Современная японская новелла 1945–1978

У Таро нет друзей. Дети из нашей студии его тяготят. Играть с невоспитанными, грязными ребятишками с улицы мачеха не позволяет, и он всегда одинок. Рисунком Таро мстил за свое одиночество. Вот почему оборотень стал мальчиком, а потом умер. Так что странная выдумка Таро имеет довольно ясную подоплеку. И он по-своему прав.

Но я не мог довольствоваться этим изящным логическим построением, В ярко-красной мазне мне чудилась фигурка Таро. Мальчик рвался из привычной среды, ему хотелось куда-то бежать, но куда же, куда?.. Я смотрел на закрашенную красным бумагу, где никто, кроме меня, ничего бы не смог разобрать, и видел открытую рану. Рану эту необходимо углублять. Вот о чем я раздумывал, сидя в темнеющей студии, пропитанной сладковатым ребячьим запахом.

Вскоре я побывал у госпожи Ота, предварительно созвонившись с нею. Мне хотелось кое о чем ее расспросить. С господином Ота отношения у меня были сложные, не то что у Ямагути. Я не мог откровенно сказать ему, в чем вижу причину изломанности Таро. Господин Ота вышел у меня из доверия. Может, он и способный коммерсант, но отцовских чувств лишен начисто. Так что он может лишь затруднить мою задачу.

Я стоял в холле и с острой тревогой ожидал появления хозяйки дома. Как-то она встретит меня, какими глазами посмотрит? Но вот она появилась, такая же, как всегда, — цветущая, выхоленная, подтянутая, примерная мать и жена. До чего это все не вязалось с ней — картина ночного вокзала, последняя электричка, запах вина. Увидев меня, она низко поклонилась.

— Я вас ждала. Проходите, пожалуйста.

Она провела меня по коридору в гостиную. Я уже был в этой комнате — в тот раз, когда повел Таро на речку. На светлых стенах плясали яркие блики весеннего солнца. Там, где лучи его падали на картины, холст казался прозрачным. Полотна, видимо, принадлежали художникам, которые пользовались покровительством господина Ота, и говорили о довольно капризном вкусе хозяина. Здесь все было вперемежку — натюрморт в стиле Сезанна, а рядом — абстрактное полотно Ямагути под Никольсона. Должно быть, господин Ота приобретал картины заочно, — просто давал секретарю деньги на их покупку. Я закурил, ожидая, пока госпожа Ота сядет.

Началась светская беседа, и вскоре я стал раскаиваться, что пришел. Госпожа Ота уверенно играла роль преданной жены и мудрой матери. И постоянно впадала в штамп. Ей и в голову не приходило, что я видел ее тогда, ночью, на привокзальной площади. Я говорил о характере Таро, о его рисунках, а она усердно кивала, соглашалась со мной во всем. Потом вздохнула.

— Да, наш сын — мальчик со странностями. Может, он не совсем обычный?

Весь ее вид и даже голос выражали искреннюю озабоченность, к которой примешивалась едва уловимая ирония. Я ничего не ответил. Из десяти матерей моих учеников — а это все дети из бедных семей восемь задают тот же самый вопрос. Только вкладывают в него совсем иной смысл — они боятся, что дети у них необычные. Когда же я начинаю их разубеждать, они вдруг скисают. В общем, и так плохо, и этак плохо: говоришь, что ребенок необычный, — пугаются, говоришь, что обычный, — расстраиваются. Причем тек реагируют все, словно сговорились. Возможно, это происходит от неосознанного желания каждой матери считать своего ребенка гениальным.

— В последнее время Таро-кун несколько изменился. Впрочем, скоро вы это сами увидите.

Словом, я увильнул от ответа на вопрос госпожи Ота, потому что не был уверен, что это ее действительно интересует. Просто она в совершенстве владеет искусством светской беседы — знает, когда что спросить, когда что ответить.

Я объяснил ей, как мне удалось выведать у Таро, что он жил в деревне. И вновь восхитился ловкости, с которой она разыгрывала примерную жену и заботливую мать. По правде сказать, я раскрыл ей свои карты с некоторой опаской, но она продолжала сохранять полную безмятежность.

— Наверное, воспоминание о том, как он когда-то ловил крабов, долго будет играть важную роль в душевной жизни Таро, — сказал я. А потом стал, словно невзначай, расспрашивать о его тогдашнем житье-бытье: — Насколько я знаю, они с матерью частенько сиживали на берегу речушки…

— С удочками в руках, — спокойно докончила госпожа Ота мою осторожную фразу. — Мать Таро была прекрасная женщина. Я слышала, что она очень серьезно относилась к его воспитанию… Но ведь вы сами понимаете — провинция, развлечений никаких, разве что бродячая труппа заглянет. Говорят, перед каждым спектаклем она, бывало, всю ночь напролет читает пьесу. И только если удостоверится, что Таро полезно ее посмотреть, берет его с собой в театр. Насколько я могу судить, она была человек очень тонкий.

