Современная датская новелла

— Вот мы и дошли до Института слепых, — сказал Герт.

— Уже? В какую ни заберешься даль, обратный путь всегда короче. Идем со мной, если дорога тебе твоя способность видеть.

— Разве не должен человек бороться за нее?

— Какая же это борьба, если ты лишь глаза закрывал? У нас ты можешь этого не делать. И, кстати, фронт проходит здесь, и он все дальше продвигается вперед. До той поры, пока люди не станут хозяевами истории, она будет двигаться вперед силою необходимости, лишь свободный добровольно шагает в ногу.

Слепой пошел в свой Институт, и Герт последовал за ним.

Итак, наша история силою необходимости движется вперед. Институт слепых расширяется и заполняется до предела, все более сильные стекла все быстрее сменяют друг друга, растет недовольство тем, что ничто не продолжается вечно. Никто не в состоянии видеть вещи в ослепительном блеске прежних дней, лишь боль воспоминаний пробуждает сильное стекло. Свободные люди стоят перед выбором: мыкаться вслепую, без стекол, либо оснастить глаза стеклами, которые сразу лишат их зрения. Кто бы поверил, что это те самые люди, которые в молодости все одинаково нравились друг другу? Теперь никто ни на кого не смотрит, все сталкиваются друг с другом и жалуются, что другие бесчинствуют, все толкаются, истекают кровью, и никто не видит других, которые тоже толкаются, и никто не видит крови, которая льется рекой. Власти в своей слепоте не видят никакого выхода, все мыкаются вслепую, Институт слепых подчиняет себе все общество, и немногие оставшиеся зрячими, старые глазные врачи Института да те, что в свое время были и до сих пор остались безочечными, хотя их жизнь уже подходит к концу, они теперь — единственные поводыри всех слепых. Они оставляют стены Института, не обладая сопротивляемостью по отношению к слепящему стеклу, что горит в глазах вновь ослепших, и когда они видят, как те без толку толкутся, взывая к невидимым небесам, они взволнованы увиденным: вот когда сбывается мечта их молодости, вот когда торжествует справедливость! Лишь давно ослепшие способны увидеть единственно насущное, лишь они могут сладить с блестящим стеклом, от которого пошла вся пагуба, им надлежит погубить губительное.

Так как более сильных стекол для экспорта нет и заниматься их экспортом некому, то катастрофа распространяется на все столь же передовые заграницы. Но менее передовые, оптически слабо развитые страны, где стекло все еще является предметом роскоши и где за него дерутся, незаметно направляют крупные силы в страны стекла. Иностранные солдаты не замечают убожества, царящего вокруг, потому что привыкли видеть убожество и хотят отвыкнуть. Они арестовывают новые власти, а заодно с ними и старые, и обвиняют их в том, что разбито стекло, которого так не хватает людям. Всех зрячих вешают, и одним из первых — бывшего стекольщика, старика, успевшего, однако же, перед смертью получить титул министра стекла.

И когда в живых остаются одни слепые, никто не препятствует иностранным войскам занять все стекольные заводы и стекольные склады. Едва их примитивным глазам предстает великолепное стекло, как они перестают видеть все остальное и начинают вслепую танцевать на стеклах, и топчут друг друга, и ноги себе стаптывают в кровь, а их экзотические возгласы восторга совершенно заглушают жалобы туземцев.

Поуль Эрум

Крыса Перевод Л. Горлиной

С ключом в руке я спускаюсь по лестнице. Очевидно, сегодня суббота и время уже перевалило за полдень, потому что Марта, престарелая служанка лавочника, у которой блеклые, расплывчатые черты лица и грубые руки поломойки, скоблит во дворе крыльцо. Когда Марта орудует шваброй, ее сероватые жилистые руки порхают, точно трепещущие крылышки пойманного насекомого. С утра до вечера Марта трудится со слепой одержимостью фурии, хозяева не нахвалятся на нее. Им никогда не приходит в голову, что Марту с ее угловатыми порывистыми движениями подгоняет бессознательная ненависть, горькая ненависть прислуги к тому тираническому порядку, который посягает на все дни ее жизни.

