Современная французская новелла

Но как бы ни было оно щедро, оно не приносило нам потаенных сокровищ тамплиеров, не походили его дары и на манну небесную — монетки были самые обыкновенные, французские, республиканские и все вычеканенные совсем недавно. Вот это-то и оставалось для меня пока что тайной. Почему все эти су были чеканки 1967 года? И почему они изливались столь щедро: при самом заурядном ливне — десять тысяч старых франков… А в грозовые дни это было просто золотое дно. Так или иначе, становилось понятным, откуда берутся медные монетки, которыми жители Лотиньяка набивают свои кошельки.

Если я нуждался в доказательствах — вот они, налицо.

— Сосед, — крикнула мне тетушка Кантау, а над головой ее круглилась радуга, — сколько у вас? Десять тысяч? Так вот, голубчик, вам повезло. Правда, другим — еще больше. Рекорд побил Антуан. Семнадцать тысяч! Неплохо, а?

Антуан — наш каменотес. Только он не дробит булыжник, он его обтесывает, это, так сказать, тротуарный ювелир. В Лотиньяке прохожие шагают не по тротуарам, как в других местах; правда, им приходится приплясывать на выложенной из булыжника мозаике, тут, конечно, и споткнуться недолго, зато приятно глазу, хоть и не слишком удобно ногам. А какая гамма цветов! Тут и розовое, и серое, и зеленое, и все это естественное, некрашеное. С утра до ночи Антуан бродит, не отрывая глаз от земли, словно собака, вынюхивающая трюфели, если только не сидит на корточках, укрепляя цементом свои живописные находки. Настоящий художник. Ему запрещен «въезд». Никто, кроме меня — и то с недавних пор, — не знает толком, что это за «въезд», но, так или иначе, против фактов не пойдешь. Запрещение это включает в себя обязательную явку в жандармерию кантона раз в два месяца для отметки. И день отметки превращается для Антуана в день его торжества. Весь поселок принимает в этом горячее участие. Неужели Антуан вот в этих отрепьях пойдет? Да нет, одолжим ему пиджак, рубашку, галстук и брюки от новой пары. Мелани надраивает его с головы до ног, подстригает ему, как умеет, волосы, почему-то получается стрижка на японский манер, и шагай себе веселей, Леон! Простите, Антуан.

Возвращался он пьянее турка; кто не видел турка, упившегося ракией после захода солнца в праздник рамадана, тот вообще ничего не видел. По сравнению с ним поляки — просто любители безалкогольных напитков.

Но что удивительно в Антуане, так это то, что и в пьяном виде он держался с удивительным достоинством. Конечно, он «напивался в доску», но при этом все-таки помнил, что на нем чужая одежда, поэтому, вернувшись, он обходил своих благодетелей и отдавал кому брюки, кому черный галстук и пиджак, пока в конце концов не оказывался почти голым. Но так как почти все тело его было покрыто татуировкой, это был единственный на моей памяти человек, который и в голом виде выглядел как бы одетым. И даже роскошно одетым: драконы, дамочки, розы — чего там только не было! А так как сложен он был ладно да к тому же от вечной возни с цветными булыжниками этот художник тротуаров приобрел мечтательный взгляд и завидную мускулатуру, я уверен, что не одна местная жительница охотно накинула бы на него плащ, чтобы тут же потребовать сбросить его. Короче, не будем скрывать, он приглянулся многим, за ним гонялись.

Поэтому-то я, как вы, очевидно, догадываетесь, не имел ничего против того, что Антуан в день Святого Деньгопадения собирает самый богатый урожай! По-моему, это даже справедливо. Почему ему запрещено жить в Марселе? Может, давно пора было отменить это решение, да время уже прошло. И сам он тоже это знал. В промежутках между мощением тротуаров и регулярными пьянками, раз в два месяца, он казался вполне счастливым, был ласков с детьми, обходителен с кошками и сдержан с односельчанами. Это вполне меня устраивало, я ведь никогда с ним в долгие разговоры не пускался, и однако…

Антуан собрал богатый урожай — семнадцать тысяч франков старыми. Что он может на них купить? Об этом, дружок, нужно спрашивать Мелани. Она, хитрюга, тоже знала, что я им немного не доверяю, хотя я сам заработал десять тысяч франков и вроде бы не слишком удивлялся везению Антуана. Но я ни о чем не расспрашивал, ибо дня через два на ногах Антуана засияла, словно ранние нарциссы, пара желтых ботинок неслыханной красоты, блестевших, точно сливочное масло. Однако на ногах они оставались недолго. Видать, новая кожа была слишком жесткой для мозолей нашего каменотеса, и Антуан расхаживал теперь, повесив ботинки на шею, и надо было видеть, как блестели они на его груди! Глядя на его счастливое лицо, нетрудно было догадаться, что он их с собой даже в постель кладет, как ребенок — плюшевого мишку.

Мне показалось, что лучше всего начать расспросы именно с него. Да к тому же я некоторым образом получил на это право, ибо отдал ему свой старый охотничий костюм, который не ношу с тех пор, как обзавелся брюшком.

— Суконце мне по душе, да и костюмчик совсем не заношен, — заявил его новый владелец. — Ничего не скажешь, мсье Виктор, солидный костюмчик. Простите за смелость, не могу ли я попросить у вас кожаную каскетку, я как-то видел, что она у вас без дела валяется под верстаком. Мог бы взять и без спросу? Ну, пожалуй, раз она вам ни к чему!..

