Средний путь. Карибское путешествие

Пятерых потом сожгли на медленном огне, а вернее, зажарили, постоянно пощипывая щипцами; а еще под одним запалили целую кучу дров, и тот умер сразу. После этого стали постепенно поджигать костер Атты, так, чтобы агония его продолжалась дольше; так и получилось, и несмотря на то, что к одиннадцати часам огонь разожгли, Атта был еще жив и полчаса спустя. Удивительно, что они все давали жечь себя заживо, дробить себя на колесе, вешать и т. д. без крика и стона. Единственно, что Атта сказал губернатору, часто обращавшемуся к нему на его негритянском наречии. „О Боже! Что я наделал! Губернатор прав. Я страдаю заслуженно. Я благодарю его!“ Это был конец знаменитого чудовища, чья кровожадность и жестокость привела к смерти столь многих христиан и к почти необратимому уничтожению Колонии».

Даже когда я был в Джорджтауне и читал этот отчет Харстинка о восстании рабов в Бербисе, христиане Британской Гвианы протестовали против планов правительства взять руководство над дотационными школами. Христианство Британской Гвианы — в опасности. Собирались массовые митинги потомков мятежников Атты; один миссионер написал в журнал «Тайм». Позиции были заняты очень скоро, слышались крики о джихаде; так мгновенно была забыта недавняя история. А ведь история эта остается важной. Хотя после освобождения христианство и смогло утвердиться и во многом спасти колониальное общество от окончательного разложения, оно не утратило своих расовых ассоциаций — с властью, престижем и прогрессом. Служители Бога, как высшие администраторы государственной службы, должны, по общему мнению, были быть белыми; лишь недавно белые воротнички церкви и государства начали выгодно оттенять чью-то черноту. Это стремление к ныне податливой вере у не поддающейся изменению расы неизбежно создавало глубокие психологические трудности. Оно утвердило жителя колонии в его роли имитатора, путешественника, который так никуда и не приезжает. «Индианки не подходят. Они ничего не знают». В своем отношении к своему народу Лусио говорил не только от имени новообращенного индейца, но и от имени любого вест-индца. Что же касается потомков мятежников Атты, это — краеугольный камень их веры.

Я был очень рад, что настоял на постройке шалаша, потому что ночью пошел дождь: приятно было слушать, как он стучит по укрывшим меня листьям. «Простите, сэр, — раздался голос Лусио, — можно нам с Николасом перенести сюда свои гамаки?» Они спали под открытым небом, и странно было утром увидеть их в пижамах, с зубными щетками и «Колгейтом».

На обратном пути мы встретили старого индейца, низко согнувшегося под тяжестью вариши— заплечной поклажи, упакованной традиционным способом. К моему разочарованию, там лежали картонные упаковки пива Нетекеп, увенчанные большой новой панамой. Через полчаса, а то и больше, мы встретили его семью, которая пересекала каменистую реку: две очень старые женщины и две девочки, все босиком, все нагруженные. У одной женщины в руке была бутылка из-под рома с надписью «Микстура», там плескалась белая жидкость. Казалось, в это утро индейцы заполнили весь лес. Вскоре возле мелкого прохладного ручья, который бежал по большим плоским камням, похожим на плиты мостовой, мы обнаружили гитариста из Санта-Элены, вместе с семьей и собакой он отдыхал на высоких сухих камнях у берега. Они возвращались в Санта-Элену: переход займет неделю. На валуне соорудили костерок, и гитарист, на котором были цепочка с ножом, носки и ботинки, при помощи ножа мастерил варигиидля двух своих чемоданов. Он попросил сигарету. Затем внезапно, как принято у индейцев, он встал и ушел. Собака робко вошла за ним в мелкий, но быстрый ручей и яростно замотала хвостом, когда после двух неудачных попыток он взобрался на другой берег.

Приближаясь к Параиме, мы вышли из лесу на росчисть, где среди бананов и сахарного тростника стояла низкая рассыпающаяся земляная хижина. В грязном желтом дворе на солнцепеке сидела вся семья. Женщины и маленькая девочка в грязных мешкообразных хлопковых платьях тут же убежали во тьму дома. Две маленькие розовые резиновые куклы остались лежать на земле посреди жеваного сахарного тростника. На земле развалился мужчина, жевавший сахарный тростник: он кусал, жевал, всасывал, проглатывал, выплевывал. Мы обменялись приветствиями и пошли дальше. Когда хижина была уже в пятидесяти ярдах позади, Лусио сказал: «Вы меня не подождете?» Их пригласили на обед. Мы вернулись. Мальчики сняли свои варишии присели на низкие скамьи во дворе. Женщины поставили на землю большую терку, сверху соломенную циновку, а на циновку лепешку из маниоки. Они вынесли несколько эмалированных кастрюль: с овощами в жирном бульоне, с таро, с китайским горохом. Лусио и Николас ели прямо из кастрюль, черпая кусками лепешек из маниоки, и с большим удовольствием запивали чем-то белым и густым из другой кастрюли. Хозяева были довольны, мужчина болтал и смеялся, женщины молча стояли в хижине. Мне дали бананы и сахарный тростник. [*]

*

"Хотя и нет доказательств тому, что сахарный тростник — американское растение, его можно встретить в самых удаленных индейских поселениях, причем такие виды, которые не встречаются на плантациях. Возможно, эти растения восходят к черенкам, которые индейцы получили от первопоселенцев". Винсент Рот "Индейское влияние на поселенцев". Черенки сахарного тростника в Вест-Индию завез Колумб во время своего второго путешествия. — Прим. авт.

