Солнце сияло

Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража.

— Так что, в суд подавать? — спросил я.

Насчет РАО Вадик сказал, что все это — полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй — согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, признался я. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили.

И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.

— В суд, не в суд, вот в чем суть, — скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. — А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? — проговорил он. — Ты своих свидетелей выставишь, Бочар — своих. Почему тебе поверить должны? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?

— Подожди, — перебил я его. — У меня исходные записи сохранились. Исходные материалы — это не аргумент?

Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.

— А, — сказал он, поморщась, — что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы!

— Пусть и на годы, — сказал я.

Вадик снова поморщился.

— Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю, — сказл он, — затеешь суд, на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: это тот, Бочара топтал! Нужно мне это?

Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.

— Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… — Я стал даже косноязычен. — Подтвердить, что это моя музыка, — значит, кого-то топтать?

Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.

— А ты, Сань! — воскликнул он. — Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андеграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал — вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут — не придут.

Это он ударил из засады тайным оружием.

— И Садок? — спросил я с невольным высокомерием.

Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.

— Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам.

Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.

— Ладно, — сказал я, засовывая в карман плеер с диском Бочаргина и поднимаясь. — Спасибо за откровенность.

Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.

— Все? Заговорили свои неприятности? — сияя хромом тележки, прокатила мимо нас приводить в порядок оставленный нами столик девушка-уборщица.

Едва ли ей нужен был ответ, но Вадику вдруг потребовалось дать его. Он затормозил около нее, а я проследовал к выходу дальше — и вновь оказался на полукруглом крыльце бистро, на котором стоял час назад.

Все вокруг было теперь по-иному. Воздух был чист, прозрачен, асфальт мокро блестел, повсюду стояли лужи, вдоль бордюрного камня проезжей части текли ручьи. Но теперь я был еще и отяжелен знанием. Которого желал, но не мог даже представить, что оно окажется таким.

За спиной с мягким пением петель открылась дверь, человек, смачно прочавкав ботинками, выступил на крыльцо, и рядом со мной возник Вадик.

— Девушка пожелала прийти завтра к нам на концерт, — сказал он голосом уставшего победителя женских сердец. — Пришлось нацарапать ей записку к нашему директору насчет контрмарки.

— Объясни мне, где это РАО, — попросил я его. — Если, конечно, знаешь.

Вадик знал. РАО находилось совсем недалеко — пятнадцать минут ходу, и, попрощавшись, мы разошлись: он — вверх по Тверской, на Триумфальную площадь, к метро «Маяковская», я — вниз, к Пушкинской площади, чтобы там свернуть на Большую Бронную.

Здание РАО оказалось старинным, отгороженным от улицы решеткой четырехэтажным особняком.

Нужный мне человек был удивительно гладколицый, казалось, не имеющий удовольствия обращения к бритве, пухлощекий мужчина лет тридцати, глаза его сквозили ледяной стужей белых просторов Арктики, и возникало впечатление, что, разговаривая со мной, он делает над собой невероятное усилие: так скупы, скудны информацией и эмоциями были фразы, сходившие с его языка. Но в какой-то момент все в нем вдруг оживилось. И глаза, и речь, и движения. И со своим пухлым гладкощеким лицом он в этот миг напомнил мне мяч, которому до того не хватало внутри давления воздуха, и вот его стало там даже в избытке.

— Знаете ли что, Саша, — сказал он, обращаясь ко мне по имени, чего до того не делал, — в такой обстановке нам с вами об этом особо не поговорить. — Тут он покосил своими оттаявшими глазами на даму, сидевшую за другим столом и с отчаянно деловым видом листавшую журнал «Космополитен». Как вы насчет неформальной обстановки? За чашкой кофе с рюмкой коньяка?

Хотя я уже и выдул сегодня изрядно кофе, и хлопнул сто пятьдесят граммов пусть не коньяка, а всего лишь водки, но я был готов повторить пройденное.

— Я здесь неподалеку знаю одно чудесное место, — сказал нужный мне человек из РАО. — Тихо, укромно. И цены скромные.

— Замечательно, — поддержал я.

Минут через пятнадцать мы сидели в ресторане на Тверском бульваре неподалеку от Никитских ворот, с видом из окна на бетонно-аквариумный куб ИТАР-ТАСС, и официант в черном смокинге, блестя шелком лацканов, с черным галстуком-бабочкой на шее, сгибаясь в полупоклоне, положил перед каждым из нас по увесистому вольюму переплетенного чуть ли не в телячью кожу меню. Теперь этого ресторана там уже нет, над высоким крыльцом — вывеска магазина, торгующего эксклюзивной детской одеждой, а тогда это был ресторан американской кухни — кажется, так, я еще, помню, раскрывая вишневый вольюм, посмеялся: «А гамбургеров здесь не подают?».

Гамбургеров не подавали. Основное блюдо было — разнообразные стейки, и самый дешевый стоил что-то порядка двадцати долларов. Ого, оглушенно сказал я про себя, но деться было некуда, я уже не только назвался груздем, но и залез в кузов.

— Предлагаю не выпендриваться и заказать по стейку, — сказал нужный мне человек. — Они у них здесь превосходные.

— Ну что ж, — мужественно произнес груздь, забравшийся в кузов, вспоминая, что речь шла о чашке кофе и рюмке коньяка. — Давайте по стейку.