Старость аксолотля

ГОСТЬ: Это омерзительная логика. Во что вы верите: здесь, в Школе, и там, в «Лоне»? Во что?

БОЛЬШОЙ: В большее благо, господин секретарь, в большее благо. Ваш внук болен синдромом Маугсона, я не ошибаюсь? Мы как раз тестируем препарат, доставленный из другой части галактики. Возможно, он сможет исцелить Джорджа. Вы запретите ему давать это лекарство?

ГОСТЬ: Еб твою мать, Иникс!

ДЕВКА: Я извиняюсь за него.

Молчание.

ГОСТЬ: Только раскручивая весь этот бизнес, создавая первых «искусственных экстрасенсов», вы не знали, не могли знать об этих чудодейственных медикаментах…

БОЛЬШОЙ: Да, вы правы, это побочный эффект, случайные открытия – хотя и важные, согласитесь. Истинная же цель – это, как говорилось, «технологический мегапрыжок». Мы ищем инопланетные цивилизации, с которых мы могли бы безболезненно снять шкурку знаний. Мы, то есть США. Вы знаете историю гонки за атомной бомбой? Так что по сравнению с проектом «Самородок» Манхэттенский проект – это все равно, что изобрести английскую булавку при открытии теории относительности. Научные истины, к которым мы пришли бы через тысячи лет, машины как магические артефакты, сама наука как магия, воистину божественные силы. Для остального мира мы будем как Кортес для ацтеков: невообразимые силы, невообразимое оружие, невообразимая власть… Что бы это был за президент, который не подписался бы на что-то подобное? Давайте скажем серьезно; из нас троих политик – вы.

ГОСТЬ: А Школа…

ДЕВКА: Именно благодаря таким Пуньо мы будем снимать «шкурку».

ГОСТЬ: Почему вы выбрали для представления именно его? Вы его куратор, верно?

ДЕВКА: Не только его, но он самый «мягкий». Завтра он отправится на Транзитную станцию. Вы видели конечный продукт, если можно так выразиться.

ГОСТЬ: В этих стенах определенно возможно всё, так что выражайтесь, пожалуйста. Конечный продукт. Сирота, как вы сказали. Метис из Южной Америки. Почему именно он? Ведь и английскому его надо было учить.

ДЕВКА: Нам не приходится выбирать. Мы пришли к этому методом проб и ошибок. Эти полудикие дети трущоб просто обладают наибольшими шансами на успешную адаптацию, они самые…

ГОСТЬ:.. «мягкие». Что это значит?

ДЕВКА: Тоже сленг. «Мягкий», то есть умеющий ментально адаптироваться, приспособить свой разум к любым новым условиям, принять их также подсознательно – отсюда и дети. И чем меньше им лет, тем лучше. Оптимальный возраст – это десять, двенадцать лет, он представляет собой результат согласования двух противоречивых требований: максимальной впитываемости и пластичности ума и умственных способностей, интеллекта. Ни у кого старше больше нет шансов на такое инстинктивное и полное понимание Чужих. В конечном счете – прибегну к немного некорректной аналогии – мы легче всего изучаем языки в детстве.

ГОСТЬ: Но… неужели вы этого не понимаете? Это дети.

ДЕВКА: Дети. И что с того? Этот период жизни человека – детство – приобрел особое, почти метафизическое значение лишь несколько сотен лет назад. Раньше, на протяжении веков и тысячелетий, дети были просто людьми небольшого роста, временно умственно отсталыми, в силу своего возраста обладающими небольшим опытом, поэтому более уязвимыми; вот и все. Их не охраняли от мира, их не обманывали, не создавали для их нужд отдельную, ложную реальность детства, они жили в той же жестокой и безжалостной реальности взрослых. Вы рассуждаете по критериям девятнадцатого века. Пуньо научил бы вас. Детство – это искусственное состояние, вызванное неестественно роскошными внешними условиями. Пройдитесь по каким-нибудь трущобам.

