Солнце сияло

Надежда — державшаяся на моем желании ее — была разрушена первым же звонком в офис этой конторы, что проводила фестиваль. Булгаковская героиня, еще два дня назад сама благорасположенность и услужливая смешливость, превратилась в телефонное воплощение косматой завсегдатайши Вальпургиевых шабашей. Не знаю, не имею понятия, вопрос не ко мне, слышал я в ответ на любое свое слово, и еще таким голосом — у меня въявь было чувство, будто по мне со всего размаха прошлись метлой. На просьбу позвать кого-нибудь из устроителей, а лучше всего главного, вот того человека-ядро, я получил метлой уже прямо по морде:

— Да? Вот разбежались! Если они станут подходить к каждому, кто позвонит, им будет своими делами некогда заниматься.

Но должен сказать, нет большей наивности, чем прятаться за булгаковских героинь. Булгаковская героиня — не более чем ваш портрет, представляющий вас в самом невыгодном свете. Человек-ядро носил фамилию, еще более известную на отечественных просторах, чем родовое имя Арнольда, ее следы, только я предпринял свое расследование, обнаружились в телефонной книжке у одного, у другого, и спустя какие-нибудь полтора часа после разговора с завсегдатайшей Вальпургиевых шабашей я имел даже его мобильный телефон. Мобильный — это было круто. Мобильные еще оставались предметом роскоши, игрушкой для богатых, мобильный в руке ставил на человеке знак принадлежности к высшей касте.

На мобильный я и позвонил. Мобильный — это словно бы часть тебя, нечто вроде руки, ноги, почек, печени, мобильный — это твой орган, и на звонок мобильного непременно ответишь.

— Здравствуйте. Это говорит… — Я представился. Посчитав необходимым напомнить о том, как мы столкнулись в дверях. — Я хочу узнать, почему не было моих клипов?

— Откуда у вас мой мобильный? — вместо ответа на заданный мной вопрос резко спросил он.

— Сначала я бы хотел получить объяснение от вас, — сказал я. — Меня интересует, почему не было моих клипов?

Если бы он говорил не по мобильному, вероятней всего, на этом месте он бы положил трубку. Но с мобильным действуют иные законы. Не отнимешь же у себя просто так ногу. Не отсоединишь почку. По мобильному вы будете разговаривать.

— Ну не было и не было, — все так же резко сказал он. — И что?

— Почему? — вопросил я. — Все условия подачи материалов мной выполнены. Деньги, двести долларов, я заплатил. Или это у вас только для своих устраивается?

— А что, для чужих устраивать?

Можно сказать, он мне ответил. И этот ответ был полностью идентичен тому объяснению, которое накануне дал мне Леня Финько. «Ты и засранец!» рвалось из меня залепить моему собеседнику хотя бы виртуальную оплеуху, но я удержался. Я, в принципе, вообще полагаю необходимым воздерживаться от подобных жестов. Они куда больше унижают того, кто их совершает, чем того, на кого обращены. У меня не всегда это получается — удержаться, но тогда получилось.

Мы обменялись с наследником знаменитой фамилии еще несколькими фразами все в прежнем духе, и в какой-то момент я просто отсоединился от него. Забыв, кстати, сказать ему о том, чтоб возвращали эти двести зеленых. Очень может быть, что он бы их мне и вернул. Но я забыл.

Одну из главных премий, как стало известно немного погодя, когда опубликовали итоги конкурса, он присудил самому себе.

Спустя месяца два мне представился случай стать в тусовке устроителей фестиваля своим.

