Средний путь. Карибское путешествие

В Сент-Китсе, если только мигрант на «Франсиско Бобадилье» не врал, негр может с некоторым успехом выпекать хлеб. Но Сент-Китс это Сент-Китс. В Тринидаде, если негр откроет булочную, он подвергнет себя большому риску, а если прачечную — он прямо-таки нарывается на неприятности. Что бы ни говорилось за кулисами, тринидадцу нравится чувствовать, что вещи ему стирали, а хлеб пекли либо белые, либо желтые (китайские) руки. Точно так же, несмотря на все жалобы на белых и светлокожих служащих в банках, негров не покидает чувство, что черные люди, даже когда им можно доверять, просто не умеют обращаться с деньгами. В денежном отношении и среди индийцев, и среди негров существует почти суеверие относительно ненадежности собственной расы; вряд ли найдется тринидадец, который бы никогда не сказал или не почувствовал «не повезло мне с расой». Этот аспект многорасового общества ускользает от внимания социологов.

Все это выглядит мирно. Но на самом деле Тринидад на грани гражданской войны. Винить тут надо политиков, но должна была существовать и первоначальная антипатия, над которой потом можно было поработать политикам. Масла в огонь подливет и яростное соперничество между индийцами и неграми в том, кто кого сильней презирает. Этим занимаются любители либерализма, которые не могут отказать себе в удовольствии обращаться к своим с призывами быть «к тем» толерантными и впадают в крайнее раздражение, когда «те» либералы призывают своих быть толерантными «к этим». Кто кого начал презирать первым — тоже предмет для соревнования.

Достаточно просто сказать, что эта неприязнь имеет место. Как я уже говорил, негр испытывает глубокое презрение ко всему не-белому, его ценности — это ценности белого империализма в его самом фанатичном виде. Индиец презирает негра за то, что тот не индиец; вдобавок, он усвоил себе предрассудки белых против негров и с рвением новообращенного считает негром всякого, у кого есть хоть капля негритянской крови. «Эти две расы, — как замечал Фроуд в 1887 году, — куда дальше отстоят друг от друга, чем черная от белой. Азиат больше настаивает на своем превосходстве, возможно, из страха, что если не будет этого делать, белые об этом забудут». Как обезьяны, молящие об эволюции, претендуя каждый на то, чтобы быть белым больше другого, индиец и негр обращаются к неназывае-мой белой аудитории, чтобы та видела, как сильно они презирают друг друга. Это презрение вскормлено отношением белых к цветным, но ирония состоит в том, что антагонизм между неграми и индийцами достиг расцвета тогда, когда предрассудки белых потеряли всякое значение.

Лишь немногие не-индийцы что-то знают об индийцах, кроме того, что те живут в деревне, работают на земле, склонны к сутяжничеству и насилию. Несомненно, среди индийцев-иммигрантов были преступники и военные — несколько названий низших чинов индийской армии до сих пор сохраняются в качестве фамилий — а некоторые индийские деревни, с их повторяющимися и нераскрытыми убийствами, когда-то имели почти мафиознуюатмосферу. Любой в Тринидаде — знает, что сбить индийца в индийской деревне и остановиться значит напрашиваться на неприятности; случалось ли хоть раз, чтобы водитель остановился, и его избили, я не знаю. [16] Об индуизме и исламе здесь не знают ничего. Мусульманский праздник хоссейни [17] с его барабанным боем, а в прежние времена и с боями на палках, — единственный индийский праздник, о котором хоть кто-то что-то слышал; негры иногда даже бьют в барабаны. Известны индийские свадьбы. К их ритуалам выказывают мало интереса; известно только, что на этих свадьбах еду раздают всем пришедшим. Никто не отличит индусского имени от мусульманского, и к тому, чтобы правильно произносить имена индийцев, негр прикладывает даже меньше усилий, чем средний англичанин. Дело отчасти в том, что, по всеобщему мнению, все не-белое не заслуживает внимания, отчасти в том, что узнать что-то об индийцах непросто, а отчасти — в том, что многие индийцы так старались модернизироваться, что сами стали рассматривать свои обряды как пережиток, из которого они уже выросли. Так что, хотя индийцы и составляют больше трети населения Тринидида, их обычаи остаются странными и даже экзотичными.