«О, привет-привет!» — закричал мистер Винтер, когда я поднялся по склону холма. Он тут же забросал меня вопросами. Как дикие вепри? А мостки через овражки? (Китайский мальчик рассказывал об этих мостках и, видимо, напугал мистера Винтера не меньше, чем меня.) Как вели себя мальчики? Не бросали меня? Устал ли я? Сколько времени прошло до второго дыхания?

«Два часа, правда? У меня бы так было. Просто ва-а-лял бы ду-у-рака два часа. А что там за вода? Белая или черная? Мне уже эта черная вода надоела, что есть — то есть. Они тут столько стирают, вся река заражена, это точно». Потом он рассказал мне свои новости. Он прошел на веслах вверх по реке и там нашел речку с белой водой — там он первый раз по-настоящему выкупался. «Знаете, что это за желтая лихорадка, о которой они все тут говорят? Думаю, это никакая не желтая лихорадка. Это гепатит».

Я не знал этого слова.

«Вам повезло. Я как-то знал человека, у которого был гепатит. У них уже двенадцать случаев. Хватило бы и для приличного города. Знаю, нехорошо не есть их еду и все такое. Но если бы я пригласил вас к себе в Соединенные Штаты — а я был бы очень рад вам и у меня был бы гепатит, я бы не пригласил вас в дом. Я бы вас повел в ресторан или что-нибудь вроде этого». Приглашение на ужин, полученное от пастора, все еще терзало его. «Вы знаете, — сказал он заговорщически, я кипячу воду даже у себя в отеле в Джорджтауне. Кипячу и ставлю в холодильник. Остудиться».

В соседней комнате учитель-негр и китайский мальчик разговаривали о вареных яйцах. Кажется, еда была у всех на уме.

Когда я утром выбрался из своего гамака, мистер Винтер был одет и уже собрал багаж. Его комариная сетка была снята и, несомненно, покоилась в одном из его полиэтиленовых пакетов. Мы выпили кофе и в ожидании лодки говорили о воде и вопросах санитарии.

«У них будут проблемы с санитарией. Уже сейчас в уборной пахнет и мухи. Воображаю, что будет, когда к ним приедут те двадцать пять мальчишек, о которых они говорили. Двадцать пять мальчишек ровным счетом. М-да, у них будет проблемка».

К одиннадцати часам не было и признака лодки. Мы сварили еще кофе. Посасывая его, глотая черную речную воду, мы говорили о восхитительном вкусе простой безвкусной воды. Я предложил ему папайю, которую подарил мне пастор с одного из своих деревьев.

«Нет, бла-адарю. Никаких мягких фруктов».

Но он принял один из индейских бананов. Мы ели медленно и молчали. Банан не утолил нашу жажду и тоску по свежей воде.

«Знаете, — сказал он через какое-то время — знаете, я, конечно, не хотел бы сейчас говорить об этом — но вы знаете эти банки с тринидадским апельсиновым соком? Такие большие банки с черно-оранжевой этикеткой? Я б не отказался сейчас от такой, что верно, то верно. В следующий раз запасусь такими банками. Они тяжелые, но они того стоят».

О прибытии моторки объявили, когда я торговался за огромный переспелый кокосовый орех. Мы сбежали вниз к реке, взобрались на моторку, уселись. Рейс задерживался. Солнце палило, вода сверкала, не было ни ветерка.

«Я полагаю, — сказал мистер Винтер, и теперь я восхищался его самообладанием, — полагаю, они отправятся в деревню и там немного поваляют дурака».

Так они и сделали, и через какое-то время мы присоединились к ним. Там мы увидели причину нашей задержки: новенький одномоторный аэроплан на взлетно-посадочной полосе через реку от деревни. Он принадлежал миссии и только что прибыл, пилотируемый американцем в зеленых штанах и зеленой рубашке, с португальским летчиком из Камаранга в качестве пассажира. Была уже половина второго и очень жарко. Я поговорил с Палмером об урожае, но без энтузиазма. Если бы мы поехали прямо сейчас, все равно было слишком поздно, чтобы сегодня добраться до устья Камаранга. По реке путешествовать можно только при дневном свете, и нам пришлось бы провести ночь в индейской деревне, на полпути. Тогда пастор предложил возвращаться к устью Камаранга самолетом.

Полчаса спустя, после созерцания капризных кружений и петлей Камаранга, в которых мы были бы должны провести весь день, мы — с португальцем и американцем, всю дорогу болтавшими о самолетах и маршрутах, как другие говорят о машинах и пешеходах, были в устье Камаранга.

Я нагрузил мальчика-индейца своими сумками и почти побежал к холодильнику Сеггара. Я выпил два пива, первое быстро, второе медленно. Я блаженствовал с холодной бутылкой в этом пекле. Впервые за несколько дней у табака появился вкус. Я глубоко затянулся, проглотил дым и стал смотреть вниз по Мазаруни, туда, где в дымке скрывалась Рорайма. Когда я пришел к себе, мистер Винтер лежал на спине посреди кровати, свесив ноги, расстегнув, но не сняв шляпу, с довольным блаженным лицом. Он вяло поднял руку и указал на стол.

Я увидел тринидадский апельсиновый сок.

«Вот, — сказал он, — я вам оставил».

Я не сказал ему о пиве. Но и сока он мне оставил не больше чем на дюйм.

«О, — сказал он, когда я опустошил его банку, — пейте сколько хотите. Пейте все. Я уже свою долю выпил».

Через час, когда мы оба пришли в норму и в очередной раз готовились к отъезду, совершенно неожиданно прибыла «дакота», и она готова была отвезти нас в тот же день на побережье — мистер Винтер сказал: «Апельсиновый сок был хорош, что верно, то верно». По его лицу медленно растеклась улыбка. «Выпил больше, чем была моя доля. Почти всю банку выпил. Вам хоть что-то досталось?»