ГОСТЬ: Вы в это верите?

ДЕВКА: Ну, это одно из стандартных оправданий. Они сами подсунули их нам. Мы принимаем эту теорию, потому что она согласуется с практикой. И теперь мы уже ограничиваем наш набор исключительно людьми с происхождением и биографией, как у Пуньо.

ГОСТЬ: Но в действительности дело просто в том, что такие дети легче подчиняются вашей воле, да?

ДЕВКА: Отнюдь. Именно они, эти Пуньо, способны вопреки всему сохранить свою волю. Волю, позволяющую им все вытерпеть, выжить и победить нас. И вероятно, даже гордость, насколько я могу судить. Другие отказываются сотрудничать, ломаются, им все равно, или они оказываются слишком инфантильными. Кроме того, это вопрос статистики. У нас должен быть достаточно большой выбор, чтобы выбирать действительно одаренных людей. Мы не можем похищать детей у матерей. Ведь закон есть закон, и мы действуем в соответствии с ним, в полном соответствии с действующим законодательством, господин секретарь. Таким образом, такие Пуньо идеально подходят для нас. По правде говоря, мы не совсем понимаем, почему именно они… как бы сказать…

ГОСТЬ: Лучше ничего не говорите.

Сейчас

Сейчас, сейчас, сегодня, еще минута, еще мгновенье. Это произойдет. Пуньо стоит посреди Транзитного зала номер два и, закрыв глаза, видит хаос вокруг себя. Герметичная Транзитная камера, в которую его посадили, имеет стены из бронированного пластика с прозрачностью стекла, но для него это не имеет значения, как и тот факт, что ее пространство освещено ослепительно ярким светом, а остальная часть зала тонет в темноте; кого-то другого это действительно ослепило бы, но не Пуньо, не Пуньо. Он видит красные круги теплых огней, но сейчас больше сосредоточен на рентгеновских лучах, достигающих его неглаз. За пределами камеры все еще царит хаос, хотя там уже не бушуют силы, пробужденные откормышами-телекинетиками из Зала номер один. Откормыши из зала номер два безвольно полулежат в своих паучьих, качающихся креслах, широким кольцом окружающих камеру. Кресел двенадцать и столько же экстрасенсов. Все они спят, хотя никто не видит снов. Они еще моложе Пуньо, это маленькие дети, голые, худые и костлявые, с телами, деформированными, будто от страшной костной болезни, черепами, как у крупного рогатого скота, глупыми лицами – но это не болезнь, это гены, которые ответственны за повышенные экстрасенсорные способности. У кого-то из приоткрытого рта течет слюна, медсестра тут же вытирает ее подготовленным платком. Их мозг насквозь пронизан тысячами тонких ножек стеклометаллопластиковых жуков, сидящих на их головах и сросшихся с ними в симбиозе. Видениями мест, в которые откормыши усилием своего разума переносят из Камеры неживые грузы и людей, руководит суперкомпьютер Транзитной станции, он также управляет волей экстрасенсов, которые сами по себе не смогли бы определить с необходимой точностью время и место для безошибочной транслокации живого организма на расстояние тысяч световых лет; не говоря уже о том, чтобы сделать это вместе, одним внезапным актом единой воли. Компьютер хранит отмеченные наборы координат, соответствующие каждой точке в пространстве, куда он когда-либо осуществлял переброску. Он постоянно обновляет эти координаты, внося корректировки, связанные с взаимным перемещением звездных систем в двух рукавах спирали Млечного Пути и перемещением объектов внутри этих систем по их экстраполированным орбитам. В настоящий момент на мониторах операторов видны координаты Бездны Черных Туманов. И координаты Пуньо. Пуньо стоит неподвижно. Он наблюдает суету за пределами камеры. Это нормально или же откормыши опять вышли из-под контроля? Он наблюдает за Девкой, которая переговаривается, с заложенными на груди руками и сигаретой во рту, с одним из операторов, склонившимся над клавиатурой и постукивающим пальцем по сенсорному экрану. Он наблюдает за стоящими вдоль стен специалистами из отделов безопасности и технического обслуживания, готовыми действовать в случае непредвиденных ситуаций, которые эти люди всё же предвидят, поскольку всё это здесь уже не раз случалось. Он наблюдает, потому что он наблюдатель. Он боится. Он сам становится ребенком в этой Камере – всё большим ребенком по мере того, как сокращается время до переброски. Снаружи начинают мигать сигнальные лампы, продолжается обратный отсчет, спокойно проводимый неотличимым от человеческого голосом машины. Девка гасит сигарету, закуривает другую. Кто-то громко разговаривает по телефону. Кто-то, присев на корточки, копается в недрах аппарата и едва кидает взгляд на Пуньо через плечо, оскорбительно равнодушный к приближающемуся моменту его вознесения. У одного из откормышей начинается эпилептический припадок, сбегаются врачи: шприцы, компьютеры, кровь. Те, кто у стен, готовят инструменты. Техник яростно жмет ENTER. Голос компьютера завершает обратный отсчет. Пуньо кричит. У откормышей под сильно вспотевшей кожей выступают звериные жилы. Девка отводит взгляд. Пуньо кричит все громче, и это уже не крик человека. Боже, только бы… У одного из откормышей из носа и ушей брызнула кровь. Пуньо падает на пол, хватается за колени, свернувшись в позе эмбриона. Крик обрывается. И когда Девка поднимает взгляд, Камера уже пуста, Пуньо больше нет.