16

"Один умный и приятный индийский журналист взял меня в Агру посмотреть на Тадж-Махал. Сто двадцать миль на машине по опаленной, пыльной местности. В каждой деревне водитель сбрасывал скорость до десяти миль в час и держал палец на сигнале. "Если машина собьет человека в таком месте, — сказал мне мой друг, — люди сожгут машину и убьют тех, кто в ней". Джон Уэйн, "Визит в Индию" Энкауптер,май 1961 г. Провинция Агры была одной из тех местностей, откуда приезжали иммигранты-индусы.

17

Траурное шествие с барабанами и плачем в период отмечания "Ашура" — траура по убитому принцу Хоссейну.

Все, что сделало индийца чужим для общества, придало ему силы. Его чуждость отстранила его от борьбы черных и белых. Он подчинялся системе табу, как никто другой на острове; у него были сложные правила касательно пищи и того, что чисто, а что нет. Его религия даровала ему ценности, которые не были белыми ценностями остального общества, и спасла его от презрения к самому себе: он никогда не терял гордости за свое происхождение. Еще более важным, чем религия, была его семья, этот закрытый, самодостаточный мир, погруженный в собственные склоки и ссоры, столь же трудный для проникновения извне, как и для освобождения кого-то из его членов изнутри. Он был защитой и заточением, этот недвижный мир, ожидавший своего распада.

Ислам — статичная религия. Индуизм лишен организованности; в нем нет твердых предписаний, нет иерархии; он постоянно обновляется и зависит от регулярного появления учителей и святых. В Тринидаде он мог лишь увянуть. Однако его запреты все еще крепки. Брак между неравными кастами лишь с недавних пор стал допустимым, брак между представителями разных религий пока еще может разрушить родственные связи, брак между представителями разных рас немыслим. Лишь городской индиец, представитель среднего класса и новообращенный христианин смогли выйти из рамок индийского мира. Индиец-христианин был более либерален и во всех смыслах легче приспособлялся, но, далеко отстав от негра на тяжелом пути к белому миру, он был и куда уязвимей.

Сами по себе, в своих деревнях, индийцы могли жить полноценной общинной жизнью. Это был мир, изъеденный завистью и враждой, межсемейной и межобщинной, но это был самостоятельный мир, община внутри колониального общества, свободная от него, живущая на двойном, тройном расстоянии от центральной власти. Здесь люди были преданы тому, что видели: семье, деревне. В результате сложился тот тип деревенского кланового вождя, которого индиец предпочитает видеть среди политиков. Из этого ясно и почему правление индийцев оказалось настолько беспомощным, решительно неспособным справиться с партийными и прочими политическими механизмами.

Сообщество с деревенским сознанием, ориентированным на деньги, духовно застывшее, ибо отрезанное от корней, с религией, низведенной до ритуала без всякой философии, принадлежащее меркантильному колониальному обществу. Это сочетание исторических случайностей и национального темперамента сделало тринидадского индийца жителем колониальной страны, даже более лицемерным, чем белый.

Огромная часть напора негра происходит от его желания определить свое положение в мире. Индиец, не знающий таких проблем, всегда довольствовался самыми близкими связями. Неважно, владел ли он родным языком, отправлял ли свой культ, но знание о том, что страна по имени Индия существует, всегда служило ему ориентиром. Он не испытывал никакой особенной привязанности к этой стране. Не раз говорилось, что индийская независимость 1947 года подогрела индийский расизм в Тринидаде, но это слишком простое объяснение. Тринидадский индиец, которого волновала борьба за независимость и который вкладывал большие деньги в различные фонды, отказался от Индии в 1947 году. Борьба была закончена, позор был смыт, и он мог без всяких угрызений начать обустраиваться в легком, нетребовательном обществе Тринидада. Индийцы, которые поехали было в Индию, вернулись, недовольно рассказывая о тамошней нищете и убежденные в собственном превосходстве. Отношения между индийцами из Индии и индийцами из Тринидада очень быстро переросли в отношения молчаливой неприязни между метрополией и колонистами, между испанцами и латино-американцами, англичанами и австралийцами.

