Старая эльфийская сказка

— За что же ты ненавидишь его? Ты любила его?

— Нет! — закричала мать, корчась, словно под пыткой. — Нет! Ни дня! Он оговорил меня своими проклятьями, он околдовал меня! Я хотела вспороть себе живот, когда поняла, что брюхата его выродком!

— Почему ты не ушла в лес? — спросил я. Брань матери и её проклятья были мне очень обидны, очень.

Я ни в чем не виноват. Даже рожденный таким образом, я ни в чем не виноват.

Нас, одержимых (а теперь я могу сказать точнее — полуэльфов), оказывается, много.

Кто знает, каким образом были зачаты они. Но у каждой матери в сердце нашелся уголок для своего дитя.

Глава 3

Со времени нашего разговора с матерью прошло еще полгода.

Болезнь моя не прошла, а лишь усугубилась.

Ядовитая луна звала меня теперь каждый месяц, несмотря на все усилия лекаря. Я рвался из рук связывающих меня мужчин, и четверо уже с трудом справлялись со мной, пока лекарь вливал свой отвар в мой рот.

Он плевался и ругал меня самыми погаными словами, потому что перевел на меня все свои травы, и даже самый дорогой и редкий Святоцвет. Святоцвет цвел в самой глуши, туда редко отваживался кто ходить, да и найти его мог не всякий, а лишь опытный травник. Потому-то Святоцвет и стоил так дорого.

Считалось, что отвар из него очищает душу и тело ото всякой нечисти, но процесс очищения был опасен и тяжел. Больные, принимающие Святоцвет, бились в судорогах, разрывали на себе одежду, потому что им казалось, что кожа на теле горит. Я видел, как юродивая Марта, родившаяся косой и немой, пускающей слюни, после лечения Святоцветом стала тиха, скромна, и даже начала понимать, что от неё хотят.

От косоглазия она не избавилась, но община приобрела послушного и усердного работника в её лице. А что еще нужно от человека? Кажется, её даже выдали замуж, потому что она научилась готовить и стирать.

Святоцвет творил чудеса; и применяли его в самую последнюю очередь.

Видимо, не со всеми.

Святоцвет не помог мне.

Во время припадка я расшвырял связывающих меня и покрушил мебель.

Мать говорила, что у меня глаза стали зелеными, как та самая луна, что зовет меня, и я рычал на людей, оскалив зубы.

Что я говорил, никто не понял. Кажется, я проклинал всех людей. Так говорит мать.

Но я не верю ей.

Когда было испробовано последнее средство, и когда оно не помогло, мать отступилась от меня.

— Кровь Эльфов слишком сильна в тебе, — сказала она. Она не ругала меня, но мне не нужно было слов, чтобы понять, что она ненавидит меня до глубины души. — Ты никогда не будешь нормальным, никогда.

И она отдала меня старухе, что жила на окраине поселка.

Худшей доли и представить себе нельзя было.

Старуха это была просто воплощением зла в моем понимании.

Она уже давно жила одиноко, и сколько я её помню, она была стара и зла.

Те, кто иногда появлялся в её доме и помогал ей по хозяйству, скоро исчезали.

Сначала их видели в деревне. Все они, как один, были неухожены, грязны, оборваны и как будто бы не в себе. Они становились юродивыми как Марта.

Потом их находили в какой-нибудь канаве. Мертвыми.

Осмотрев меня, старуха засмеялась.

— Крепкий, — сказала она, треснув меня по ноге своей палкой. — Хороший получится раб из тебя, эльфик.

За еду и кров я стал работать на неё.

К работе я был привычен — мы с матерью жили одни, и всю тяжелую работу по дому выполнял я.

Но была еще одна особенность проживания у этой старухи.

Каждый вечер она поила меня своим зельем.

Привычный к горьким травам, я послушно их пил, и со мной происходили странные вещи.

Зелье старухи делало меня счастливым, я забывал об усталости и даже пытался плясать и петь.

И зеленая ядовитая луна не звала меня уже так сильно. Случалось, я ругался на неё, отражающуюся в ручье, и она гасла, становилась бледной и белой.

Свой восемнадцатый день рождения я встретил в грязной луже, с головной болью, больной и разбитый.

Вот в чем был ужас моего положения, и всех тех, кто жил у этой старухи до меня.

Старухе отдавали людей, которых община считала никчемными и ущербными, чтобы она медленно сводила их в могилу. Никто в поселке не взял бы на свою душу такой грех, как убийство человека, и старуха тоже.

Но к её зелью привыкали, и уже не могли без него жить. А оно медленно отравляло людей, и они просто умирали.

Глава 4

Жизнь моя у старухи потекла однообразно и страшно.

Я почти потерял человеческий облик. Одежда моя быстро приходила в негодность, потому что, пьяный, я не выбирал места, где мне упасть.

Мылся я тоже крайне редко, лишь тогда, когда старуха забывала влить в меня свою отраву, и голова моя способна была соображать. Волосы мои отросли настолько, что их можно было сплетать в косы, но кому придет в голову копаться в грязных, спутанных волосах?

Отравленный старухиным варевом, я не мог есть и отощал так, что даже прошлогодняя одежда висела на мне мешком. От голода я ослаб, и когда старуха, недовольная чем-то, колотила меня палкой, я не мог сопротивляться ей. Каждый вечер, когда я кое-как справлялся с чашкой каши, она принуждала меня пить свою отраву. Если я противился, она колотила меня, валила на пол и насильно вливала в рот свою дрянь. Потом мне становилось хорошо; яд дарил мне чувство эйфории и свободы, и дальше я пил его добровольно.

Одно лишь существо в целом мире жалело меня и изредка, украдкой, навещало меня по вечерам, когда я, опоенный, валялся у колючих кустов, окружающих дом старухи.

Это была Гурка, девчонка из деревни. Кажется, она тоже была полуэльфом. Не помню; помню только, что её так же лечили у знахаря, и она тоже плевалась и визжала, как дикая кошка, когда её поили святоцветом. Но ей, в отличие от меня, лечение помогло.

Гурка была худой и нескладной, как паучок-косиножка. Несмотря на то, что она девочка, на ней вечно были надеты какие-то мешковатые серые штаны и огромная серая рубаха. Волосы ей остригли, отрезали, и они торчали в разные стороны, как солома в воробьином гнезде.

Чтобы навещать меня, она проделала лаз в колючих зарослях кустарника, и по этому тоннелю приходила по вечерам.

Зачем? Не знаю.

Иногда она плакала надо мной, иногда расчесывала мои волосы и приводила в порядок мою разорванную одежду, иногда приносила в подоле рубашки яблоки и кормила меня.

Только однажды мы с ней говорили. Точнее, говорили-то мы часто, но лишь этот разговор я смог запомнить.

Она говорила, что нам надо уйти, уйти в лес, к своим! И я почему-то с ней соглашался, и был счастлив.