Советская психиатрия(Заблуждения и умысел)
Шрифт:
Прошло пять лет. Известно ли вам, что такое ностальгия? Вещь неприятная, иногда невыносимая. Иванков заболел ностальгией. Его тянуло на родину, к детям, жене, которые там были. Иванков обращается в советское посольство. Его уверяют, что никаких неприятностей юридического характера он не будет иметь, когда возвратится. Так сказать, полная гарантия. Он возвращается в Советский Союз. Его арестовывают. Обвинение- измена родине.
Я встретил Иванкова в Казанской тюремной психбольнице (1963 год). Он мне и рассказал там, как в действительности все было с танкером «Туапсе». Танкер вез не нефть, а стратегическое горючее. Тогда шла война в Корее, Тайвань контролировал морские пути возле Кореи. Неудивительно, что танкер был захвачен из политических соображений.
Но возвратимся к судьбе Иванкова.
Когда в 1968-76 годах я находился в Днепропетровской психушке — встречаю Иванкова опять. Его перевели из Казани. Так делается всегда. Когда проходит несколько лет, заключенного (политзаключенного) чаще всего переводят в другой спец. Так было и с Иванковым. Следовательно, к тому времени Иванков сидел уже 13 лет. Это была плата за неосторожность: можно ли было верить заверениям посольства?
Начальство Днепропетровской тюремной психбольницы было в «курсе дела», оно прекрасно знало, что фильм «ЧП» — фильм липовый, а Иванков — живой свидетель. Вот почему капитан Колба и закрыл Иванкова на время прокручивания фильма — некая политическая предосторожность. Правительственное реноме в этом вопросе должно быть сохранено, выразимся так.
Сычевка. Год 1976.
При попытке к бегству, как уже говорилось выше, был застрелен парень (Литвинов), другой — несовершеннолетний — на станции при этапировании. Юридически оба душевнобольные. Вполне возможно. А что говорит закон? И как согласовываются такие вещи: признать человека душевнобольным и содержать его под стражей? Это значит, при случае можно пристрелить? В какой стране подобное возможно? У нас, как видите, возможно вполне. Даже узаконено. Нет такой статистики, которая бы в какой-то мере пролила свет на истинное положение вещей: сколько замучено в тюремных спецбольницах системы министерства внутренних дел. Такой статистики нет. Заключенных, которые вот-вот могут отдать Богу душу, немедленно выписывают.
До 1965 года политических оттуда, согласно решению медицинской комиссии и суда, выгоняли просто за ворота. Со временем система эта изменилась: освобожденных переводят в психиатрические больницы общего типа. В начале семидесятых годов — без опеки невозможно было и мечтать о выходе из этого ада. Что это ад — не метафорический оборот. В тюрьме вы можете читать, писать, чем-то, наконец, заняться, чтобы убить время. В тюремных психушках вы имеете право только смотреть в потолок: запрещено хранить бумагу, карандаш, даже книжку. Ни один администратор не даст объяснения: почему? Не положено. Когда инженер Виктор Зиновьев пожелал усовершенствовать свои знания в немецком языке, врач на это прореагировала так:
— Немецким решил заняться? Я тебе покажу немецкий.
Словарь отобрали. «Усиленное лечение» нейролептиками. 3-е отделение Днепропетровской спецбольницы, год 1983.
Подобные вещи понять невозможно. Но факты есть факты, даже туалет — по графику. А это, знаете ли, очень и очень пресквернейшая вещь, смею вас уверить.
В 1963-64 годах я находился в Казани. Еще в Киеве упомянутый выше следователь Комитета госбезопасности Жиромский на следствии пригрозил:
— Отправлю в такое место, откуда и через десять лет не выйдете.
Угрозу свою он выполнил.
Это штрих характерный. Фактически судьбу заключенных определяют следственные органы госбезопасности. Какой уж там закон!
Год 1967. Я в следственной камере внутренней тюрьмы Тернопольского областного управления госбезопасности: математик Кот и студент Львовского политехнического института (фамилию, к сожалению, забыл). Студенту дали год тюремного заключения. Следователь ему сказал:
— Суд хотел дать три года лагерей, но мы попросили заменить на год тюремного заключения.