1947 год — это не дата. Датой был 1946 год, когда впервые были проведены всеобщие выборы в Тринидаде. Именно тогда юристы-дилетанты и деревенские вожди выступили самостоятельно, не только в индийских районах, но и по всему острову. Именно тогда громкоговорители с фургонов стали напоминать людям, что они — арийской крови. Именно тогда, как писали в газетах, один политик, который вскоре неплохо разбогател, обнажил свою бледную грудь и прокричал: «Я тож ниггер!»

Хотя сейчас скорее всего один расизм является реакцией на другой, они имеют разные корни. Политики-индийцы вырастили индийский расизм на основе безобидного эгоизма. Негритянский расизм сложнее. Это запоздалое утверждение собственного достоинства, в нем есть и горечь, и что-то от желания городской черни получить хлеба и зрелищ. Есть в нем и глубокие интеллектуальные импульсы, например, в понимании того, что проблема негра лежит не только в отношении к негру других, но в отношении негра к себе самому. Этот расизм еще и запутан, ибо негр, отрицая вину, которую белый человек ему навязывал, не может освободиться от предрассудков, которые он от него унаследовал, — двойственность, из-за которой ямайский писатель Джон Хёрн после поездки в Британской Гвианы в 1957 году писал: «Эта жалкая ностальгия, которая портит негров. Эти бесконечные извинения за ситуацию, в которой они оказались, эти бесконечные объяснения с „историческими факторами“, отсутствие какого-либо пути. Сентиментальное братство по цвету кожи, дающее дешевую радость быть „африканцем“».

В этом негритяно-индийском конфликте каждая сторона считает, что может выиграть. Но ни одна из них не видит, что их соперничество грозит уничтожить Землю калипсо.

Для тринидадского чувства юмора, с его способностью превращать серьезные международные конфликты в повод для частной шутки, весьма характерно, что неприятный и опасный участок по Вашингтон-роуд в Порт-оф-Спейне называется сектор Газа («Перестрелка в секторе Газа» — один из встреченных мною газетных заголовков), — а дальше это название будут повторять владельцы придорожных кафе в деревнях, чтобы хоть чем-то выделить свои непримечательные заведения. Так что неудивительно, что когда Конго на целые недели оккупировало первые полосы газет, то и звучные имена конголезских лидеров захватили воображение тринидадцев — Касавубу, Лумумба, Мобуту. Любой человек у власти, в особенности прораб и полицейский, стали теперь Мобуту: «Берегитесь, парни, Мобуту идет». Имена же Касавубу и Лумумба могли относиться к любому, и я лично встречал человека, чьим временным прозвищем было Даг (Хаммерсшельд [18] ). Это изощренное актерство — часть любви Тринидада к фантазированию, о которой уже говорилось, и которая находит свое полное вакхическое выражение в двухдневном карнавале. [*]

18

Хаммершальд Даг (1905–1961) — генеральный секретарь ООН, погибший в авиакатастрофе при осуществлении миротворческой миссии в Конго. Лауреат Нобелевской премии мира (1961 г.).

*

Джордж Ламинг, писатель с Барбадоса, которого я встретил возле крикетного поля "Лордз" в 1957 году, в тот день, когда Соберс выиграл сто очков против М.К.К., рассказал мне об одном вест-индце, с радостью воскликнувшем: "О, да он же сто лет не появлялся в крикетном Кремле!" В Кремле.Так драма холодной войны была приспособлена к более домашним событиям. — Прим. авт.Гарфильд Соберс — известнейший игрок в крикет с Барбадоса.; М.К.К. (Мэрилебонский крикетный клуб) — известнейший крикетный клуб в Лондоне. — Прим. пер.

А затем комедия стала трагедией. Лумумбу схватили, пытали перед фотокамерой и убили. Через несколько недель после известий о смерти Лумумбы на одной из главных улиц Порт-оф-Спейна я столкнулся с процессией. Она двигалась организованно и состояла только из негров. Они пели церковные гимны, плохо сочетавшиеся с ожесточенными лозунгами на плакатах и транспарантах — антибелыми, антиклерикальными, проафриканскими, невнятными и всеохватными. Ничего подобного раньше я на Тринидаде не видел. Это была демонстрация «сентиментального братства по цвету кожи, дающего дешевую радость быть „африканцем“», о котором писал Джон Хёрн. В ней выказало себя все самое пустое, что есть в негритянском расизме. «Сектор Газа» и «Мобуту-полицейский» представляли старый Тринидад. Процессия с гимнами — новый.