Сплетенные

Меня начинает мутить. Этот человек, этот Мэллори, именно о нем говорила Лэйси, когда я отвезла ее на первый прием к Пиппе. Он больной сукин сын, который постоянно насиловал ее. В тот день, когда она рассказала о нем нам с Пиппой, ее голос был спокойным, безжизненным, контролируемым. Сейчас все наоборот: она в смятении, ей тяжело дышать. Мое сердце разрывается от боли. Провожу рукой вверх и вниз по ее спине, осознавая, насколько это мизерный и несущественный жест, но все равно пытаюсь подбодрить ее.

— Каждое воскресенье он водил меня в церковь. Говорил, что я нечестивая. Говорил…

Слова словно застревают у нее в горле.

— Все хорошо. Не торопись, — шепчу я, закрывая глаза.

Это мучительно для нее, но это также мучает и меня. Никогда не слышала ее такой. Никогда. Я видела, какой она может быть… перепады настроения, депрессия, замкнутость, но это другое. Ей так больно, что нас с ней трясет.

— Он говорил, — продолжает она, — что я шлюха. Говорил, что я соблазнила его. Что мне не нужно было все время вводить его в заблуждение. Я была плохой девочкой, раз так его возбуждала, и мне нужно было пойти в церковь, чтобы покаяться и очиститься от грехов. Он ждал возле исповедальни каждую неделю. Каждое воскресенье… — Она выдыхает. Глубоко вдыхает. Выдыхает. Ее рыдания немного затихают, но не прекращаются. А потом шепотом она рассказывает мне все остальное: — Он ждал у исповедальни каждое воскресенье в течение года. Я хотела рассказать все священнику о том, что не хочу этого делать, что он заставляет меня каждый раз, но знала, что он сидит снаружи и слушает. Ему нравилось слышать мою исповедь. Обычно он очень возбуждался, пока ждал меня, а потом в машине плакал и говорил, что я злая и заставляю его страдать. Но не трогал меня. Когда мы приезжали домой, он трогал себя и заставлял меня смотреть. Когда он снова приходил ко мне, был уже вторник. Если повезет, то среда. Но на этой неделе, когда мы вернулись домой после церкви, Мэллори не прикасался к себе. Он был в бешенстве. Священник… священник сказал, что это не моя вина и отказался читать мне «Аве Мария». Мэллори заставлял меня говорить священнику, что его зовут Кертис, чтобы у него не было неприятностей. Но на этот раз священник спросил, сколько мне лет. Сколько лет Кертису. Я об этом совершенно не задумывалась. Просто… просто сказала правду. Я сказала ему, что мне четырнадцать, а Кертису сорок три.

Лэйси замолкает — и это хорошо, потому что мне нужно время, чтобы осмыслить услышанное. Четырнадцать лет. Четырнадцать, бл*дь, лет. Когда мне было четырнадцать, мама не выпускала меня из поля зрения. В то время я возмущалась из-за ограничений, но теперь, в зрелом возрасте, понимаю, насколько мне повезло. Мне так повезло, что в моей жизни был тот, кто присматривал за мной.

— Священник хотел, чтобы я обратилась в полицию, — продолжает Лэйси. Она говорит спокойно, ее плечи перестали дрожать. — Но я отказалась. Знала, что Мэллори разозлится, потому что рассказала священнику о том, сколько ему лет, но было слишком поздно что-то менять, поэтому я старалась держать рот на замке. Священник сказал, что у Мэллори проблемы с головой, и он нуждается в помощи, а мне необходимо посещать нормальную школу или что-то в этом роде. Я не закончила исповедь. Мэллори отдернул занавес и схватил меня. Вытащил оттуда. Он сказал, что мы должны переждать в машине некоторое время на случай, если появятся копы. Они не появились. Мэллори все время спрашивал, почему я постоянно пытаюсь доставить ему неприятности, хотя я та, кто плохо себя ведет. Я знала, что у меня все равно будут неприятности, когда мы вернемся домой, поэтому просто молчала. А когда мы вернулись, не смогла… не смогла убежать, — всхлипывает она. — Он избил меня. Привязал к стулу на кухне и ножницами срезал с меня одежду. Он подробно рассказал, что собирается со мной сделать. Я так испугалась, что даже… описалась. Это разозлило его, он развязал меня и заставил голышом все вытирать, пока он наблюдал, лапая себя.

