Солнце сияло
Шрифт:
— Ну что, Санек, — развернувшись на сиденье, обратился он ко мне лицом. — Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался.
— Вроде как вижу, — ответил я.
Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.
— Нормально, Санек, все с тобой нормально, — перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. — Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, — перевел он взгляд на Стаса.
— Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! — с прежней своей торопливостью отозвался Стас.
— Тогда
— Да конечно, Федя, о чем базар, — еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. — Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Вон, я вижу, буква «М» горит. Горит и сердце греет. — Рука его нашла ручку, замок щелкнул. — Давай, Сань, выходим, — позвал он меня.
Я сомнамбулически полез по сиденью и выбрался из машины.
— Сюда, — указал мне на зев подземного перехода Стас.
Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным путем.
Но перед ступенями спуска меня затормозило.
— Это мы где? — спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.
— Метро «Щербаковская», — сказал Стас. — Не узнаешь, что ли? А недавно переименовали, теперь, кажется, «Алексеевская» называется.
— «Алексеевская», — протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему «Щербаковской», я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А «Алексеевской» — с удовольствием.
Внизу, в переходе, куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, пальто, обувь, люстры, скатерти, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, — все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.
Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.
— Ты что?! — вернулся ко мне ушедший вперед Стас. — На кой они тебе?
Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.
— Пойдем, — потянул меня за рукав Стас.
— Извини, дружище, — сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.
— Нет, нет! — закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Больше ведь таких никогда не будет!
Сказать, что у меня перевернулось
сердце? Сказать так — не сказать ничего.— Подожди, — повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.
Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был всунуть купюру ему между пальцами.
Я всунул ему между пальцами двадцать долларов — и пошел.
Казаки, вот что, связанное со Стасом, угнетало меня, понял я, когда эскалатор нес нас на своем ребристом ступенчатом теле в змеиное чрево подземной дороги. Что это за казаки у бывшего подполковника милиции? Почему они казаки? И зачем я так нужен был им в пристяжку? Как это так усиливал их своим присутствием?
Мы сошли с эскалатора. Около стен в зале стояли мраморные скамьи со светло-коричневыми деревянными сиденьями, и я движением подбородка указал Стасу на них:
— Пойдем посидим.
— Какое сидеть?! — Стас попытался нажать на меня плечом. — Вон поезд подходит. — (Я услышал грохот колес и шип тормозов, выносившиеся в зал с платформы.) — Поедем домой, там и насидимся. Банку раздавим. После такого-то дня.
— Мне еще обратно в Стакан нужно, — сказал я.
Что было неправдой. Не нужно мне было в Останкино. Но в тот момент я так и чувствовал: куда-куда, только не с ним.
Мы сели на свободную скамью, и я спросил Стаса, избегая смотреть на него:
— Объясни мне, очень тебя прошу, кто они такие, эти казаки?
— Кто-кто, — сказал Стас. — Помогают Феде. Видел же сам. Как на такую стрелку без людей.
— Платит им за это, да?
— Ну что. Отстегивает, конечно. Приходится.
— Нет, ну а почему казаки? Какие они казаки? Откуда у нас вдруг казаки взялись?
— А, ты об этом! — Стас хохотнул. — Ну, хотят так называться, так что ж.
— А может, они тоже бандиты? Может, казаки или бандиты — без разницы?
— Это ты брось! — В голосе Стаса прозвучало нечто вроде угрозы. Он словно бы сказал мне: будешь настаивать на таком утверждении — я тебе враг. — Нашел братков. Братки какие, видел? Между прочим, в таких же куртках, как у тебя.
— Ты давай скажи еще, из-за куртки меня и позвал, — проговорил я с иронией. — Казаки в камуфляже — кого испугаешь, а от моего пуховика сразу должны были в штаны наложить!
— Позвал и позвал. Чего ты. Объяснял, почему позвал. Федя просил.
— А может, мне Федя деньги должен? Как казакам. Что же, им — бабки, а я — за так.
— По дружбе, Сань, по дружбе, — забормотал Стас. — Это ты для меня. Спасибо тебе. Федя просил… Так Феде было нужно. Так по его раскладу требовалось.
Не произнеси Стас этого слова — расклад, — меня бы не осенило. Ну, может быть, как-нибудь, когда-нибудь, рано или поздно, но не в тот миг. Однако он произнес «расклад» — и словно некая дверца раскрылась у меня в мозгу, и мне все стало ясно.
— Стас! — сказал я. — А ведь ты знал, зачем я был нужен Феде.
— Что я такое знал? Не понимаю тебя. Что ты имеешь в виду? — снова забормотал Стас. — Нужен и нужен, что еще?