Старинная шкатулка

Улучив момент, Андрей шепотком сказал жене:

— Слушай, пора домой. Уже поздно.

— Неудобно, Андрюша. Подождем маленько. А то бог знает что подумают.

Но он видел: не в этом дело, ей нравилось тут, а значит, она неискренна, и это было хуже всего, раньше он не замечал за нею такого.

— Поговори вон с женой Федотова (уже и фамилию узнала!). Она скучает. Она, между прочим, учительница.

Федотов танцевал только с Валей, разговаривал только с ней, приподняв голову, как-то странно скособочиваясь и кривя губы в непривычной улыбке, — изображал элегантного.

«Разные бывают нахалы. Этот смешон».

Валя забавно поджимала верхнюю губу, которая слегка уходила под нижнюю, получалось нечто вроде улыбки, но улыбки особой — иронической, и Андрей понял, что жена забавляется: Федотов и в ее глазах выглядит смешным.

А все же как душно и жарко тут, потолок у избы низкий, кажется, вот-вот провалится, противно пахнет водкой, потом и кислой капустой. Андрею было скучно, ему всегда скучно и неприятно в пьяной горластой компании.

Улочка тиха, пустынна, дорога и тропинка у дома синеют от лунного света. Интересно: среди многоэтажных домов, уличных фонарей, бесконечных автомашин и троллейбусов как-то не замечаешь луны, она там тускнеет, стушевывается, она там жалка, а в деревнях, на глухих окраинных улочках городов, где деревянные домики, слепые амбарушки, сараи и огороды, частая грязь летом и постоянные сугробы зимой, луна царствует над землей.

Холодно. Ветер. Андрей поднял воротник плаща.

— Ты как попал сюда? — Перед ним стоял шофер Матюшкин. Он подошел совсем незаметно. — Ты чо здесь шатаишься?

Андрей ответил.

— А я думаю, кто тут бродит. У нас ведь тоже, бывает, грабют. На той неделе у соседки какой-то парень сумку вырвал и убег. Она орать, конечно. Пока подбежали люди, то да се, парня того и след простыл. Может, ко мне зайдешь? Я тут поблизости…

Андрей отказался.

— Слушай, не оставляй свою с пьяными. Прижмет где-нибудь в темном углу. Пра… Долго ли…

— Да хватит тебе!

— Ну-ну! — обиделся Матюшкин. — Давай-давай! Броди-броди!

Андрей обрадовался, когда тот ушел.

На душе было тягостно, неуютно. Во дворе напротив скулила собака.

— Что с тобой? — недовольно спросила Валя, подходя к нему. — Ушел, ничего не сказав. Уж не приревновал ли?

— К кому? К этому идиоту Федотову?

— Он, конечно, неприятен. Как и всякий, кто перепьет.

— Он одинаков и пьяный, и трезвый. Позер. Гипертрофированное чувство собственного достоинства. Малограмотен, а жену взял с дипломом. Тихую и покорную.

— Ну не все ли равно — с дипломом или без, — вяло возразила Валя. — Кто в наше время смотрит на это!

— Да, да!.. Но такие, как Федотов, женятся непременно на тех, у кого диплом. И у кого есть какое-то положение. Этим они как бы приподнимаются в собственных глазах и в глазах окружающих.

— Ты зол сегодня.

— Не более чем вчера и неделю назад.

— Да нет!..

— Неужели тебе нравилось там?

— Ну… веселые… — ответила она неопределенно.

Какой у нее убитый голос и тяжелая, почти старческая поступь. Он никогда не видел у Вали такой поступи и не слышал такого голоса и опять почувствовал себя виноватым, без вины виноватым; хотелось как-то загладить свою вину, а как загладить, что делать, он не знал. «Боже, помоги мне, — взмолился он и поморщился: — Что со мной? Как примитивная богомолка». Взял Валю за руку. Рука холодная, будто неживая. Стало до слез жаль жену, захотелось сказать ей что-то необычно ласковое, теплое, но какое-то отупение нашло на него, он молчал, а потом проговорил ни к селу ни к городу:

— Вроде бы кошениной пахнет. Чудно!

Как студено и отрешенно смотрит с неба бледно-синяя луна.

…Рассвет был хмурым, мутным. Андрей неотрывно и безучастно глядел на темно-серую в полутьме стену, на старые книжные шкафы, которые выглядели сейчас почему-то более крупными, чем они есть, лежал час, два часа, не шевелясь, боясь разбудить жену, — ей сегодня на работу, и в голову лезла одна и та же колючая мысль: «Что мне делать?..»

1976 г.

ПЛЕМЯШ ПРИЕХАЛ

Речка мелконькая — курица перебредет, и правый берег совсем не по ней — устрашающе высок, обрывист, будто над Иртышом нависает, он вместе с речкой виляет туда да сюда, держа на своей могучей спине десятки деревянных изб с сараями, амбарушками и хлевами. В деревне одна-разъединственная улица, если не считать трех махоньких — по пять-семь изб — переулков и нескольких избенок, притулившихся где-то сбоку или стоящих за околицей. Справа и слева от деревни — тайга, спереди и сзади тоже тайга, редкие дороги, луга, поля. Чистый воздух. И тишь.

…Кто-то крепко-крепко барабанил в окошко, стекла в раме болезненно позванивали.

Мария Прохоровна испуганно толкнула мужа в плечо:

— Вставай давай! Видно, случилось что-то. Слышь, Миш? Оглох ты, что ли?

Михаил Никифорович нащупал в темноте выключатель, зажег свет и, почесываясь, подошел к окну. В палисаднике стояла незнакомая девушка и торопливо махала каким-то листом бумаги.

— Чо тебе? Да говори громче! Телеграмму принесла! — Михаил Никифорович направился в сени.

Как-то так получилось, что за всю жизнь никто не послал ему ни одной телеграммы, и приход связистки немножко напугал его.

— Куда ж ты поперся в одних кальсонах-то, лешак окаянный! — возмутилась Мария Прохоровна.

— В темноте не видно.

— Ну, знамо! Не все же слепые, как ты. Надень штаны, тебе говорят! О, господи, подожди, я сама.

Она принесла телеграмму и стала искать очки.

— Давай сюда, — недовольно проговорил Михаил Никифорович. — Прошаришься тут до морковкиного заговенья.

Отставляя телеграмму подальше от глаз и смешно хмурясь, он начал читать неожиданно сердитым голосом:

— Приеду тринадцатого. Восемьдесят четыре. Восемьдесят четвертым, значит. Вагон тринадцатый. Виталий. Это что за Виталий?

— А, видно, Надюшкин старшой сынишка. Только чо ж тринадцатого?

— А потому, что завтра тринадцатое.

— И вагон тринадцатый.

— Ну?

— Два раза тринадцать.

— Ну и что? Ви-та-лий…

— Надюшкин старшой…