Старость - радость для убийц

– Нет, нет, я на него не могла, не смела сердиться! Он был бог в своем деле!
– восклицала Вера Николаевна и подбородок её дрожал от еле сдерживаемых рыданий.
– Он жаждал совершенства!

И тут я услыхала то, что заставило меня насторожиться:

– В конце концов я перестала доверять врачам. Я стала доверять исключительно себе и травам. Я научилась делать фантастические настойки из трав. Благодаря им я выжила и живу. И если бы мой муж слушался меня, уверена сидел бы со мной рядом, а не лежал под глыбой гранита... Но курил, немыслимо много курил... Никаких отваров из трав не признавал. Хотя нет ничего целебнее той же самой трехцветной фиалки, морской капусты, зверобоя... В мою аптеку поверила Томочка Мордвинова-Табидзе и, несмотря на свое тяжелейшее заболевание...

– А какое?

– Видите ли, у неё заболевание связано с кальцием. Совсем не задерживался кальций в организме. Невероятная хрупкость костей.

– Да-а?!
– поразилась "Наташа из Воркуты".
– Такое бывает?

– Бывает, деточка. Неизлечимое по сути заболевание. Человеку нельзя двигаться как-то неосторожно. Тамарочка очень-очень любила своего покойного мужа. Она водрузила ему огромный памятник. Но в последние пять лет не имела возможности ездить на кладбище. Даже в мягком, даже в такси - в любую минуту её позвоночник мог не выдержать... Спасалась травами. Учтите на будущее трехцветная фиалка - панацея из панацей... У Тамарочки был характер. Она престрого соблюдала диету. И, все-таки, сломала ногу...

– Но, говорят, она все-таки могла ходить... могла включить кипятильник, осторожно вставила я.

– Кто вам мог сказать эту глупость?!
– от возмущения старушка так резко дернулась в кресле, что зазвенели её серьги с длинными подвесками.
– Она никуда уже пять лет не выходила из комнаты! Гуляла только по лоджии! Берегла себя. Но не уберегла. С месяц назад встала с постели как-то резко, что ли... сама не помнила, как упала - перелом шейки бедра.

– Она вам сама об этом сказала?

– Нет, но Фимочка... Серафима Андреевна...

В комнату без стука вошла куколка Аллочка.

Старушка поджала губы, бросив на меня выразительный взгляд заговорщицы.

– Хрустнуло... у меня, в позвоночнике, - произнесла отчужденно.

– Хорошо, что травы вам помогают, - отозвалась я.
– Хорошо, что здесь у вас вон как хорошо кругом, зелень, тихо... Можно жить...

– Жить?
– Вера Николаевна усмехнулась, крепче затягивая халат у горла. Жизнь, дорогая, осталась там, далеко-предалеко. Нынешнее мое положение называется иначе - доживание. При всех удобствах... Только что виделась с человеком, говорила, а его уже нет, унесли, увезли. Месяца не проходит, чтобы не возникла у подъезда "скорая помощь" или "перевозка". Наши активисты... представьте себе, у нас есть активисты в возрасте восьмидесяти и более лет... сейчас же вывешивают портрет в комнате отдыха, с траурной ленточкой, в цветах... Конечно, можно утешаться тем, что нас здесь около ста человек. И все мы не девочки-мальчики. Но все равно, все равно... Жить - совсем другое.

– Ах, не гневите судьбу, Вера Николаевна!
– сказала Аллочка.
– Это же счастье - жить, жить! Сколько умирает в двадцать лет! Особенно парней! Особенно сейчас, когда кругом стреляют, убивают, в заложники берут!

– Голубушка, вы правы, конечно, - согласилась Вера Николаевна.
– В нынешнее время, когда столько стариков вынуждены побираться... Мы же в комфорте... Но зажились, сколько ж можно...

– У вас сегодня слишком плохое настроение, - укорила Аллочка.
– Вы бы на воздух вышли... тепло, солнце, черемуха доцветает, но ещё пахнет хорошо-хорошо...

Мы вышли с Аллочкой в коридор. Она свойски шепнула мне:

– Из нее, из этой старушонки, уже пыль сыплется, а ядовитенькая... Смотри, не очень-то доверяй тому, что они плетут! Актрисы! Интриганки! Склочницы! Не все, конечно, но много их, таких... Им скучно, вот и сочиняют всякую ерунду...