Кажется, я чувствую запах мочи и чистящих средств. Слышу испуганный плач четырнадцатилетней Лэйси, ползающей на четвереньках и убирающей созданный ею беспорядок. Вдруг меня охватила настолько всепоглощающая ярость, что я хочу найти этого человека и прикончить. Хочу причинить ему такую боль, чтобы он никогда больше не смог воспользоваться своим мужским достоинством, чтобы отлить не мог, не говоря уже о том, чтобы использовать его для причинения боли другим маленьким девочкам. Подаюсь вперед, обнимаю Лэйси и притягиваю ее к себе. Она так сильно дрожит, что я слышу, как стучат ее зубы.

— А потом он… потом он сделал мне очень больно, — просто говорит Лэйси.

Я хочу знать, что она имеет в виду, но слишком возмущена и оскорблена за несчастную женщину, находящуюся в моих объятиях, чтобы задавать вопросы. Мне известно достаточно. Я знаю, что он причинил ей такую боль, что она все еще страдает при воспоминании о нем спустя почти двенадцать лет.

— Ты кому-нибудь еще рассказывала об этом, Лэйси? — спрашиваю я, пытаясь сдержать слезы.

Она качает головой.

— Когда я проснулась на следующее утро, он еще спал. Я должна была приготовить ему завтрак. Каждое утро я должна была готовить ему яичницу и овсянку, приносить завтрак в постель. У меня все болело, и я едва могла ходить. Все причиняло боль, и я просто… просто сорвалась. Приготовила яичницу и овсянку, налила апельсиновый сок в стакан, но не наполнила его до самого верха. Только наполовину. — Она делает паузу, словно заново переживая все, что происходило в тот день: выкладывает яйца на тарелку, наполняет тарелку овсянкой, проливает немного сока на столешницу. — Я не израсходовала весь отбеливатель, — говорит она мне. — С прошлой ночи. С ночи, когда он заставил меня убираться. Я увидела бутылку и сделала это. Не колеблясь. Наполнила его стакан из этой бутылки, а потом отнесла ему. Он уже проснулся. У него было хорошее настроение. Он назвал меня своей лапочкой, погладил по щекам, покрытым синяками, которые он нанес, и сказал, чтобы я посидела с ним, пока он будет есть. Я не хотела. У него на стенах висели фотографии Иисуса и Марии и всех этих ангелов, парящих на небесах, и я помню, что не хотела сидеть там, пока они смотрят сверху вниз на то, что я сделала. Но Мэллори не позволил мне уйти.

Теперь она не сдерживается, Лэйси лежит и рыдает. Я прижимаю ее к себе, борясь с желанием броситься в ванную и поблевать. Она напоила его отбеливателем. Она напоила его отбеливателем, и я не могу заставить себя поверить в это. Мой ужас усиливается, когда я вспоминаю выражение лица Лэйси, когда я впервые привела ее в дом своих родителей: паника в ее глазах, когда она увидела иконы и религиозные картины на стенах гостиной моих родителей. Бл*дь. Я оставила ее там на несколько дней.

— Что произошло, Лэйси? — шепчу ей в волосы.

Честно говоря, не хочу знать, но теперь, когда мы дошли до этого момента, она должна рассказать. Ей необходимо рассказать все до мельчайших подробностей, чрезвычайно необходимо. Если она этого не сделает, то никогда не смирится с произошедшим. Она начинает постукивать пальцами по руке, которую я обхватила, — мизинец, безымянный палец, средний палец, указательный палец. Указательный, средний, безымянный, мизинец. Туда-сюда, туда-сюда — нервный тик, механизм преодоления.

