Старость аксолотля

Он схватил тебя за плечо и потащил назад, ругаясь, сам в это не веря, на глупость Холли. Ты сунул вторую руку в другой карман и вынул маленький одноразовый шприц, один из тех, что Джейк раздавал вам вместе с порциями наркотиков. Этот, многократно использованный, теперь был наполнен твоей мочой. Ты вонзил шприц, неловко и криво (старую иглу много раз сгибали и выпрямляли) в правое бедро Джейка. Джейк вскрикнул и бросил тебя на стену; резкая боль пронзила твою спину. Ты не успел до конца нажать на поршень.

Мужчина выхватил шприц и поднес к глазам.

– Что это?! Что это?!!

– Я твою мать ебал! – взвыл ты пискляво в ответ, совершенно бессмысленно. Но что-то подобное должен был проорать ему в лицо, чтобы набраться смелости совершить еще один поступок, придуманный в ночном страхе.

Ты подскочил к его горлу и разодрал его одним размашистым движением костяного гребня, который до этого момента прятал сзади, за брюками; у этого гребня были исключительно острые и твердые зубья, вдобавок отшлифованные тобой на бетоне подвальной лестницы в тонкие четвертинки лезвий.

Джейк успел еще раз ударить тебя кривым серповидным ударом по темени. Ты упал на пол в отключке.

За те несколько десятков секунд, пока ты лежал без сознания, он истек кровью. Ты обнаружил его распластанного за изгибом стены, залитого кровью, с руками на шее, с вытаращенными глазами, со слезами на щеках, с подлинно смертельным ужасом в гримасе пухлых губ. Ты добрался до него, следуя по густой красной дорожке. На мгновение застыл над ним; из-за недостатка силы воли, до конца уже исчерпанной, ты был не способен даже на ритуальный катарсис – два-три удара по безвольному телу. Затем развернулся на пятках и вышел в сумерки над Калифорнией. Воздух был таким свежим, таким бодрящим. Ты глотнул его. А страх выплюнул вместе со слюной.

Никакого вкуса во рту: эти две смерти были абсолютно бесплодными, бесцветными, безличными – искусственными. Не ты убивал, убийство было вне тебя.

Вторая операция

По правде говоря, вкус во рту ты больше никогда не почувствуешь. Ты потерял его безвозвратно после второй – и последней – операции, проведенной в Школе. Тогда же потерял обоняние и зрение (по крайней мере, зрение в человеческом понимании этого слова). Но отсутствие вкуса первым дало о себе знать. Ты еще лежал в повязках на голове и под кислородной маской. Пришла Девка, дала чего-то выпить – и тогда ты понял, что не можешь распознать тип проглатываемой жидкости.

– Что это? – прошептал ты.

Она поняла.

– Вода с лимоном.

– Я ничего…

– Я же говорила тебе.

Это правда… Она все тебе рассказала: ты будешь великим, Пуньо, ты будешь великим. А речь шла о том, чтобы сделать тебя еще большим калекой. Без вкуса, без обоняния, с зашитыми веками, без слезных желез.

С твоими глазами было не совсем так. Ты бы видел даже через бинты, но это были не просто бинты. Только на следующий день, когда с тебя сняли эту металлопластиковую повязку, ты увидел. Заглянул в совершенно новый мир – хотя звуки, исходящие от него, начал слышать сразу после первой операции. К старому миру Девки и учителей ты уже почти не принадлежал.

То, что занимало место твоих глазных яблок, было чувствительно к электромагнитным волнам, соответствующим длине рентгеновского излучения и, в меньшей степени, инфракрасного. Зашитые веки никоим образом не мешали тебе «видеть». Никто также не мог ошибочно принять тебя по этой причине за спящего, потому что после второй операции ты уже был органически не способен погрузиться в сон, каким бы поверхностным и временным тот ни был.

