Сотая бусина

Обратно бежали молча и чуть ли не вприпрыжку. Я сначала старалась поспевать, безрезультатно подстраиваясь под широкий, неожиданно нервный шаг воина духа, а потом, будто, в ступор впала. Мне, вдруг, все вокруг показалось огромной каруселью: улица с людьми, деревьями и домами и небо над ними кружились вокруг меня. И я даже музыку уловила, какая обычно бывает вблизи подобных ярмарочных забав. Одна лишь я столбом торчала посреди всего этого разноцветного хоровода и совершенно не знала, что мне делать дальше. Ведь, куда не ступи, тут же закружит и выбросит без опоры... А потом я приняла единственно верное, на мой теперешний взгляд, решение: черкнула привычными пальцами знак и сделала шаг вперед... уже без риска упасть...

– Скажи, что мне делать?!.. Скажи! Скажи!.. Сыскарь из меня плохой! Любви я недостойна! Друзьям причиняю боль да и хозяйка...

– на мгновение задумалась я.
– Трахиния я, а не хозяйка! Скажи, куда идти, что спасать?!
– ветер потрепал мои волосы, перебросив челку на глаза, а потом и вовсе затих.
– Во-от... Даже ты во мне разочаровался, - угрюмо протянула я, спустив глаза от облаков.

В левой руке моей был по-прежнему зажат купленный Ветраном пирожок. Он давно остыл, а под пальцами, на серо желтой, неровно оборванной бумаге, проступили масляные отпечатки. Я поднесла руку поближе и смахнула с румяной корочки нанесенный ветром сор. Потом, еще ближе... и, глубоко вздохнув, откусила. Пирожок оказался со щавелем. Сладкий густой сок потек по подбородку и капнул на юбку. Но, все равно, очень вкусно... Так и жевала его, вздыхая и глядя в даль, как еще совсем недавно на синюю 'паучковую' кляксу. А когда в руке осталась лишь бумага, вытерла ей подбородок и пальцы... Промасленная, она всегда хорошо горит. Вспыхивает и тут же тает, почти без пепла. Огонь любит такие угощения. А я в детстве любила поджигать на ладони, скатанный из бумаги шарик, а потом смотреть, близко поднеся к глазам, как он расправляется в пламени, а потом медленно клочьями опадает... Руки сами вспомнили забытые движения и готовая 'жертва' покорно скатилась в углубление ладони. Осталось лишь 'выпустить рыжего бесенка', как говорила бабушка, но в этот раз я замешкалась, пристально вглядываясь в глубокие промасленные изломы... Да-а, кто ищет знаки... Пожалуй, неизлечимая моя фобия, потому что через секунду я уже аккуратно исправляла содеянное. Точнее, расправляла...

Обычно, уличные торговки для своих оберток используют бумагу из магазинов, с разбросанными по всей ее ширине, бледно оттиснутыми клише(5). Это, в лучшем случае. На худший идут местные газеты, но их закручивают лишь для семечек и орехов. Да и то не всегда, если практичная торговка еще и печется о своей репутации. Торговка, продавшая пирожок с так любимым Ветраном щавелем, о репутации своей, по всей видимости, пеклась. Но, вот где она эту бумагу раздобыла?.. На пятнами прозрачном клочке, к тому же изрядно измятом, едва читались всего два слова, заключенные в вытянутый ромб, обвитый веревкой: 'Близкий очаг'...

– Да-а...
– потерла я сморщенный нос.
– Ну и что такое... Да, к ахирантесу все эти знаки! И самой уже понятно, что хватит прятаться. Пора по-го-ворить, - прищурившись, разглядела я скачущие внизу, у подножья холма, фигурки: мужскую и котовью.
– Вот и поговорим, - тут же поубавился весь мой запал...

Правду сказать, я ожидала от Ветрана всякого, но, никак не такого. Он, сначала замер напротив меня, предусмотрительно подскочившей на ноги, а потом, вдруг, потянулся к лицу ладонью, заставив невольно дернуться в сторону, чтобы в следующий момент уже оказаться в надежной сцепке рук:

– Ну, зачем ты так? У тебя подбородок запачкан. Я лишь хотел его...

– Он - в твоем пирожке, - безуспешно мотнула я прижатой к его груди головой, а потом там же и затихла.
– ... со щавелем.

– Со щавелем, - облегченно выдохнул Ветран.
– Я знаю... Анастэйс, нам с тобой надо, наконец, поговорить.

– Давай поговорим. Только начинай ты. И еще...