— Он… выпил. Перед тем как принести стакан, я сначала проверила комнату. Запах был не такой уж плохой. Он не заметил, что что-то не так, пока не поставил стакан. А потом… потом он скинул поднос с кровати, и яйца разлетелись в разные стороны. Его тело сотрясалось. У него… у него пошла кровь изо рта. Я побежала к двери, но не смогла уйти. Повернулась в его сторону и прижалась спиной к стене, наблюдая. Он плевал кровью, вцепившись ногтями в горло. Казалось, это продолжалось целую вечность. Я все ждала и ждала, но он продолжал цепляться за горло. И я поняла, что мне нужно делать. Я снова подошла к кровати. Мэллори… — Лэйси задыхается. Дышит. — Мэллори думал, что я пришла на помощь. Он явно испытал облегчение. Я взяла подушку и прижала ее к его лицу. Надавила со всех сил и закричала. Я умоляла его умереть. Сказала, что он должен умереть, и он умер. Как только он затих, меня вырвало на кровать, и я выбежала из комнаты. К моим ногам прилипла яичница. Схватив сумку, собрала одежду, взяла деньги, которые Мэллори спрятал в Библии, и побежала. Бежала и бежала, бежала и бежала…

Она продолжает говорить, повторяя одно и то же снова и снова. Бежала и бежала. Эта девочка никогда не переставала бежать. Я крепко прижимаю ее к себе, изо всех сил, давая ей выплакаться. Истерика длится около тридцати минут, а затем усталость настигает ее. Именно тогда чувствую, что могу поговорить с ней, и она на самом деле услышит меня.

— Лэйси? — Ей это не понравится. — Ты не должна испытывать чувство вины. Тот священник был прав… Мэллори был больным человеком. Тебе нужно поговорить с Зетом, хорошо? Ты должна все рассказать ему. И ты должна сказать ему, что он твой брат.

Она затихает, ее плач становится еще тише.

— Не могу, — тихо говорит она.

— Милая, ты должна. Он поможет тебе. Он имеет право знать, что вы кровные родственники.

Ее затылок касается моего подбородка, когда она кивает.

— Знаю, — шепчет она. — Но я не могу сказать ему.

— Почему?

— Потому что он поймет, что я грязная. — Она трясется еще сильнее, шмыгая носом. — Он не… он не захочет, чтобы я была его сестрой. Он больше не будет меня любить.

Боль, гораздо более сильная, чем от огнестрельного ранения, пронзает меня до глубины души. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного. Я начинаю плакать до того, как могу взять себя в руки и заговорить.

— Это неправда, Лэйси. Такого не может быть. Ничто и никогда не помешает Зету любить тебя, несмотря ни на что, ясно? Но самое главное — ты не грязная. Тебе не нужно было исповедоваться в том, что он сделал с тобой. Ты была ребенком. Он злоупотреблял властью над тобой, когда должен был заботиться о тебе.

Лэйси пробирает дрожь. Словно даже мысль о том, что этот парень Мэллори должен был быть добр и заботится о ней, — расстраивает ее.

— Знаю, что ты так думаешь, но это не то, что я чувствую. Не могу ему сказать, ясно? Не могу подобрать слов.

Я задерживаю дыхание, пытаясь придумать что-нибудь, что угодно, чтобы заставить ее передумать. Ничего не приходит на ум.

— Хорошо, милая. Все в порядке. Постарайся немного поспать.

В конце концов, она засыпает, а я нет. Я лежу в постели, прокручивая в голове все, что она мне рассказала. Когда она просыпается рядом со мной, уже поздно. Спустя мгновение к ней приходит осознание того, что произошло, когда она пришла ко мне прошлой ночью. Боль и стыд таятся в ее глазах, когда она открывает их и смотрит на меня.