Справедливость силы

В Лондоне самый легкий из рекордсменов тяжелого веса (рывок 135 кг) Вальтер Уоккер при весе 89 кг сделал "свое" рекордное троеборье-120+137,5+ +172,5=430. Это было так: рывок двумя и два толчка двумя – швунг с двух закатов на грудь… Однако впечатляюще!

В 1937 году Мангер оторвался от всех: 420 кг на чемпионате мира в Париже 12 сентября и 425 кг в Бамберге на чемпионате Германии 15 октября. Через год он на первенстве Германии 10 октября собрал 142,5+130+162,5=435 кг.

У нас сделали вид, что ничего не знают, и 30 декабря – шум во всех газетах: Серго Амбарцумян сдержал слово, данное товарищу Сталину,– на 8 кг 500 г побил рекорд фашиста!

С 30 декабря мировая абсолютная сумма – 433,55 (136,05+130+167,5).

Так завершился, в грохоте тяжелоатлетических рекордов, 1938 год…"

Глава 46.

К Олимпийским играм команда брала силу в два захода. С середины июня и до середины июля – в Леселидзе, между Сочи и Гагрой. И после трехдневного перерыва – на Рижском взморье. В Майори – почти до конца третьей недели августа.

Нерв тренировок горячел с каждой неделей. Из разных стран заносчиво возвещали о домогательствах новых и новых результатов. Сенсации неизвестных имен и скачки рекордов вызывали тревогу и споры о победных цифрах в Риме. Однако я как-то утратил обязательную для таких дней озабоченность. Может быть, оттого что упражнения с тяжестями доставляли в этот раз удовольствие из неиспытанных – безнатужное, как бы шутливое овладение весами.

Почти не было тренировок без захвата новых килограммов во вспомогательных упражнениях. Со стороны можно было подумать, будто я не прихлопываю атлетические пределы, а дурачусь. Выдуманы все тяжести, выдуманы! И рекорды я не сворачиваю на взбешенных мышцах, нет! Я околпачиваю штангу! Разве это азартная игра? Веселое приручение "железа"!

От зала до моря триста метров. Я раздвигал воду еще с грузом "железа" в суставах и мышцах. Рывками посылал себя дальше от берега. Постепенно гаснул звон "железа" – с головы до пят отходил этим звоном. Распрягал мышцы, отдавая усталость. Покато, гладко натягивала зыбь воду.

"Ах, если задохнуться, кому из нас утеха, уж лучше задыхаться от радостного смеха!.."

Разве там, в зале, это всерьез? Разве та забава имеет значение смысла?.. Я был противоречив. Наверное, остаюсь таким. Я высмеивал то, что любил.

Тренировочные нагрузки проигрывали партию. Я верно вел свою. Вычеркнуты фальшивые ноты…

Я оглядывался – прозрачный нахлест прибоя замывал следы. Напрасно. Все равно я уносил память – смуглость от солнца. И еще выбеленность волос. И от моря – беловатую припорошь соли…

Я ни разу не испытал тупости утомления. Тренировки собирались естественно, без принуждения. Грубовато, ласково встречала утрами штанга. Я прочищал гриф тряпкой – от пота чужих ладоней. У меня был любимый гриф: упругий, отзывчивый на подрыв. Я мог ему многое открыть, и он не молчал: я уже научился смыкать себя с упругостью штанги. На едином колебании слиться в усилии. И затем раскрыться в ударе всех мышц. Нет, не раскрыться, не распахнуться – войти в строй тяжестей…

Мой мир!..

Я набирал форму в ощущении непочатости запаса. Все срывы – от усталости, я тянул двойной воз: вот прошлое. Да, да, срывы не от неопытности – от усталости! Всегда от усталости. В опасениях оказаться слабее соперников я объедался "железом", в надежде побеждать я тоже объедался "железом". Но отныне и во все дни выше чувств – расчет!