Марта даже не поднимает головы, когда я сбегаю по мокрому крыльцу. Она не допускает, чтобы какие-то помехи окружающего мира замедлили процесс ее самоистребления. Я пересекаю залитый солнцем двор, открываю дверь сарая и, ослепленный, вхожу в сумрачный, пугающе узкий коридор, в который выходят двери четырех уборных. Ветер захлопывает за мной входную дверь, и я поспешно, страшась темноты, распахиваю дверь локтем. Потом я выглядываю во двор. К счастью, там нет мальчишек. Их презрительных криков я боюсь еще больше, чем темноты. Я подсовываю под дверь палку, чтобы она не могла закрыться.

Когда я своим ключом отпираю дверь нашей уборной, там рядом с бочкой сидит крыса. Она пристально смотрит на меня черными блестящими глазами-бусинами.

Встретившись с ней взглядом, я чувствую, что с моих глаз, как говорится, спадает пелена. Кажется, будто вспыхивает яркий свет, как от ветровой спички, и я вижу крысу всю целиком, во всей ее сущности. Отвратительная морда, черные воронки ушей, облезлый затылок, покрытая коростой спина, голый хвост, змеей извивающийся у передних лап, — все это с беспощадной ясностью предстает перед моим взором.

Господь знал, что делает, когда ради нашего же душевного покоя снабдил нас для ежедневного употребления несколько затуманенным зрением, способным воспринимать вещи по частям, а не в их устрашающей целостности.

Я отскакиваю назад и захлопываю дверь.

— Марта! Марта! — ору я. — У нас в уборной крыса!

Марта неуклюже бежит через двор.

— Что? Где? — кричит она на бегу таким голосом, словно сердито обвиняет меня в беспорядке.

Я, дрожа, показываю на дверь. Марта упирает в бока красные руки и взглядом оценивает обстановку. Потом она показывает мне на дырку в двери у самого пола и командует:

— Смотри, чтобы она не выскочила через эту дырку, я сейчас… Заткни дырку ногой!

И она убегает. Заткни дырку ногой!

Я не смею ослушаться. Слово Марты у нас во дворе равносильно закону, я даже не смею представить себе, что может произойти, если я ослушаюсь. Лучше пойти на верную смерть или встретиться с самим дьяволом.

Крыса скребется в дверь. Заткни дырку ногой!

Я решаюсь на верную смерть и на встречу с самим дьяволом.

Я затыкаю дырку ногой.

Марта семенит через двор за шваброй. Когда она бежит обратно, я уже чувствую крысу. Я ощущаю скрежет ее зубов своим бедром, и сведенными мышцами живота, и похолодевшей кожей затылка. Крыса грызет мою подошву.

Но я не отнимаю ногу, я не осмеливаюсь на это, потому что Марта не спускает с меня глаз, пока она бесконечно долго бежит ко мне через двор, стуча деревянными башмаками. Я плачу, не подозревая об этом, только слышу тихие жалобные всхлипывания. Оказывается, это мой голос.

— Выпускай эту бестию! — приказывает Марта. Она стоит, широко расставив ноги и подняв швабру, и ее лицо, как всегда, невыразительно и полно тупой решимости.

Я отпрыгиваю и тяну за собой дверь. Я не вижу удара, направленного в открывшуюся щель, но слышу его глухой мягкий звук, который отдается эхом во всем моем теле. Марта отступает на шаг и по привычке упирается рукой в бок. Но вот рука ее бессильно соскальзывает с бедра, плечи опускаются и черты лица застывают в изумлении.

— Что, не нравится? — спрашивает она, как бы не понимая, и отступает еще на один шаг, потому что крыса, стуча коготками по цементному полу, направляется прямо к ней. У крысы выбит глаз и перебита передняя лапа. Она ковыляет, почти касаясь моих башмаков, но я не отодвигаюсь.

— Что, не нравится? — кричит Марта и бьет снова, бьет с яростью. Она хочет ударить еще раз, но, подняв швабру, вдруг, словно против воли, делает плавное, мягкое движение. Швабра падает у нее из рук, и я вижу, как Марта бежит к дому, прижимая к щекам сжатые кулаки, и мне кажется, будто в ней что-то надломилось.