– Что, 'еще'?

– Я должна видеть твои глаза, когда ты будешь мне это говорить...

– Хорошо, - ослабил мужчина объятья.

– А можно, еще и от себя кое-что добавить?

– Да, Зигмунд.

– Вы не могли бы вообще сесть в траву, а то мне половину текста ветром сносит?

– этот кот и возвышенную трагедию умудрится загубить в балаганный фарс. Однако просьбу мы все ж выполнили, и теперь оставалось лишь самое тяжелое - начать:

– Анастэйс, ты знаешь, что такое 'взбесившийся дух'? У вас их еще называют 'боггартами'?
– сразу взял с места в карьер Ветран.

– Знаю, - в ответ затаила я дыхание.

– Так вот... Мне кажется, что Груша...
– послушно не отводя от меня глаз, качнул он головой.
– Повторяю, у меня лишь есть некоторые опасения.

– Продолжай.

– В общем, мне кажется, она постепенно перерождается именно в него.

– Хобья сила!
– гневно подскочил умник.
– Ветран, ты вообще соображаешь, что говоришь? Чтобы наша Грундильда, вдруг, из милого безобидного создания переродилась в... бешеную собаку? Стася, ты-то что молчишь?

– Она молчит, Зигмунд, - с досадой произнес воин духа.
– Потому что и сама уже, наверняка начала это понимать. Ведь так, Анастэйс?

– Стася?!
– с надеждой развернулся ко мне кот, а я, наконец, сделала глубокий вдох:

– Послушай меня, Ветран... Оба меня послушайте. Груша в последнее время ведет себя действительно, странно. Но, хоть я и уверена, что она напрямую связана с вашими иллюзиями, я так же уверенно заявляю - моя домовиха не может быть боггартом. Не знаю, какие у нее для такого поведения имеются причины, но, только не этим монстром... У меня все.

– Анастэйс, ты, же маг! Как ты можешь отрицать очевидное только из-за страха посмотреть правде в лицо? Будь же объективной!

– Объективной?
– сузила я глаза.
– Ты думаешь, я не могу этого сделать, потому что мне тогда придется признать еще и другое?

– Что, 'другое'?
– распахнул глаза Ветран.

– Да то, что, если ты прав, и Груша на самом деле обладает силой боггарта, то ты тогда считаешь меня, пусть и в глубине своей души, но настоящей демоницей... исчадьем ада.

– Это-то здесь причем?
– потрясенно пробормотал умник.
– Причем здесь дрибза?

– Да при том, что...

– Анастэйс, погоди, - вскинул руку Ветран.
– Позволь мне самому все объяснить.

– Да, пожалуйста. Я, в общем-то, именно этого и хотела, - в ответ окрысилась я.

– Начнем с того, что...
– собрался с духом мужчина.
– Когда я говорил Груше и всем вам, что в своей жизни не убил ни одного домового, то душой не покривил. Потому что я убил боггарта, который ничего общего с хранителем дома уже не имел... Спасибо, что не перебиваете... На счету этой сущности к тому моменту была целая многодетная семья, а она и не собиралась останавливаться. Боггарты, Зигмунд, чтоб ты знал, обладают огромной силой, способной довести человека до смерти или сумасшествия. Они умеют проникать в сознание жертвы, пока она спит, и выуживать оттуда ее самый потаенный страх. Самый сокровенный. А потом представать перед несчастным именно в этом виде. А теперь скажи мне честно, Зигмунд, чего или кого ты боишься больше остального на этом свете?

– Я?
– затравленно попятился умник и шлепнулся в траву.
– Я боялся и продолжаю бояться только того, кто явился ко мне позапрошлой ночью... Стася, так это что получается?.. А ты, Ветран...

– Теперь обо мне, - упрямо мотнул тот головой.
– Знаешь, Анастэйс, чего Я боюсь больше остального? Не того, о чем думаешь ты. Хотя...
– тоскливо скривился мужчина.
– Я догадывался, в каком свете это могло для тебя предстать... Нет. Я боюсь, что не смогу после всего, что здесь, с тобой, со всеми вами постиг, по прежнему быть преданным делу, которому когда-то поклялся посвятить себя целиком. Я боюсь, Анастэйс, что каждый раз убивая, я буду убивать и частичку тебя, твоей души. Что все они будут в свой самый последний миг смотреть на меня твоими глазами. Глазами, полными ужаса и отчаяния... как минувшей ночью. А это и для меня самого страшнее смерти...