По причине всех вышеперечисленных изменений, их совокупности и последствий каждого в отдельности, была изменена и окружавшая тебя среда. Опять переезд: другая комната. Этот раздел эргономики был молодой наукой, и Школа многому научилась именно на твоем примере, однако вскоре – через неделю, две – ты почувствовал себя в новой камере как дома. То есть так же чуждо. Теперь твои неглаза прекрасно видели спрятанные в стенах и потолке камеры и микрофоны. Это Левиафан, а ты оказался в животе чудовища.

Совсем другой компьютер, совсем другой экран. Вставленная в письменный стол сенсорная клавиатура светилась мягким теплом. Казалось бы, неизбежная монохромность монитора с «кинескопом», излучающим только рентгеновские лучи, была преодолена за счет использования дублирующей инфракрасной системы и совмещенной с ней акустической системы, которой с самого начала была оборудована комната. Они были спроектированы и построены исключительно с мыслью о тебе, чтобы ты, наконец, начал развивать свое чувство пространственной ориентации, как у летучей мыши.

– Это для тебя, Пуньо.

– Но я не хочу.

– Все будет хорошо.

– Это не школа, я знаю, это какой-то военный экспериментальный центр, что вы здесь делаете со мной, ведь вы ничему не учите, вы только обезображиваете, обезображиваете, обезображиваете меня… – Даже открыто нервничая, ты говорил медленно, контролируя слова и жесты. Искренность можно позволить себе только в одиночестве, а идеального одиночества не существует.

– Но это же школа, ты хорошо знаешь; и мы учим тебя…

– Этому вы меня учите?! Этому?! – Неглаза. Неуши. Некожа. Нелицо. Нечеловек.

Нечто вроде печальной улыбки выплыло с замедленным дыханием Девки. Ты определял движение ее тела по неизменно плавному перемещению нежно-розовой ауры животного тепла, по изменению взаимного расположения фиолетовых черточек костей и темных многоплоскостных сплетений внутренних мышц. (Воспринимаемые неглазами нецвета ты автоматически ассоциировал со старыми красками, дабы избежать умножения сложных неологизмов для нужд «слепцов». А также для собственного удобства мысли.)

– А ты думаешь, что они делают в других школах? – хихикнула Девка. – В тех, которые ты считаешь нормальными, – ты же ни одну, кроме этой, не посещал? Чего ты там насмотрелся на видео? И что это за школы? Школа, мой дорогой Пуньо, по определению должна стремиться к самым глубоким изменениям в умах своих учеников. Любая. Любая. А то, что мы при этом меняем и тело, – это частности. Принцип тот же. Ты не можешь выйти из школы тем же, кем ты вошел.

Ты не спрашивал о праве школ убивать миллионы, потому что для тебя это было очевидно – право силы. Но это отнюдь не означало, что ты принимаешь такое положение дел и подчиняешься вечному диктату. Ты, Пуньо, дитя трущоб, дитя Хаоса, имел свое право.

Бежать нужно всегда

Потому что повиновение – не то же самое, что покорность, и кто раз покорится, тот до конца будет жить в полной зависимости, и выживание, как оказывается, все-таки не имеет высшего приоритета. Однако на сей раз тебе предстояло преодолеть намного большие трудности, нежели при побеге из дома Милого Джейка, – эти микрофоны, эти камеры. Это должно было быть нечто внезапное и непредсказуемое, не требующее абсолютно никакой подготовки. Тебя почти победила абсурдная эргономика твоей комнаты. Но они не учли усиленные ребра нижних шкафчиков. Достаточно было слегка сдвинуть верхние и спокойно отойти к двери. Пять метров – это мало для разбега, необходимого, чтобы набрать соответствующий импульс. Но ты бы убежал, действительно убежал бы от них – если бы в последний момент инстинктивно не дернулась голова, а рука, вероятно, уже полностью осознанно, не поставила бы упор для уменьшения силы удара, организм был против тебя. Ребро шкафчика скользнуло по темени и глубоко рассекло некожу. Легкое сотрясение мозга, но череп даже не треснул и никакой угрозы жизни. Полное фиаско.