– А я и не слушаю. Нет, слушаю, но как радио - говорят и пусть говорят... Мне-то какое дело!

– Ну и правильно!
– похвалила медсестричка и только тогда отвела от меня придирчивый, цепкий взгляд круглых глаз. Или он мне показался таким? Потому что я же пришла сюда затем, чтобы не доверять, а дознаваться, проверять-перепроверять...

– Все старики такие... болтливые, - заверила я Аллочку, эту девочку-девушку с кукольным личиком святой невинности, которую мне тоже предстояло раскусить.
– У меня вон тоже дед был... С ума сойдешь, пока слушаешь, что он городит. И все о прошлом, как было, как жили, что ели...

– Терпи!
– с веселым облегчением посоветовала медсестричка.
– Иди теперь к Парамонову. Он не такой трепливый, отдохнешь.

Квартирка Парамонова в отличие от тех, что видела прежде, отличалась аскетизмом. В ней стояла явно казенная деревянная кровать, двухтумбовый стол с задвинутым под него стулом. За стеклом книжного шкафа поблескивали корешки солидных томов энциклопедий сочинений Маркса-Энгельса, Ленина и Сталина. На стене распахнули крылья почетные грамоты за трудовые достижения и общественную деятельность, датированные пятидесятыми-шестидесятыми годами. На столе, вставленный в горлышко флакона из-под какого-то лекарства, торчал красный флажок.

Еще я успела заметить в прихожей справа, за полуотодвинутой "ходячей" дверцей шкафа - аккуратно распяленный на плечиках темный пиджак в блеске орденов, медалей и значков, свидетельствующих о том, что хозяин - заслуженный человек, ветеран Великой Отечественной войны.

Убрать такую полупустую комнату с дешевеньким будильником на тумбочке не составляло труда. Изредка я ловила краем глаза, как мерно прохаживающийся по лоджии лысый округлый старик приостанавливался у открытой двери и смотрел на мою суету. И только тогда, когда я, захватив все свои причиндалы, собралась уходить - он появился вдруг, словно выкатился, до того внушителен был его живот, и ноги под ним скорее угадывались, чем виделись.

– Новенькая?
– прихмурил черные, широкие, истинно брежневские брови.

– Ага...

– На трудовую вахту, значит?

– Ага...

– Замужем?

– Была.

– Что ж за причина, что одна?

– Пил.

– Беда с мужиками, беда! Сама-то московская?

– Нет, из Воркуты...

– Опять, значит, Виктор Петрович ослаб сердцем и пригрел... Мы, актив, поддерживаем такую его инициативу.

Я отворила дверь, чтобы выйти. Но старик, как комиссар Коломбо, поднял вверх ладонь, позвал:

– Погодите! Почему не учитесь? Уборщицей быть - последнее дело в молодые-то годы.

– Осмотрюсь когда... потом... надо сначала к Москве хоть краешком прилепиться... А вы москвич?
– дернуло меня поинтересоваться.

– Нет. А что?
– толстячок вскинул голову с неким горделивым вызовом.
– Мне сделано исключение. Я проработал сорок лет на руководящей работе в провинции!

– Тоже на северах?
– спросила по-овечьи кротко.

– Нет, на Дальнем Востоке. Радиокомитет... студия документальных фильмов... телевидение... Куда направляла партия, туда и шел. Где требовалось преодолевать трудности, там и годился. Не роптал. Наше поколение не умело роптать. Это теперь нас принято выставлять в самом черном или смешном свете. Но мы родину не предавали, как эти... нынешние... Прямо говорю, по-солдатски! Помню, надо было брать сопку на Сахалине, а японцы...

Он мог говорить только о себе. Он хотел целиком находиться в прошлом и не позволял себе из него выпасть. Он как носитель информации был для меня бесполезен. Так я решила, убираясь прочь из его квартирки, где пахло кабинетом, а не жильем, а в пепельнице-ракушке скрючилась докуренная до основания "беломорина".

– Позволяю себе две папиросы в день, утром и вечером, - ввел меня в курс Парамонов.
– Но больше - ни-ни. Надо поберечь здоровьишко - сел за мемуары. Ест что сказать, есть... будущим поколениям!