Старость - радость для убийц

– Верочка Николаевна, милая вы наша, какие цветочки-то ваш супруг особенно любил? Какой букет под его портрет поставить?

– Какие...
– старая актриса пожала худыми плечами, острыми даже под мягкостью белой кофточки.
– Флоксы. Именно флоксы.

– Но флоксов-то нет, рано ещё им, - сказала тетя Аня.
– Надо что в начале июня цветет...

– Ну тогда... Очень любил сирень белую.

– Это можно. Это мы сделаем.

И ещё один стук раздался в дверь. И почти все комнатное, без того невеликое пространство, заняла крупная фигура бородатого искусствоведа-общественника.

– Что я вижу!

– воскликнул он.
– Сколько прекрасных женщин! Вера Николаевна, Виктор Петрович прислал меня, чтобы спросить, какое фото вашего мужа вы хотите, чтобы висело в комнате отдыха в связи с его юбилеем...

– Я подумаю...

– Подумайте, подумайте, голубушка... Время ещё есть. Но как же оно бежит, несется, проклятое!

– Да, это да, - отозвалась Вера Николаевна.
– Остается только удивляться: сколько чего было и прошло...

Откуда ни возьмись - старушка-циркачка в шляпке-цилиндре Ава Пирелли:

– Вообразите! Время несется! Но событий не становится меньше!
– она поигрывала стеком с обломанным кончиком: - Вообразите! В Америке устраивают конкурсы крошечных девочек! Их наряжают в платья баснословной цены! Матери сходят с ума! Они рыдают, если малышке отказывают в призе! Я никогда бы не позволила мучить свою Ларочку! Я любила её. Если бы она была жива подтвердила мои слова. Ей было всего тридцать лет, когда она получила это страшное воспаление от гриппа... Если бы она не умерла, она бы родила мальчика или девочку...

– Авочка, душка, - позвала её Вера Николаевна, зябко кутаясь в белую шерстяную кофточку, - вы ещё не видели кошечку, которая лежит на солнышке у самого входа в наш дом? Очаровательная кошечка! Можно погладить.

– О! Вообразите, я давным-давно не гладила кошечек! Хотя когда-то у меня их было целых три... Я сейчас же... сейчас же...

– Да, да, душенька, идите! Доставьте себе маленькое удовольствие!

Видимо, сообразив, что пора и честь знать, Георгий Степанович повелел:

– Все, все посторонние вон! Сколько нас понадобилось!

Он первым вышел в коридор, за ним тетя Аня и Аллочка. Меня Вера Николаевна задержала, сказав:

– Наташа, попрошу... надо вытащить с полки чемодан.

Когда мы остались одни, поманила меня пальчиком, сказала в ухо:

– Не верю им! Никому!
– отодвинула ящик стола и сунула зеленую тетрадь вглубь. И опять громко: - Печальное это мероприятие - старость, глухая старость. Как сказал Феллини: "Я чувствую себя самолетом, у которого нет аэродрома. Мой зритель умер." Восемьдесят пять! Разве я могла представить, что доживу до столь невероятного возраста!

И мне опять на ухо:

– Я должна что-то предпринять... Я одна осталась, деточка, одна за всех...

Мне захотелось взять ручку-лапку этой старой, одинокой женщины, потерянной в чуждом, чужом для неё времени, и согреть её, что ли...

Зазвенел маленький, на батарейках, будильник... Время ужина. Мы вышли с Верой Николаевной вместе. Но прежде она мне успела сказать:

– Я кое-что надумала. Вы мне в этом поможете. Завтра скажу, что и как...

"Завтра" встретило меня в Доме странными, косыми взглядами... Здоровались ссо мной молчком и сейчас же быстро проходили мимо. Я делала вид, будто ничего не замечаю.

Разъяснила случившееся Аллочка. Она вышла в мою кладовку, когда я там возилась с тряпками-порошками:

– У Веры Николаевны пропали её мемуары, зеленая тетрадь. Она тебе ещё показывала и нам. Куда делась? Кто такой любопытный? Может, ты случайно взяла?

– Да ты что!

– Ну вот я и говорю, что тебе она незачем, но кое-кто думает, что ты...

– С ума вы все, что ли, посходили?! Ну зачем, зачем мне сдалась тетрадь этой старухи? Я к ней из жалости... Из чистой жалости! Когда пропала-то эта?

– Вера Николаевна говорит, что видела её после ужина. У нас вчера Довженко показывали, чушь жуткая, а этим старикам нравится... "Земля". Там ещё убивают тракториста, а его невеста, вся голая, мечется, страдает... Старики не плачут.

– Да я ушла сразу после ужина! Я кино не смотрела.

– Ну все равно... Мало ли... Вера Николаевна слегла. Давление. Тебя вспоминала.

– Пойду к ней... Если она думает, что это я...

– Ты что! Там врач, "скорая"... Отходят - тогда можешь... Ты весь дневник прочитала?
– спросила как бы между прочим.
– Очень интересный он, что ли?

– Про войну, про блокаду и стихи...

Я с трудом сдерживалась, чтобы не помчаться в комнатку Веры Николаевны, чтобы не закричать: "Никакой чужой тетради я не брала! Вера Николаевна, неужели вы могли поверить, что я зачем-то украла вашу тетрадь?!"

Однако, свободившись от Аллочкиного присутствия, подумала уже спокойно и здраво: "Провокация. Кто-то из них украл мемуары. Может, сама Аллочка. Заподозрила что-то неладное и украла... и прочла. И не только она. Теперь они в курсе, что знает Вера Николаевна. Для неё это ой как опасно! Ой, как! Надо что-то сделать... предпринять... Но что?"

Я брела по коридору, таща пылесос и ведро с водой. Мимо промелькнул со своим чемоданчиком Мастер на все руки Володя. Кивнул мне на ходу. Опять, значит, у кого-то что-то сносилось и потекли краны?.. Что ж, обычное дело... Хотя...

Я убирала у сценариста Льва Ильича Путятина, когда в открытую дверь вошла Аллочка и сообщила:

– Нашлась тетрадка! Среди книг. Она её, Вера Николаевна, и засунула туда. Засунула и забыла. Теперь на тебя никто из персонала коситься не будет. У стариков с памятью сплошные проблемы. Дырки у них вместо памяти. Но скандал поднимут обязательно. Не переживай!

– Вера Николаевна рада?

– Ну... довольна... Лежит, правда... Ох, Наташка!
– с неожиданным исступлением, хотя и тихо, проговорила она.
– Как я устала! Как устала! Запри дверь! Быстро!

Я поспешила выполнить просьбу. Аллочка скрылась в ванной, заперлась там... Вышла почти сразу как ни в чем не бывало, но взгляд отуманился, растекся...

– Ой, привыкнешь, - посочувствовала.
– Я вот хочу завязать...

– Не лезь не в свое дело!
– обрубила она.

И ушла совсем, гордо, пряменько поставив головку в белом крахмальном колпачке.