Солнце сияло

Вот теперь, вслушавшись в ее исполненные сердечности и участия интонации, я ее узнал. И потом она признается мне, что, конечно, не выражение моего лица заставило ее окликнуть меня. Она, как выяснится, уже и раньше пыталась меня «окликнуть». Но только у нее не получилось. На ее просьбу по телефону дать мой новый номер детский голос на Арбате ответил, что я теперь живу без телефона и вообще неизвестно где. Если неизвестно где, то откуда известно, что без телефона, спросит она меня, пересказывая сюжет со своим звонком.

Что заставило ее разыскивать меня? Как я мог вызвать к себе интерес в том состоянии, в каком предстал перед ней при нашем знакомстве (если только мое злосчастное появление в ее венерологическом кабинете можно назвать знакомством)? Жалкое это зрелище — человек, вывороченный наружу всеми потрохами своей жизни. Потрохам положено скрываться во тьме брюшины; они не предназначены для всеобщего обозрения.

И вот, однако, она меня даже разыскивала — несмотря на все мои потроха. О чем, впрочем, когда мы стояли около аквариумной будки дежурного по эскалатору на метро «Сухаревская», я и не догадывался. Что, разумеется, не могло быть помехой бурному развитию романа, и дня через три я уже вовсю пасся на берегу, с которого мне посветил ее маяк. А еще через три месяца, ранним летом, она стала моей женой.

Ее звали необычным и благоуханным именем Флорентина. (Везет мне в жизни на встречи с необыкновенными именами.) Она была старше меня на восемь лет (чего два года назад, лечась у нее, я и не заметил — так она была очаровательна и прелестна, да еще с этой доброжелательной сердечностью в обращении), и я женился на ней — будто изголодавшийся младенец припал к материнской груди. Я женился на ней — как ребенок, оставленный один в запертой квартире, вдруг слышит корябанье ключа в замке, летит к двери и утыкается в тепло материнских ног словно в желанное тепло самого мира. Когда мы некоторое время спустя после официального заключения нашего брака ездили в Клинцы для представления моим родителям, мать, смятенно уединившись со мной, спросила, умудренно и проницательно глядя мне в глаза — как это она всегда умела: «Ты женился на ней, потому что она легла с тобой в постель, а со сверстницами не получалось, да?»

О, мать тогда здорово позабавила меня. «Нет, я ее полюбил», — сказал я матери.

Я ее действительно полюбил. Как полюбил бы любую другую, которая встретилась мне на пути в тот момент. Она спасла меня. Разве можно не полюбить своего спасителя? Она и в самом деле оказалась для меня маяком. Она указала мне путь из одиночества, куда загнала меня смерть Стаса. Нужно, чтобы кто-то вошел в этот вакуум, заполнил его собой.

Флорентина его и заполнила.

Хотя, стоит сказать сразу, она оказалась фруктом подиковенней, чем ее имя.

То, что я был ее четвертым официальным мужем, — это, в конце концов, не самое существенное. Вот почему она разыскивала меня, ответ, к которому я приду, — вот что важно. «Соблазнил девушку боевой булавой», — скажет она мне как-то — еще когда мы не были мужем и женой официально. С той скользящей, словно бы опровергающей серьезность произносимых слов усмешкой, с какой женщины признаются, как правило, в сокровенном. Поживши с нею, я вынужден буду заключить для себя, что она, вероятно, была достаточно искренна в этом признании. Дело в том, что в наследство от отца мне досталась одна физическая особенность: у меня короткая крайняя плоть, и я весь на виду — в любых обстоятельствах. Можно сказать, я обрезанный — но не хирургическим ножом, а самой природой. Получается, эта моя природная особенность и заставила ее разыскивать меня. Вопреки тому положению, в каком я предстал перед ней. Хотя, может быть, благодаря. У нее было несомненное пристрастие к гнильце. Ей непременно нужно было яблочко с червоточиной — как наверняка более вкусное.