О, когда разговор шел о булыжнике, о шампиньонах, а их в сентябре полным-полно позади дома тетушки Кантау, о сынишке Монльорио и дочурке Капалей, которые целый божий день не отходят от Антуана — а матерям это, конечно, на руку, — тут рассказчик был неистощим. Но при первых же моих словах о манне небесной, падающей из моего крана, он сомкнул уста, как устрица смыкает створки раковины.

— Когда дождь идет, они из кранов валятся — только и всего. Ну, и у меня тоже, как у всех прочих. Какой интерес знать, почему так получается? Раз уж оно получается.

Я слушал. У него была своя идея. Ведь у каждого есть своя идея, более или менее здравая. Почему бы не иметь ее и Антуану? Ну что ж, тут ведь ничем не рискуешь, сообразить недолго, что их выдумывают не ради красного словца, иные идеи тяжелы на подъем, и надобно проверить их на другом, вопреки всем и всему держаться за них. И чем меньше ты сочиняешь этих самых идей, тем настоятельнее потребность за них держаться.

Глядя на лицо Антуана, не уродливое и даже не слишком заурядное, а только простое, как яичная скорлупа, сразу догадываешься — он держится всего за одну идею. И то, что у него была хотя бы тень некой идеи, я считал уже чудом. Не следует испытывать судьбу, проявляя излишнее нетерпение; я ждал уже почти целый год и вполне могу еще подождать. Короче, я начал расставлять силки.

Но к чему поднимать весь этот тарарам? Почему бы, скажите вы, не воспользоваться в конце концов небесными дарами и перестать копаться в причинах? Однако это не так-то просто.

Дело в том, что я страховой агент. В отставке. Потому-то ко мне и обратились. Я наслаждался своей свободой… Иначе говоря, подыхал со скуки. Не будем бояться слов, скука не самое приятное из всех времяпрепровождений. Ни жены, ни детей у меня нет, сам я был еще полон сил, более чем обеспечен и свободен от любых обязательств. Я вращался в собственной пустоте, как курица на вертеле, — вот она правда. К тому же я лишен таланта находить развлечение ради развлечения и копаться в прожитых годах. Я не рыболов. Охотился я так мало и так плохо, что лучше об этом вообще умолчать, и скажем прямо, то была, скорее, любовь к пешеходным прогулкам. Но ведь этим свой жизненный путь не завершишь. Перед телевизором я дремлю, а музыка хоть и отвлекает меня, но особых надежд не оправдывает. Читать? Конечно, я читаю, но читать по десять-двенадцать часов в день вплоть до самой смерти и дожить таким образом до ста лет — перспектива не слишком привлекательная. Что касается женщин, то я так ни на одной и не женился. А ведь я их любил. Они не отвечали мне взаимностью, но я их и не виню — я достаточно для этого уродлив. Бывают такие уроды, что, так сказать, прямо-таки обжираются женщинами, причем с благословения самих пожираемых, но тут совсем иной случай. Внешность у меня банальная, нос длинный, губы редко складываются в улыбку, зато легко сердито поджимаются, а глаза — маленькие, глубоко посаженные. И к тому же я не из породы весельчаков. Поди знай почему. Я люблю жизнь, цветы, птичек, но не до такой степени, чтобы от этого расцветать блаженной улыбкой. Я бы первый над собой посмеялся. Вот разве что дети меня вроде радуют, но ведь дети… они вырастают…

Через полгода после выхода на покой, я не то чтобы сразу, а как-то незаметно и постепенно почувствовал, что качусь в бездну отчаяния, и не могу сказать, чтобы такого уж злого, но и не такого, что на него достаточно подуть, чтобы оно улетучилось.

И к тому же никакими пороками я не страдаю. Пожалуй, алкоголь был бы спасением. Плохим, но спасением. Ведь таким образом можно подстегнуть бег времени, если за это взяться с умом. Только я для этого не создан, меня заранее начинает мутить, прямо все нутро выворачивает. Я понял, что не слишком-то хорошо приспособлен для будущего. Век вступал в свой семьдесят четвертый год, а я в свой шестьдесят шестой — без всякой надежды, что какое-нибудь неожиданное событие украсит мою жизнь. От таких мыслей прямо руки опускаются.

И вот тогда-то ко мне в предместье явился мсье Дюпе с бутылкой сидра не первой свежести под мышкой и с многоглаголием на устах. Его природная щедрость изливалась в словах — ведь они ничего не стоят, — к тому же вы, милый мой Виктор, не любите шампанского…

Помявшись немного, он, почему-то понизив голос, спросил:

— Дорогой мой Виктор, вы помните ограбление Французского банка?

Еще бы не помнить! Это было ограбление века — семнадцать тонн звонкой монеты похитили на пути между вокзалом и зданием Центрального банка — трюк, достойный американских гангстеров. Газеты смаковали это событие, особенно после того, как стало известно, что грабители украли десять миллиардов сантимов. Да, именно сантимов. Вся страна открыто потешалась над этим приключением, кроме нас. Кроме нас, страховых агентов… Именно в данном случае недобросовестность и юридические зацепки ни к чему. Когда речь идет о государственных учреждениях, так легко не отделаешься. И нам пришлось расплачиваться, а вот с этим дражайший Дюпе никак не желал примириться. Даже через семь лет при одном воспоминании о том деле его прошибал пот и начинались сердечные спазмы, нам же всем это стоило прибавки к жалованью и, осмелюсь сказать, престижа.