Вот так. Не более, не менее: попросили суд. Это еще одно дополнение к упомянутому мною выше характерному штриху.
Суд над политическими — фикция, все вершат органы госбезопасности.Но я нарушаю хронологическую последовательность. Нарушаю, впрочем, сознательно, так как заметки, которым я дал название «Репортаж из ниоткуда», были бы слишком монотонными, возможно, более интересными для самого автора, чем для читателя, если бы я придал этим запискам форму обыкновенного дневника. Именно так и делал геолог Михаил Пономарев из Кривого Рога, имевший несчастье попасть в Ленинградский спец. Он был уверен, что скрупулезность изложения — день за днем, даже час за часом — вещь просто необходимая, ибо, мол, потомкам это надобно знать. Не ведаю, где теперь Михаил Пономарев и как обстоит дело с его дневником — слишком уж много времени уплыло с тех пор. Возможно, он был прав, апеллируя к потомкам. Но что я должен делать сейчас, в рамках современного? Уже не один год гремит по всему миру позорная слава советских тюремных психиатрических больниц, не осталась в стороне и комиссия ООН по правам человека, но какая реакция на все это со стороны тех, кто должен бы реагировать? Нет, не дневники тут нужны, а декларации, слово острое, апелляция к мировой общественности.
В октябре 1964 года я был освобожден. Тогда это еще было возможно, — имею в виду относительную несложность юридических формальностей. Тут поневоле коснешься вопроса хождения по мукам освобожденных, «на воле», как говорят Из Крыма, где я прописался, пришлось выехать — село Орлиное вдруг отошло к Балаклавскому району, а это пограничная зона. Я там нежелателен. Кинулся туда, кинулся сюда — везде отказ: чего вы к нам приехали?
Обосновался в Киеве, без прописки. Это уже нарушение паспортного режима. Нашему брату нарочно создают такие условия, чтобы легче было арестовать — мол, злостный нарушитель, была бы придирка.
В сентябре 1967 года я был арестован в третий раз. Мой литературный архив, в котором было кое-что нежелательное, дал основание следственным органам госбезопасности Тернопольской области (именно туда меня законопатили) подвести под обвинение политическую статью. Крутили-вертели несколько месяцев и наконец предложили провести экспертизу в Виннице. Однако в последнюю минуту передумали и Винницу заменили Москвой — так, мол, вернее.
Я давно уже заметил, что органы госбезопасности и милиция, когда следствие заходит в тупик, или не могут выбить признания, охотно обращаются к психиатрии. Это дает возможность закрыть дело и, таким образом, выкрутиться перед начальством. Подобное вошло в систему, и со счета сбрасывать это нельзя.
Дело Большакова пример тому…
Большакова обвиняли в убийстве. Он виновным себя не признал. Его провели через экспертизу, сделали невменяемым и упрятали в Днепропетровскую тюремную психушку. Пять лет его беспощадно «лечили», ибо в этой системе самое худшее, когда «больной» не признается в преступлении, — следовательно, с памятью у него не все в порядке и надо память эту восстановить.
Большаков, бесспорно, душевнобольным не был. За все пять лет, что я его знал, никаких психических отклонений за ним не замечалось. И все же его кололи нейролептиками, все пять лет. Как он с ума не сошел — чудо. Будем считать это исключением. Его родная сестра стучалась во все инстанции, и наконец Верховный суд снял с него обвинение из-за отсутствия доказательств. Как только администрация психушки получила это постановление, в тот же день Большаков был освобожден. Ему возвратили статус нормального (вменяемого). А выводы из этого прошу сделать самим.
Вот в такой переплет попал и я летом 1968. От положения Большакова мое положение отличалось только тем, что я был политическим и от меня не требовали признания в совершении преступления. Мне просто дали понять, что от них, лекарей, ничто не зависит и, можно сказать вполне откровенно, в этом я и сам очень быстро убедился.
Примерно через год профессор Шостакович, курирующий тюремную больницу, сказал мне, что у него нет оснований держать меня там. Но старый Шостакович внезапно уезжает; и место его заняла Блохина.