Стая

Присев, дядя Иван молча глядел некоторое время на жарко отсверкивающую воду, покойно вытянув перед собою ноги в пропыленных яловых сапогах. Жара стояла добрая, но дядя Иван был облачен в свой обычный брезентовый дождевик. Прогревшись хорошенько, видно, дядя Иван расстегнул ворот серой косоворотки, открыв на груди треугольничек неразлучного флотского тельника, какие вообще-то и не понять даже, где он здесь, на Урале-то, доставал постоянно, и снял затем свою флотскую фуражку, сцепив с подбородка лаковый ремешок, который всегда при езде выпускал, чтобы фуражку не сдунуло. После всех этих действий с тою же самою неторопливостью начал дядя Иван разобуваться.

— Дядя Иван, — незнамо отчего устав, скорее, от безмолвных переживаний и сегодняшних приключений, — осмелел вдруг Вовка, едва дядя Иван Трофимов стащил сапог с правой ноги, даже не успев еще и портянку-то ладом смотать. — А вот почему ты по дворам ходишь и у всех коров забираешь?

Дядя Иван взглянул на него сперва не без удивленья, но вот улыбнулся и, протянув руку, доверительно потрепал Вовкины вихры:

— Во-она чего! А ведь, наверное, потому, Владимир, — вздохнул он теперь, опять же совершенно по-взрослому величая его, пацана, полным именем, — что я реализьм вещей исповедывал, исповедую и из упрямства помру, видать, с тем.

И вдруг дальше он, необычно для себя вроде, говорить ничего не стал. Стянул другой сапог. Пока не сматывая портянок, вытянул ноги перед собою, задвигал издавленными, верно, в сапогах-то, упревшими ступнями. За спиной опершись о землю руками, принялся он с сосредоточенностью глядеть на сверкающие под солнцем плесы, и жаркие отблески заскользили по темному его лицу, тревожным отчего-то его сделав. Вовке уж совсем стало неинтересно все это глубоко мудреное молчание, как дядя Иван заговорил все же дальше, собравшись как бы с мыслями («Эх, да как же, замолчит он, что ли, упустит разве случай такой, чтоб не поразмышлять?» — сперва отметил про себя Вовка).

— Видишь ли, я их, коровок-то твоих, не отбираю. Я сохраняю их. Понимаешь, нет? Не отбираю. Потому как единственно, на что полагаюсь, так это исключительно на всеобщий реализьм вещей, — как всегда, очень по-своему зарассуждал он, словно не ему, не Вовке, говорил это, а то ли самому себе, то ли еще кому другому, взрослому, с кем постоянно и вечно спорил. — Сейчас вот, видишь ли, вдруг приказывают не держать в рабочих поселках коровок. Ну, не то чтобы приказывают, а вот покосы, допустим, перестают правильно нарезать. Ну, чем же тогда скотину кормить прикажешь, а, Владимир? Куда же ее, скотину-то, девать? Под ножик, что ли? Таких-то коров да и под топорик с ножичком? А не выйдет! Не дам! Своей силою, какая она никакая, а не дам! Они же каждая в нашей здешней округе литров по двадцать приносит. Разве иных кто и станет держать в личном, как говорится, пользовании? И чтобы за так, за здорово, можно сказать, живешь всех их, молочных, на мясо до единой перевести? Да мыслимое ли это, Владимир, дело? Ясно, что немыслимое… Вот их я и сохраню! Не всех. Но в большинстве самых надойных. В землю через них костьми лягу, а сохраню! И свое общественное хозяйство подыму круто. Хоть кровью через то харкать мне придется! А окупится все, да и по-скорому окупится. Город-то рядом, куда молоко сбыть мгновенно — есть. Да-а… Ну а пройдет немного времени, даст бог счастья, и снова станет рабочим возможность, кто захочет, скотину держать. Коровки же нынешние к тому моменту уж и телок мне наносят. Эх, еще, поди, и получше, чем их мамаши. Так-то. Да. Вот тебе, Владимир, и весь в том мой реализьм вещей, который многим по недомыслию даже диким иногда кажется…

Чего тут, и всегда-то его ученое тревожило, непостигнутое, дядю-то Ивана. Однако скучное это все — «реализьм» его — было, а вот рассказывали же про него в поселке разное и даже загадочное, что жизнь у него, мол, с приключениями вышла, и, вспомнив сейчас, что слух ходил такой по поселку, будто дядя Иван в плену был, а потом и судили его даже, и оттого, дескать, из родной деревни он в здешние места перебрался, Вовка, от собственной храбрости холодея, все же спросил сорвавшимся голосом:

— А это… дядя Иван, правду, нет говорят, что ты будто бы в тюрьме сидел?