Мне позвонил Боря Сорока и попросил прийти на встречу с «заказчиком». Что означало появление у него некоего типа, которому нужен черный ход на какой-то из каналов, в какую-то из программ. Вероятней всего, в ту, где я в свою пору светил фейсом с экрана. Я снова был для Бори ценным посредником. Вскоре после нашей встречи с Конёвым точно так же я столкнулся в стакановском коридоре с Бесоцкой. Терентьев исчез неизвестно куда, его заменил другой «хмырь», а она сохранила свое место. «Ой, кого вижу! раскидывая руки в стороны и лучезарно улыбаясь, остановила она меня. — Что же ты? Где пропадаешь? Почему никогда не зайдешь?» «Терентьева нет пожалуйста: жду твоих предложений», — вот как следовало понимать ее слова. И уже пару раз я у нее появлялся, принося ей в клюве от Бори зеленую пищу, от которой, само собой, перепадало кой-что и мне.

Так вот приятно согреваемый вожделением близкой и легкой добычи, я влетел в Борин офис, услышал от секретарши, что меня уже ждут, и, придав своему шагу степенность, вошел в гостевую комнату офиса. С кресел навстречу мне, оторвавшись от стоявших перед ними чашечек кофе и рюмок с коньяком, поднялись двое. Один из них, вполне ожидаемо, был Боря, а второй… при виде второго у меня заскочила нога за ногу, и я едва не упал. Второй был не кто другой, как тот, которому я не высказал в разговоре с ним по мобильному всего того, чего он заслуживал.

Видимо, у него возникла нужда в джинсе, и за устройством ее он обратился к Боре. А Боря, в свою очередь, решил использовать меня.

Владелец мобильного поднялся навстречу мне все с той же энергичностью летящего пушечного ядра. Но в следующее мгновение что-то, должно быть, в моем лице пресекло этот полет, заставив его память лихорадочно вычислять, откуда оно может быть ему известно.

Что ж, не скрою, выражение его лица, когда он вычислил, доставило мне удовольствие.

Не помню начала нашего разговора. Помню лишь, что уже вскоре наследник знаменитой фамилии вовсю бил хвостом. Я так и видел перед собой сконфуженную собаку, выпрашивающую прощение за неверное поведение. Хотя, надо отметить, делал он это исключительно умело. Он извинялся не извиняясь.

— Я так понимаю, — говорил он, — вы на меня обижены. Но вы в такой неудачный момент позвонили! Я совершенно не мог разговаривать. Эта наша девочка куда-то засунула ваши кассеты. Сразу не передала, а потом забыла. На будущий год эти же клипы — в первой десятке, обещаю. И премия будет. Вот вам моя рука — железно.

Он протянул мне руку — опустившаяся над рекой половина разводного моста, который я должен был достроить своей рукой, — но я своей руки ему не подал. Я не мог сделать этого. Механизм, должный привести в движение мою половину моста, прочно бездействовал. Соблазнительно было определить события своей жизни на год вперед и быть уверенным в их непременном осуществлении. Но подать ему руку — это значило поставить себя в зависимость от него. Унизить себя. Сломать себя — и таким жить.

— Боря, — сказал я Боре Сороке. — Думаю, ты сумеешь найти варианты. А я пас. Извини уж.

Глава четырнадцатая

Помню, в четыре года я нарисовал на чистом листе у себя в альбоме какую-то загогулину, создание которой преисполнило меня чувством восторга. Это был даже не просто восторг. Это было какое-то упоение восторгом счастье, какого, может быть, мне никогда больше в жизни не испытать. Я знал, что мне удалось нечто необыкновенное. А между тем это была всего лишь загогулина, проведенная красным карандашом, — правда, замечательно жирным, оставлявшим после себя густой, яркий след, и столь же замечательно длинная: во весь лист, сверху донизу, от одного угла до другого.

Я ходил тогда в детский сад, и дело было в детском саду. После того как нарисовал загогулину, я по какой-то причине — наверно, болел — долго не был в нем, а когда появился вновь и альбом, смирно пролежавший все время моего отсутствия в моей личной ячейке, вновь оказался у меня в руках, то, увидев ломаную красную линию, пришел в недоумение: что здесь могло вызвать тот мой восторг? Я смотрел — и не понимал. Смысл и значение этой ломаной линии, такие ясные прежде, были мне теперь недоступны.