирой у сверкающего черной пластмассой и белым металлом агрегата, носящего название «музыкальный центр», и она, вынимая из плоских квадратных коробочек тончайшие серебристые диски с круглым отверстием посередине (так я впервые вижу компакты), ставит их на выезжающую изнутри по велению пальца платформочку. Толкает платформочку пальцем, и та послушно уезжает обратно, а из динамиков выкатывает незнакомая мне музыка, вернее, знакомая: та, что звучала в квартире, когда мы приходили сюда со Стасом.

— Это что? Это кто? — спрашиваю я.

— «Кинг Кримсон», — говорит Ира. — Ты что, никогда не слышал?

— Слышал, — отвечаю я полную правду.

— Так что же?

— Свой своих не узнаша, — говорю я, и это тоже правда: очень уж моя музыка. Больше того: то, что я писал тогда, перед армией, не имея понятия ни о каких кингах, безумно похоже на них.

Накромсанное на куски время неутомимо влечет между тем себя вперед, и в следующем удержанном в памяти эпизоде я уже стою не около музыкального центра, а около елки, и не с Ирой, а с Фамусовым, и с удовольствием раскрываюсь ему, говоря о вещах, о которых не позволял себе с Ирой даже и заикнуться. Например, о том, что Терентьев турнул меня из программы. О чем, не заступи я грань, ни за что, понятно, не стал бы и поминать.

— Хорошенькое дельце, — говорит Фамусов. — Что вы такое натворили?

— Если бы, — говорю я. — Он хочет, чтобы я настучал на одного сотрудника.

Фамусов хмыкает. Наверняка он понимает меня более плоско, чем это было на самом деле.

— Видите ли, Саня, — говорит он затем, — бывает, что по-другому никак невозможно.

— Бога ради, — говорю я, отмечая для себя, что именно так, в варианте «черное-белое», он меня и понял. — Но тогда нужно знать, к кому обращаться.

В этот ответ я вкладываю уже все смыслы, и Фамусов, уловив его многослойность, некоторое время молчит, расслаивая его для себя и оценивая.

— Что, потолковать с ним? — прерывает он молчание.

— О чем? — говорю я.

— Чтобы он вернул позицию к исходному положению — с витиеватостью отвечает Фамусов.

Это было мгновение, когда сюжет моей жизни мог потечь совсем другим руслом. Мне только следовало сказать о своем положении волонтера в программе Терентьева и попросить о зачислении в штат. Будь я в штате, с трудовой книжкой в отделе кадров, шестерни судьбы сцепились бы по-иному. Не знаю, хорошо бы это было или нет, я только констатирую факт: по-иному. Оформленная официальным приказом жизнь — это все равно как река, вправленная в гранитные берега: так просто в новое русло ее уже не пустишь. Но попросить о штате значило открыть Ире свое истинное положение в Стакане. Которое ей известно не было. Нет, я вовсе не таился от нее. Но так вышло, что не было случая сказать об этом, вернее, так: нужды, — и она не имела понятия, что я всего лишь приблудная овца в племенном стаде. И вот — чтобы узнала от отца? Я не мог позволить себе этого. Не то чтобы я такой гордый. Дело в чувстве достоинства. Оно у меня, пожалуй, гипертрофированное. И ничего я с этим поделать не в состоянии.

— Потолкуйте, — сказал я Фамусову.

Апофеозом встречи Нового года стало мое знакомство с чердачным этажом этого респектабельного хауза, куда меня в какой-то момент увлекла Ира сначала попросив сопроводить на лестничную клетку, чтобы там всласть подымить, потом предложивши подняться повыше, а там и просто схватив за руку и потащивши по лестнице все дальше, дальше — в темноту, в глушь, чащобу…

Когда, впрочем, мы очутились на лестничной площадке чердачного этажа, оказалось, что здесь совсем не так уж темно — свет, проникавший снизу, разжижал мглу, и на площадке стоял полумрак, в котором все можно было ясно осознавать.

— Ну что, — сказала Ира, выбрасывая сигарету в этот полумрак, проникая руками мне под пиджак и принимаясь выбирать на спине из-под брюк рубашку. Измучился, да? Хочешь, да? Прямо здесь хочешь? Думаешь, можно?

Желание обнаружилось во мне незамедлительно. Словно она распечатала его своими словами — как кувшин с запечатанным там джинном, — и оно вымахнуло наружу стремительным жадным зверем, радостно одуревшим от свободы. Через мгновение я уже сдирал с нее мешающий моему зверю холодящий нейлон колготок и шероховатый ажур трусиков, она угождающе переступала ногами, переняла у меня невесомый комок и сунула мне в карман пиджака, а следом, змеино поведя всем телом, освободилась от наброшенной на плечи перед выходом на лестницу куртки и положила за собой на перила.

Куртка была как нельзя кстати. Надо полагать, несмотря на респектабельность дома, пыли здесь было предостаточно.

— Ты думаешь, можно здесь, да? — спросила над ухом Ира, словно не была уже раздета и еще решала для себя, делать это или нет.

Шагов на лестнице я не слышал. Я услышал лишь голос. Раздавшийся совсем рядом и так неожиданно, что мой зверь, помимо всякой моей воли, легким дымком мгновенно свился обратно в родной кувшин, и лоно, где я гостил, исторгло меня из своей обители.