Декабрь 1994 – октябрь 1995

Сердце Мрака Лучше всего читать под музыку группы Rammstein ( Перевод Миланы Ковальковой )

Листая пожелтевшие страницы голодный леопард в твоих глазах и запах напалма поутру

I

Едва я ступил на ее поверхность, как меня скрутил и вывернул наизнанку приступ рвоты. Из сопл челнока шел белый дым. Паале пошатнулся и упал рядом со мной. – Какая вонь! – простонал он. – Больно. Мне пришлось силой вырвать у него эти фильтры! – Придет время, и вы привыкнете, – бросил с высоты ступенек первый пилот. Он надел очки ночного видения и закурил. Вероятно, это должно помочь, подумал я. Дым сигарет. Но сам не верил. Смрад был настолько чудовищным, что не прошло и минуты, как и у меня разболелась голова. Я отер губы и помог Юргену подняться. Слева послышался шум мотора, с каждой секундой он становился все громче. Я огляделся: серые тени среди черных теней. Взгляд охватывал пространство не далее остывающих сопл; на Клине невозможно приземлиться на одном воздушном скольжении, приходится активно маневрировать, и это была одна из нескольких причин его выбора в качестве базы, в это секретное место, зажатое между горами, можно попасть только по крутой параболе. Я сунул руку в карман куртки, вскрыл фирменную упаковку и надел новенькие очки ночного видения от фирмы Цейс. Пепельный монохром врезался в зрачки. Из подъезжающего FTM-а нам махал рукой мужчина. Я его узнал: это фон Мильце, только бородатый. За его спиной, на некотором расстоянии, маячили жестяные бараки. Джунгли начинались прямо за ними – грязными волнами дикой растительности поднимались они по склонам окрестных гор, все выше и выше, к вечной небесной полутьме Мрака.

Фон Мильце остановился, приоткрыл дверцу. Без единого слова мы заняли свои места. Водитель развернулся – затем нажал на газ, и нас едва ли не впечатало в сиденья. За нашими спинами – я увидел это в темных отражениях зеркал заднего вида – челнок начал маневр к узкому повороту в конце полосы. Фон Мильце принялся напевать себе что-то под нос, стукнул основанием ладони по рулю и, внезапно выкинув левую руку, включил радио. Радиостанция Клина передавала тяжелый франкфуртский тот, Вагнер, зачарованный в скрежете электрических гитар и рассэмплированном глубоком басе барабанов.

Мы ехали в монохромном полумраке, здесь не принято включать фары, они слишком слепят глаза под ноктостеклами, которые тут все носят. Я поинтересовался у фон Мильце, где лифты. Он показал вперед, назад, в стороны. Челнок сейчас как раз идет на Мамонт, сказал он, перекрывая голосом музыку. Эти лифты – я видел их на трехмерных планах Клина – пронзали скальный массив шахтами на более чем километровую глубину. База располагалась так глубоко под поверхностью Мрака для защиты от ядерных атак. Русские, японцы и американцы тоже разместили свои центры в катакомбах. Я поднял лицо к темному небу, ветер – наконец-то движение воздуха! – хлестнул меня по щекам грязной тряпкой. Там, над буровато-серой топью туч, невидимо кружили по постоянно меняющимся орбитам ракетные установки, наши и их; наших было четыре или пять, – конечно, если верить слухам, так как это государственная тайна и никто не знает наверняка. Ходят также разговоры о платформах с лазерными пушками и микроорбиталах с контейнерами, полными смертельно опасных бактерий, генетически нацеленных как на нас, так и на биосферу Мрака. Выше, по вытянутым эллипсоидальным кривым, кружат над планетой четыре корабля: «Адольф Гитлер», «Герман Геринг», «Власть народа» и «Восток». В полутора световых годах отсюда американский «Джордж Вашингтон» в обратном пути на Землю разминулся со своим близнецом «Франклином Д. Рузвельтом»; «Рузвельта» преследует японский «Орукина», следом за ним, в пяти световых годах проплывает гигантский «Иосиф Виссарионович Сталин» со ста восьмьюдесятью тысячами анабиозеров, и в каждом из них спит чертов коммунист. Чуть опережая корабли, мчатся к нам на электромагнитной волне сообщения и приказы с Земли. Что делать с этим «Сталиным»? Сбить до того, как он выйдет на стационарную орбиту? А это неизбежная война. Черт возьми, война и так идет. Вся эта гонка на Мрак не имеет ни малейшего смысла, Рейху здесь ничего не светит, он только все глубже погружается в бездну бюджетного дефицита. Но это политика, логика с ней бессильна; мы позволили втянуть себя в клинч взаимной идеологической пропаганды, теперь же уход с Мрака немыслим ни для одной из держав. Космос поглощает миллиард за миллиардом. Если бы не тучи (Майн Готт, если бы не тучи!..), я бы увидел огонек «Геринга», медленно скользящий меж чужих звезд. Я пробыл в этом огоньке холодную бесконечность, он вырвал из моей биографии кусок истории, целые годы даже по релятивизированным путевым часам: информация о прошлом опередила меня, и когда нас разбудили в заключительной фазе торможения, я отстал на несколько политических революций; до сих пор то и дело попадаю впросак. Представляю, какое перевоспитание ожидает после пробуждения красных пионеров со «Сталина», настоящая промывка мозгов, ведь через месяц после их засыпания путчисты НКВД сместили из Кремля Грузлова и его команду, в безвоздушном пространстве уже плывут новые учебники истории СССР. Этот огонек, который я не вижу, «Герман Геринг»… Я хотел его разглядеть из челнока, но, разумеется, у меня не вышло, мне знакомы только цифферрехненмашинные [201] симуляции, макеты в небольшом масштабе, снимки с орбиты Земли. Я никому не говорил: он прекрасен. Эстетика полукилометровой конструкции из металлов, пластмасс и черт знает чего еще очаровала меня с первого взгляда. У кораблей женская душа, даже у космических, даже у внеатмосферных, не предназначенных для посадки на поверхность планет, они не сведены аэродинамикой до формы скругленных стрел, конусов, дельтоидов, их очертания не ограничены законами газов, «Геринг» лучший тому пример, космический собор Гауди, да, да, у меня именно такая ассоциация, если бы Гауди проектировал космические корабли, он сотворил бы нечто подобное – цветок из черных металлов, ажурная стрельчатость псевдоготики, тяжелый и вместе с тем легкий, невесомый, миллионы тонн массы покоя, хотя издалека видны только ангельские крылья, сложенные и раскинутые, хребты вымерших левиафанов, арочные ребра, асимметричный вихрь реактивного навеса, кривая кадильница аннигиляционного огня; у кораблей женская душа, неслучайно англичане всегда обращались к ним в женском роде.

201

Zifferrechnenmaschine (нем.) – цифровая арифметическая машина. (прим. пер.).

Лифты. Мы уже заехали в этот железный ангар, когда в нескольких десятках метров земля ушла вниз и из прямоугольной могильной ямы показался черный «Визель» с крестами Люфтваффе на непропорциональных стабилизаторах и крыльях. «Визель» принадлежал к серии, которую «Мессершмитт» выпустил по специальному заказу АстроКорпс, на это указывали исходная форма крыла с изменяемой геометрией и выступающие дополнительные топливные баки. И пока за нами не закрылись ворота ангара, я успел увидеть запуск турбин в истребителе, грязный поток воздуха, вырвавшийся из-под него, вихри теней; на кривых столбах воздушных потоков машина неуверенно приподнялась на пять, восемь, десять метров, затем пилот запустил главные двигатели, и «Визель», толкаемый конусом отвратительно белого огня, ринулся в крупнозернистый монохром вечно затянутого тучами неба Мрака, в крутом развороте рассекая пространство над уже спускающимся на платформе мегалифта челноком; из челнока только серый стабилизатор торчал над землей. Но ворота ангара захлопнулись, и мы тоже начали спуск. Зажглись лампы, размещенные на полу лифта по краям, высокие тени выплеснулись на убегающие вверх стены. Фон Мильце заглушил двигатель, вышел, потянулся, плюхнулся на пол у задней шины, вынул сигарету, закурил. Я присел рядом. Мы сняли очки ночного видения. Юрген возился с радио, потерявшим волну. Фон Мильце угостил меня «Гарваром». Здесь тоже воняло, но уже не так, как на поверхности. Я высказался об этом запахе, говорил сквозь ладонь, приложенную вместе с сигаретой к губам, тихо и невнятно; фон Мильце понимающе кивал головой. Это одна сплошная куча навоза, сказал он. Биологический ускоритель. Вы видели снимки Адских Огней? – риторически спросил он. Я видел, видел. Самовоспламеняющиеся метановые гейзеры – испарения джунглей, всплывающие на поверхность биогрязи огромными пузырями, – освещают вечную ночь планеты длинными стягами бурого пламени. Как газовые факелы на океанских платформах. Океан джунглей Мрака местами смолисто-черный, его флора не может позволить себе в фотосинтезе потерять хотя бы квант энергии. Мы сидим здесь уже второе десятилетие, бормотал фон Мильце, и до сих пор открываем всё новые виды, и какие! – возьмите хотя бы стратопауков, перелетающих от вулкана к вулкану; а в лесах еще хуже. В лесах всегда хуже, там желтые глаза в горячей темноте. Уже мало осталось У-меншей в Склепе. На «Геринге» их тоже прилетело всего около сотни; а на сколько их хватит, на пять лет? Просто слезы. Может быть, нам стоит открыть здесь собственную ферму. В конце концов, гидропоника на низших уровнях Клина производит все больше земного белка. Но самок мало. Впрочем, Фульке – вы его знаете, это тот дылда из СА, – Фульке не даст согласия, его подпись священна, он довел искусство толкования официальных распоряжений до уровня настоящего искусства. Понимаешь, он должен следовать указаниям, которые получит только спустя годы, он предвидит на десять шагов вперед, политический ясновидец; и какую бы ересь он публично ни произнес, кивни ему и не спрашивай, он Хранитель слова, он несет Пламя.