Госпожа Ота взяла со столика чашку с кофе, сделала маленький глоток и печально добавила:

— Я ведь тоже стараюсь изо всех сил… Но только и слышу, что слишком строга, что слишком усердно прививаю ему хорошие манеры…

Она опустила глаза и беззвучно поставила чашку на блюдце.

Так. Моя карта бита. Я почувствовал раздражение и стал поспешно припоминать все, что мне было известно об этой женщине. Вспомнил, как при первой нашей встрече она двумя словами дала характеристику Ямагути точную и убийственную. Вспомнил, как она собирала Таро на речку и как не вязались ее заботливые слова с безразличным и отчужденным выражением глаз. И вдруг я увидел совсем другие глаза, с загадочной поволокой, затуманенные вином, — мне вспомнилась привокзальная площадь ночью. И все-таки больше всего мне запал в душу один пустячный эпизод. Было это в тот раз, когда мы с Таро собирались на речку. Уже в дверях, взглянув на его новенькие спортивные туфли, я сказал госпоже Ота, что он может испачкаться. Она ответила тогда, что если мальчик со мной — то ничего, пусть испачкается. И все. Но я остро почувствовал холод — он исходил от той части айсберга, которая скрыта под водой… Ее явно раздражало, что первая госпожа Ота считалась образцовой матерью. В этом можно не сомневаться. Уж слишком усердно она заботилась о манерах мальчика и муштровала его. Впрочем, скорее всего, как и говорил Ямагути, она делала это из самых благих побуждений. Конечно, она молода, неопытна, потому и не знает, как надо воспитывать ребенка. Мать это чувствует сердцем, но Таро ей неродной. Беспрерывная муштра опустошает детскую душу. Правда, госпожа Ота призналась, что ее осуждают за излишнюю строгость, но сама она вряд ли понимала, какое зло причиняет мальчику.

Заметив, что я допил кофе, она нажала кнопку звонка. Должно быть, у них тут звонки в каждой комнате. Учтиво осведомившись, не желаю ли я зеленого чаю, она приказала прислуге подать его. Потом вышла из комнаты и через минуту вернулась со спицами и мотком шерсти. Я увидел почти готовый детский свитер. Она развернула его, посмотрела на свет, усмехнулась.

— Уже весна, а я… — и принялась вязать.

И опять потекла непринужденная светская беседа. Когда прислуга принесла чай и печенье, госпожа Ота стала усиленно угощать меня — вообще оказывала мне всяческое внимание. И странно мне было в эту минуту вспомнить ту женщину, которую я увидал ночью на привокзальной площади. Она ни на секунду не выпускала спиц из рук. Пальцы ее порхали, метались вправо и влево, атаковали шерсть, нацеливали спицы на петли — и ни разу не промахнулись. Вот не подумал бы, что она такая… Как знать, может, я в ней и ошибся. После некоторых колебаний я решил повторить ей то, что уже говорил господину Ота.

— В последнее время Таро-кун несколько изменился. Но все же, мне кажется, он очень одинок. Единственный ребенок — потому и развивается не совсем правильно. Вот, к примеру — Таро-кун никогда не рисует детей. Посоветуйте ему чаще играть с ребятами.

Некоторое время она размышляла, продолжая вязать, потом подняла голову.

— Вы совершенно правы. Он такой замкнутый, ничего с ним не поделаешь. Муж говорит, что я без того слишком вмешиваюсь в его жизнь. Но не могу же я предоставить его самому себе. Ведь среди его одноклассников есть и дурные дети. А если я начну ему что-нибудь советовать, он тут же обидится и уйдет в себя…

— Видите ли, у детей свой особый мир.

— Все это верно, но…

— Простите, если это вам покажется грубым, но, по-моему, надо учить Таро не быть таким паинькой. Пусть дерется до крови. Нет, конечно, я это не в буквальном смысле, я вовсе не хочу, чтобы дети устраивали кровопролития. Но пусть хоть иногда поозорничает. Тогда и рисунки у него будут настоящие. А умение рисовать, знание приемов — дело десятое.

— Почему же?

— Да потому, что в первую очередь мне хочется воспитать в детях душевную силу, умение бороться со средой. Пускай рвут штаны, пачкают руки. Только у таких вот ребят и получаются хорошие рисунки — сильные, настоящие. А так… Нет, слишком тоскливо живется Таро-куну…

— Мне кажется, тут вы расходитесь в мнениях с Ямагути-саном.

— Ну, он-то у себя в школе обрабатывает детей, как на конвейере. Знай себе штампует. Станет он возиться с каждым в отдельности… — Я спохватился, что говорю слишком резко, и продолжал уже более спокойным тоном: — После выставки Ямагути, должно быть, тоже откроет детскую студию. Так что, если вам будет угодно, вы сможете отдать Таро-куна ему.

Госпожа Ота прекрасно все поняла, но ничего не ответила и снова взялась за спицы. Глядя на ее быстро мелькавшие пальцы, я вспомнил, как она отзывалась о Ямагути, и решил, что от него-то, по крайней мере, Таро спасен. Некоторое время она молча вязала, потом остановилась, чтоб сосчитать петли, и вдруг тихо проговорила: