Советская психиатрия(Заблуждения и умысел)

Достаточно критические высказывания в свой собственный адрес. Бывший Террорист с полной ответственностью оценил и свои намерения в 1951 г. «прорваться в американское посольство». Он называл их «безрассудным риском» и «действиями „на авось“». Самопал, который был у него «на случай — камикадзе», разорвался «сам по себе», не причинив никому вреда, но обнаружив в наивных устремлениях юности преступный умысел и опасную угрозу для государства.

На психиатрическом поле у несостоявшегося Террориста больше никогда не было никаких встреч, он не заходил на него ни сознательно, ни, тем более, по болезни. Он пробовал состояться в жизни, и это у него получилось. Окончил институт, учился в аспирантуре, женился, растил детей и работал, мечтая написать мемуары, так как «поболтать о тех временах» было не с кем. Жена в шутку ласково называла его «мой графоман», а он с мягкой настойчивостью пытался вернуть нас к теме Невмениды…

Кому как повезет — ведь случай имеет капризный характер. «Лечебный» курс серы за клочок бумаги и карандаш уничтожал желание рисовать и писать стихи. Эти занятия оживляли воспоминания, к которым не хотелось возвращаться, и музы были бессильны…

Рисовальщик в юношеском порыве негодования, узнав из прессы о том, что официальные лица его родного города злоупотребляют своим служебным положением, «расклеил в многолюдных местах 26 листовок с заведомо ложными измышлениями, порочащими советский государственный строй», которые написал от руки за один вечер. После задержания, когда он все объяснил, его отпустили, взяв подписку о невыезде. Потом в прокуратуре посчитали, что «дело серьезное, политическое» и направили в Харьков на психиатрическую экспертизу. Вернулся домой через месяц, диагноза не знал.

Однажды зашел домой с работы, чтобы пообедать, и увидел во дворе милицию и машину скорой помощи. Оказалось, что согласно определению суда, которое попало Рисовальщику в руки гораздо позже, он нуждался в принудительном лечении в психиатрической больнице общего типа. Он не мог нести уголовную ответственность за совершенное им общественно опасное деяние в связи с «хронически протекающим психическим заболеванием в форме шизофрении», что следовало из заключения стационарной судебно-психиатрической экспертизы.

Что сходит с ума, Рисовальщик «почувствовал в больнице. Пытался лекарства прятать под язык. Наказывали серой. Пробовал рисовать, рисунки изымали и снова наказывали серой. Нарушился сон, т. к. постоянно горящие лампочки и тяжелый воздух не давали уснуть. Прогулок практически не было. Только на смене, когда дежурил нормальный медперсонал, мог читать. Усиленно пользовался этой возможностью…». «Отличился своим поведением и там, в больнице. Однажды пришло в голову составить список пьющих санитаров и сообщить об этом». Был резким, «субординации не знал и не хотел знать, но понял, что на второй экспертизе надо отвечать „как надо“».

Он оказался прав: через год суд вынес определение про отмену принудительного лечения, учитывая результаты психиатрического освидетельствования, которые констатировали, что в психическом состоянии Рисовальщика, «страдающего хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении, имеется улучшение, — наступила стойкая ремиссия заболевания с критикой к совершенному правонарушению и болезненным высказываниям». Выписали Рисовальщика под опеку отца, «сделав несостоятельным и уволив с работы, пока находился в больнице, с формулировкой „за систематические прогулы“. Отец считал, что психиатры помогли меня „убрать“, как было выгодно КГБ». Через восемь лет диагноз и группу инвалидности «сняли автоматически», т. к. Рисовальщик «принципиально не ходил отмечаться» в психоневрологический диспансер, где состоял на учете.

Жизненные события изменили Рисовальщика, в его личности «произошел какой-то перелом». «Перелом» (как эффект событийного обучения, имеющего индивидуально-разнообразные психологические последствия) в большей степени, чем личностная «измененность» вследствие якобы когда-то хронически протекавшей шизофрении, соответствовал и характеру суждений, и личностно-поведенческим и эмоциональным проявлениям Рисовальщика.