В этих тренировках ничего не было от самоистязания. Все в жадной ненасытности, в охоту, в веселую, но торжественную молитву Силе.

В мальчишьих забавах меня обычно подводило дыхание. Не хватало его и в борцовском зале, на ринге, на лыжне. Виною, наверное, моя плотность. Я вышел из суворовского училища семнадцати лет, при росте 187 см и весе под 90 кг. Однако вес не замечался. И когда я весил 110 кг, мне давали 90 кг. И когда, замускулясь по-мужски, скорее даже атлетически, потянул 120 кг, упорно давали 100 кг. Только покуда я не снимал одежду…

От весовой плотности зависит выносливость. Поэтому с 1961 года мы ввели кроссы. Как правило, километра на три, с частыми отключениями на скорую ходьбу. В итоге, обогащаясь, общая выносливость переносилась на специальную, то есть работу с тяжестями.

Глава 47.

…Но город с фантастическим именем – Рим! Каков он? Неужто увижу? Как же так, проба результатов, озорство силы – и вдруг это все проложило дорогу в сказочный город? Несерьезное оборачивалось полной неожиданностью, и еще такой серьезной!

Рим, Рим…

Спортивные страсти брали свое.

В интервью корреспонденту "Экип" Хоффман заявил:

"Русские становятся нашими самыми опасными соперниками. Но из Рима мы уедем непобежденными. Если в Варшаве мы завоевали один титул, то теперь возьмем три… В этом году мы отправим в Рим самую большую и сильную команду".

Где, в каких весовых категориях будут взяты эти три медали из семи? В Варшаве Хоффман толковал о четырех золотых медалях. Осторожничает…

Рим – разве там интересно толковать о килограммах, цифрах? Сколько увижу! Как славно, когда люди могут встречаться с прекрасным! Без ограничений находить прекрасное. Как естественно это право! А люди, люди! Сами люди…

Глава 48.

Я пренебрегал расслаблениями и много плавал, очень много. Обычно это ухудшает способность мышц "переваривать железо". Я хорошо держусь на воде. До увлечения штангой уплывал от берега часа на три-четыре.

И очень любил нырять. А то брал камни и опускался с ними. Раскол воды, игра света, водоросли очаровывали. Солнце, самое прямое, палящее, я сносил легко. Наверное, из-за материнской крови. Мама из коренных кубанских казачек. От нее унаследовал привычность к солнцу и труду. Тяжелые трудом руки мамы…

Я закончил академию, был свободен – и организм сразу отозвался силой. В те месяцы я забросил литературные опыты и вообще всякий иной труд – только игра с "железом". Еще раз в жизни я так долго и освобождение готовился к соревнованиям летом 1964 года – к Играм в Токио, но тогда подобный режим оказался вынужденным. С апреля 1964 года у меня установилась температура 37,5 градуса – повышалась, понижалась, но нормальной не бывала. Анализы ничего не выявили. Тренироваться с температурой – казалось, к штанге подбавили диски: исходил потом, скорой усталостью и был отравлен нежеланием двигаться. Я едва тащил ноги из зала, даже после тренировки-разминки – она необходима в череде больших и средних нагрузок.

С температурой отработал и на чемпионате Европы 1964 года. Я горел не обычным возбуждением – калил дополнительный, высокий градус. Но к тому времени я уже приспособился выступать в любом состоянии.

Врачи "назначили" диагноз: нечто вроде неврогенной лихорадки. Я просыпался в мыле: свалянные, мокрые простыни. Затем отвращение к еде. На тренировках вялый, влажный. И озноб. Постоянный озноб. А мне в ответ одно и то же: температура неврогенного порядка.

Так и "проневрогенился" я май, июнь, июль… Проволокли меня эти месяцы полуживым по вздернуто-обязательным предолимпийским нагрузкам. В залах мордовал леденящий озноб. Порой и недоставало на подмену сухих рубах. И скидывал не рубахи, а какие-то тряпки, хоть выжимай.