— Правду, — вдруг просто подтвердил дядя Иван.

— А за что? — хоть и испугиваясь еще больше своей дерзости, почти шепнул Вовка из любопытства.

— За что?.. Да ведь, наверное, все за этот самый реализьм свой ненаглядный… — даже улыбнулся на этот раз дядя Иван и взялся портянки наконец сматывать. — Я, Владимир, однажды материю должен был наисрочно достать на одно, сказать можно, государственной важности дело. Ну, и распорядился неосторожно агитацию простирнуть…

— Чего-чего, дядя Иван? — не понял Вовка.

— Да материю старую велел отстирать.

— А-а… — все равно не понял Вовка, и само следом сболтнулось: — А я думал, что за плен!

— Ну, дак оно за плен, считай, и вышло, Владимир. Припомнил кое-кто. Да. И плен еще этот прошлый. Все одно к одному и приложилось на первых порах, пока разбирались.

— И ты, значит, во всем виноват, что ли, вышел? — Вовке очень стало жалко дядю Ивана.

— А вот и не знаю! — и на это отчего-то весело улыбнулся дядя Иван. — И сам до сих пор не разберусь. Да ведь и некогда особенно-то разбираться. Это уж, видать, вам самим решать придется, как подрастете. А нам-то воевать больше приходилось да на обыкновенный каждодневный хлебушек зарабатывать, чтобы вас, огольцов-то таких, накормить и на ноги поставить. Вот вы, на ноги-то встав, и решите, виноваты мы, нет ли… ну, и нам, может, на старости-то лет объясните… — после этих слов дядя Иван будто окончательно смолк. Смотал как раз и портянки с сопревших ног, и тут Вовку всего передернуло: ступни-то у дяди Ивана все оказались иссеченными желто-синими рубцами, и видеть их было страшно.

— Это… — пробормотал Вовка, силясь не глядеть на шрамы, — не на фронте ли тебя так?

— Ну, видишь ли, в плен-то не из тылов все же попадают, — усмехнулся было дядя Иван и опомнился, видно, что при нем, при пацане, уродство свое показал: расположил ноги уже так, чтобы ступни его за сапогами Вовке не больно-то и разглядеть можно было.

Вдруг, вспомнив фильмы про революционных матросов, Вовка еще решил спросить, чтоб этим приятное дяде Ивану сделать:

— А ты случайно не в Кронштадте воевал?

Дядя Иван теперь снова потрепал Вовкины вихры и загадочно ответил словами песни:

— И на Тихом океане свой закончили поход!

— Ну а ордена тебе никакого за войну не дали или медали? — спросил Вовка, и потому, что никаких наград или колодочек у дяди Ивана никогда не видел, да и из все той же спросил жалости, возникшей в нем к дяде Ивану неожиданно.

— А за что? — на это дядя Иван как бы удивился.

— Как это за что… за раненье! Папка говорит, что вон нашему Воропаеву недавно оторванную ногу вспомнили и орден Отечественной войны вручили. Вот и тебе бы могли… Напомнить, может, только надо? — И Вовка пояснил: — За раненье?

— А что, ведь правильно твой папка-то говорит! — Дядя Иван и верно обрадовался вдруг, а от его радости и Вовке приятно тоже стало. — Да я бы, власть моя будь, всех бы инвалидов орденами понаграждал! Ноги-то с руками все же под огнем, а не в штабах отрывает… Однако будет… будет об этом. Я, впрочем, прежде-то всего реализьм вещей привык уважать, так что, Владимир, ты, может, уже проголодался, а?

Вовка хотел было на это ответить, застеснявшись, что нет, есть он покуда не хочет, да как-то самовольно кивнулось.

— Это хорошо! — обстоятельно заключил дядя Иван и взялся из офицерской своей сумки доставать хлеб, огурцы, бутылку молока, заткнутую газетой. Молоко было вареное, и желтые пенки аппетитно забивали горлышко бутылки. Дядя Иван все продолжал дальше рыться в своей сумке, и тогда Вовка предположил:

— Дядя Иван, а ты случаем не соль ли ищешь? Дак у меня же полно ее! — И Вовка достал свою соль и остававшиеся еще сладкие печенинки.

— Совсем это хорошо! — сказал дядя Иван.

И они оба обстоятельно принялись есть, по очереди отпивая молоко из бутылки.