А кроме того, собственно любовное действо стояло для нее на каком-то десятом месте. Она относилась к любовному действу как к созерцанию картины в каком-нибудь Пушкинском музее. Или Третьяковской галерее. Как к просмотру фильма Тарковского. Только этой картиной и этим фильмом был я. Ей нужно было насмотреться на меня, наползаться по мне, начмокаться, для чего ей могло быть мало и двух часов, а мне оставалось уже завершение музейного сеанса, самые последние минуты его, второпях, перед раздевалкой, уже на лестнице, под скрип открывающихся дверей…

Я потом просвещусь, что такое бывает присуще женщинам, мужчины для которых — лишь один из объектов внимания. Но это потом. А тогда я, как собака слюной в жаркий день, истекал благодарностью к ней, что окликнула меня. И вел примерную жизнь семьянина. Познакомился с ее родителями, сопровождал ее в поездках к ним, строил, ползая по полу, из пластмассовых кубиков дома с ее пятилетним сыном, которого позднее, когда мы заберем его к себе, буду отводить в детский сад и забирать оттуда, а там — и провожать в школу. И за те без малого три года, что мы проживем с Флорентиной вместе, ни разу я ей не изменю. Как ни мучительно мне станет постоянное посещение Пушкинского музея и фильмов Тарковского. Но ведь недаром же «измена» имеет синонимом «предательство». Я не считаю верность добродетелью. Верность, когда живешь вместе, — непреложная необходимость. Мой дом — моя крепость, и верность — раствор, скрепляющий кирпичи ее стен.

Глава двенадцатая

В сияющий теплый день ранней осени, проводив Флорентину в ее частное медучреждение выдаивать презренный металл из не утруждающих себя постоянством половых связей граждан Первопрестольной, я стоял на балконе снимаемой нами двухкомнатной квартиры поблизости от Преображенской площади, вдыхал промытый ночной прохладой звенящий воздух, едва уловимо пахнущий первым прелым листом, и смотрел со своего десятого этажа на зацветающее желто-красно-оранжевым огнем кипение листвы внизу. Я чувствовал внутри себя пустоту и облегчение. У меня только накануне был окончательно принят очередной рекламный ролик (сделанный, естественно, на коленке), мне досталась в расчет вполне удовлетворившая меня сумма, заказчики, которые никогда не бывают довольны, пробубнили что-то вроде того, что не исключают нового обращения. Опираясь о ржавую металлическую пластину балконных перил, я расслабленно думал о том, чем занять себя до вечера и куда пойти после с Тиной (так на американский манер я звал Флорентину, а и как бы лучше?), где отметить завершение моей работы и получение гонорара. Флорентина вчера, увидев плотненькую пачку баксов у меня в руках, так и воодушевилась, и вакхически выглядевшая постель у меня за спиной напоминала о замечательном ночном походе в Пушкинский и Третьяковку вместе взятые. Поход действительно удался на славу: по пути к картинам у меня получилось завести ее в пивнушку и хлобыстнуть пару кружечек там, а потом не совершать экскурсии по полной программе, а прерваться на середине и утащить ее пьянствовать в буфет. Надо думать, успеху моих замыслов способствовало ее воодушевление от вида американских президентов.

Мое балконное смакование подробностей ночного музейного загула было прервано телефонным звонком. Я бросился с балкона внутрь, пролетел комнату, вымахнул в коридор, где стоял аппарат, и схватил трубку. Вообще можно было бы и не лететь: в Москве недавно появились в продаже радиотелефоны, и я не замедлил оказаться в числе покупателей этого открывающего новые горизонты свободы новшества. Но еще не было привычки брать с собой повсюду трубку куда ни пойдешь, и я оказался на балконе без своего приобретения.

— Стоишь? — услышал я голос Юры Садка. — Если стоишь, постарайся сесть. А то упадешь.

— Ладно, — сказал я. — Привет! Говори. Чем это ты собираешься свалить меня с ног?

— Сел? — уточнил Юра. — Смотри! Ты сонги свои кому-нибудь продавал?

— Сонги? — не сразу врубился я. — А, песни! Да нет, с чего вдруг.

— Я и не сомневался, что не продавал, — отозвался Юра. — А их лабают. И вовсю. По ТВ крутят. ТВ смотришь?

— Подожди, подожди, подожди! — Я понимал, что он не шутит, но слова его будто застряли на пути к моему сознанию. — Мои песни? По телевизору?

Юра, однако, вовсе не был намерен разжевывать мне информацию.

— Такое имя: Арнольд Везунов, — сказал он, — тебе что-нибудь говорит?

— Арнольд Везунов, Арнольд Везунов, — забормотал я.

— А Лариса? — спросил Юра. — Певица по имени Лариса. Просто Лариса.

Певица по имени Лариса! Меня осенило. Это он говорил об Ириной сестре. Клип, который я монтировал, крутился по всем каналам, я видел его тысячу и один раз, и точно: она подавалась без фамилии, просто Лариса. А Арнольд Везунов — это же ее Арнольд, его фамилия Везунов — именно так. Только он полностью находился в ее тени, никогда не поминался как композитор. Лариса и Лариса, одна Лариса — Фамусов вдалбливал в сознание меломанов новое имя с настойчивостью отбойного молотка.