В процессе нашей беседы качественно-динамические характеристики эмоциональных реакций Рисовальщика психологически достоверно отражали содержание эпизодов его жизни, о которых он рассказывал. Адекватной была самооценка, в том числе и возрастных изменений его индивидуально-психологических особенностей: «Раньше непосредственный был, быстро „заводился“, на митингах фигурой стремился быть, „активничал“, в школе мог подраться, чтоб не обижали, а так — веселый, вот только слишком впечатлительный и наивный, думал, что все по справедливости может быть». Потом известные события «обострили чувство несправедливости, стал думать, что же это за система такая? Понял, что мир — это противоречие, как-то примирился с этим, стал еще больше читать и видеть „подстрочный“ смысл, веселье сменилось горечью, появилась выдержка и, наверно, какая-то мудрость».

В последнее время Рисовальщику «никак не удается избавиться от чувства, что в жизни не повезло». И он был прав — совсем недавно при трагических обстоятельствах погиб его единственный сын, которому было 18 лет, почти столько же, сколько было Рисовальщику, когда его арестовали в 1973 г. Несмотря на то, что «жизнь поломана — ни образования, ни любимой работы, ни сына», Рисовальщик уверен, что «чувство достоинства и вера, только уже совсем в другие идеалы, не позволят упасть». Сознательно не приемля «религиозной велеречивой софистики, потому что она напоминает пропаганду коммунистических идеалов», поддержку и утешение Рисовальщик обрел в христианской вере.

Каждый человек может во что-то верить, обретая в этой вере смысл своей жизни. Вера, как известно, одна из дочерей Мудрости.

Правда, не все мудры, обращаясь к ней. Бывает и так: религиозная литература (из бабушкиного сундука) случайно попала в руки любознательного, но «со средними способностями», 17-летнего юноши, которого «привлекало все необычное». Юноша легко может «зачитаться», т. е. притчи «о конце света, о символике чисел, о черной и белой магии и сатанинской власти» производят на него «неизгладимое впечатление, аж потрясение». А дальше, охваченный желанием «спасти от коммунистов», Юноша перестает сочинять стихи и начинает писать «религиозно-антисоветские листовки», что «делать было легко», т. к. «ориентировался на плакаты против царя» (из того же сундука бабушки): «Писал по аналогии, „долой царя“ заменял на „долой коммунистов“, мудрить было нечего».

А вот с диагнозом Юноши (шизофрения с бредовыми фантазиями) явно перемудрили. Он заработал его в Москве, во ВНИИ им. Сербского, хотя в 1955 г., когда возбудили дело, на первичной судебно-психиатрической экспертизе в Краснодаре был признан здоровым. С 1956 по 1959 год Юноша находился на принудительном лечении в Ленинградской психиатрической больнице системы МВД. Перемудрили, наверно, и со статьей предъявленного Юноше обвинения — ст. 58, ч. 1 УК РСФСР, терроризм. Хотя, конечно, призывы «Долой царя!» тоже когда-то считались террористическими…

Вера может быть неким организующим началом, помогая человеку структурировать свою жизнь (чем-то занять ее время), если в основе его действий лежат не столько самостоятельные и сознательные решения, сколько образные представления и установки. У людей, к числу которых относился и Юноша, даже при хорошо развитой памяти и внимании, при определенных художественных склонностях и наглядно-образном конкретном мышлении, при способности к планомерной активности с четко обозначенным регламентом, координирующая функция интеллектуальной деятельности все же бывает недостаточно дифференцированной. В силу этого они мало способны разобраться в сложных явлениях окружающей жизни, сопоставить их, осмыслить и сделать надлежащие выводы. По этой же причине даже (в значительной степени свойственные им) нравственные основания их действий, такие, как, например, стремление к справедливости, проявляются недостаточно сознательно и координировано. Присущие им простота и однообразие суждений могут исчезнуть только под влиянием внешних, волнующих душу впечатлений. Однако если этот источник иссякает, репродуктивное, нетворческое воображение перестает воспроизводить что-то новое, а стереотипное однообразие высказываний лишь подчеркивает выраженную склонность к заимствованию и подражанию.