Старый год
Шрифт:
Мы падали на раскаленную звезду, доигрывая партию в шахматы.
И все изменилось лишь в тот день, когда полковник Миша, терпеливый и спокойный, умевший ничему не удивляться, позвонил и попросил меня к телефону. К телефону мне идти не хотелось, потому что только что вернулась из отпуска услада моего сердца Катрин и я делал вид, что очень интересуюсь тем, как она сдавала экзамены. На деле же я просто любовался ею. И конечно, не желал разговаривать на отвлеченные темы.
Но, как дисциплинированный сотрудник института, я подошел к телефону.
Полковник Миша попросил меня приехать к нему
Пропуск мне был выписан, и внизу меня даже ждал молодой человек, по выправке кавалерист, представившийся лейтенантом Доценко.
В комнате кроме полковника Миши были еще два неизвестных мне молчаливых человека: то ли понятых, то ли агентов угрозыска. Полковник посадил меня за большой пустой стол и положил передо мной большой пакет.
– Смотрите, Юрий, – предложил он. – И скажите, нет ли на фотографиях знакомых вам людей.
Фотографии были цветные, двенадцать на восемнадцать, не все четкие, снятые в каком-то ресторане или клубе.
На них было много народу. На первой и второй ни одного знакомого лица я не заметил. На третьей я увидел, хоть и не четко, на заднем плане Крошку Барби.
Но я ничего говорить не стал, лишь отодвинул фотографию в другую сторону.
Барби присутствовал и еще на двух фотографиях. На одной из них он был снят крупным планом – кубическая рожа и стрижка такая, будто ему на темечко поставили утюг.
Но на последней из фотографий я увидел Барби, разговаривающего с философом Аркашей. Философ Аркаша был так же лохмат и неопрятно одет, как и в театре. Но по всему было видно, что Барби общается с ним не для того, чтобы показать сторожу на дверь. Им было о чем поговорить.
Итак, я отложил три фотографии. Все присутствующие в комнате смотрели на меня внимательно, как на фокусника, демонстрирующего ловкость рук, и желали меня разоблачить.
– Ваше мнение? – спросил Миша.
– На этих фотографиях изображен человек, который убил директора Пронькина.
– Как его зовут?
– Я знаю только его кличку – Барби. Англизированный вариант слова «Барбос». Еще его зовут Крошка Барби, что говорит о развитой фантазии в уголовном мире.
– Хорошо, – сказал усталым голосом полковник.
Полковникам положено говорить усталым голосом – так давно повелось в отечественной детективной литературе.
– Вы потом расскажете мне, откуда вы знаете так много об этом человеке. Сейчас изложите, где и при каких обстоятельствах этот человек совершил убийство.
Я сообщил, где и при каких обстоятельствах совершено было убийство. Хотя уже рассказывал об этом.
Никто не спросил меня, какого черта я вертелся у места преступления. Возможно, полковник их уговорил не задавать мне лишних вопросов.
Тут он сам должен был спросить меня, знаком ли мне кто-нибудь еще из лиц, изображенных на фотографиях. Ведь он вместе со мной видел философа Аркашу. Но полковник этого не сделал. Философа он почему-то хотел отдать мне. По крайней мере, так я понял его молчание.
Люди в комнате стали
задавать мне нетрудные вопросы, должные поставить под сомнение мое умение служить свидетелем. На вопросы я ответил блистательно и был отпущен на волю – в коридор.Полковник вышел минут через десять, сел рядом со мной на деревянную жесткую скамейку и закурил.
– Поговорить с Аркашей хочешь? – спросил он меня.
Этой фразой он вернул меня в разряд знакомых. Полагаю, что если бы он испытывал ко мне неприязнь, то остался бы со мной на «вы».
– Как поговорить?
– Он здесь.
– А Барби?
– Барби в другом месте.
– В каком?
– Ты, гляжу, любопытный.
– Нет, любознательный.
– И есть разница?
– Есть. Где Барби?
– В морге.
– Господи! Кто его убил?
– Мы вышли на него, когда он гулял в одном ночном клубе. Отмечал свой отъезд на Кипр. В узком кругу. Там мы и сделали эти снимки. Но пока мы организовывали операцию по его захвату, нас опередили его недруги. И, как говорится, в завязавшейся стычке были жертвы с обеих сторон.
– Его убили...
– Не надо так расстраиваться. Может быть, тебе повезет с философом.
– А что с Аркашей?
– С ним ничего не случилось. Когда мы приехали, он еще сидел под столом. Мы его и привезли сюда. Вместе с другой мелкой сошкой. Мы его отпускаем.
– Почему?
– Господи, ну какое же древнее у нас правовое сознание! Нет того чтобы спросить, за что мы задерживаем философа, ты спрашиваешь, почему мы его отпускаем.
– Хорошо, я спрашиваю тогда, почему вы его задерживаете?
– Сейчас отпустим. Ничего у нас против философа нет. Мы его засекли в ночном клубе, где имеет право находиться любой. Мы его даже сфотографировали во время беседы с Барби, которого мы как раз хотели задержать по подозрению в очередном убийстве. Больше у нас на него ничего нет. Ни наркотиков, ни оружия, ни даже сопротивления при аресте. Святой человек. Так что я подумал – с ним захотят поговорить ребята Калерии Петровны.
– Правильно.
– Теперь слушай, Юрий. Философ, разумеется, не знает, что мы его сейчас отпустим. Если ты скажешь, что ты простой отечественный ученый, он с тобой вообще разговаривать не станет. Так что у тебя два козыря. Первый козырь: он не должен догадываться, что он уже фактически свободен. Второй козырь заключается в том, что он должен заподозрить в тебе важного следователя, который наконец-то до него дорвался. Но если ты, Юрий, хоть раз скажешь открыто, что ты следователь или работник милиции, то совершишь большое должностное преступление.
– И на какой же должности я совершу это преступление? В качестве младшего научного сотрудника Института экспертизы?
– Ты всегда остаешься гражданином, – туманно ответил полковник.
Стряхнув пепел с сигареты в стоявший на полу горшок с пыльным тропическим растением, он добавил:
– В общем, не подведи меня. И если он сознается в делах по моей части, не забудь сообщить.
– Не забуду, – обещал я.
Он поднялся.
– Я тебя сам провожу. Как ты понимаешь...
Я хотел за него закончить фразу словами: «...я уже совершаю должностное преступление», но не стал – он мог понять меня всерьез и послать домой.