Стеклянный ангел

– А мое отчество? Матвеевич…

– Нет, Миша. Это имя твоего деда. Ты ведь знаешь… Зачем снова спрашивать?

Мама снова помолчала. Потом заговорила, и по ее голосу Миша почувствовал, как она волнуется, как ей тяжело.

– Я тогда была очень молодой, не понимала, что происходит. Мне было девятнадцать, и он был первым, и казался особенным. Самым умным, самым красивым, самым лучшим.

– А потом это оказалось не так?

– А потом оказалось, что он женат, и что его жена скоро родит ему ребенка. Он ушел и больше не искал со мной встреч. Наверное, таких как я, у него было много.

– И ты не пыталась его найти?

– Зачем? Если бы он захотел, он и сам мог бы меня найти.

– Но он не захотел.

– Не захотел… - сказал мама, и снова помолчала. – Но я ни о чем не жалею, слышишь, ни о чем. – Миша увидел, что она улыбается. – Ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

– Прости меня, мама, я не буду больше говорить о нем.

– Спокойной ночи, дорогой, отдыхай, и постарайся ни о чем не тревожиться.

– Спокойной ночи, – сказал Миша и выключил ночник.

Поворочался, посчитал до ста, представил, как прыгает с парашютом, как летит над землей, раскинув руки. Обычно это помогало уснуть, но сейчас сон не шел. В ушах все время стоял голос Сенина-старшего:

– Ты просто неудачник! Ты - неудачник…

Глава девятая

Тарас Борисович – маленький, кругленький, волосики гелем зализаны на бочок - похож на колобка, который целый день катается по редакции, раздавая указания налево и направо.

Сегодня колобок был не в духе, он смотрел поверх Мишиной головы, избегая смотреть в глаза. Мишу охватили недобрые предчувствия.

– Ты чего это вытворил вчера? Я тебя просил, чтобы ты не лез больше к Сенину?

– Тарас Борисович, там интересный материал. Эта девушка оказалась любовницей Аркадия Сенина, она беременна от него.

Тарас Борисович вдруг покраснел, набычился, бровки поползли вверх под прилизанную челочку. Он в негодовании замахал на Мишу руками:

– Тише, тише ты!

– Вы понимаете, Тарас Борисович, у меня и снимки были. Я снимал в больнице крупным планом – лица… этой женщины – матери, и этого подонка. Но эти ублюдки – его охранники - уничтожили фотографии, просто удалили из фотоаппарата. Очень удачные, уникальные можно сказать кадры… - торопливо говорил Миша, словно этим можно было остановить то, что последует дальше.

– Не нужны мне твои кадры, - сказал Тарас Борисович.
– Уходи, Миша, уходи.

– Что случилось, Тарас Борисович? Что-то я не пойму.

– Да чего здесь понимать? Я тебя увольняю. Увольняю, Плетнев. Из газеты и с канала. Забирай манатки и проваливай.

– Тарас Борисович, как же так?

– А вот так. Уходи немедленно. Не расстраивай меня.

«Быстро же ты подсуетился, олигарх сраный», - подумал Миша. Он совершенно не знал, что ему теперь делать.

– Как же вы без меня?
– он криво ухмыляется, так что сам себе противен, и говорит дурашливо:

– Ведь я спец по эксклюзиву!..

– Иди отсюда, прошу тебя! – прошипел Тарас Борисович. – Мне скоро из-за твоего эксклюзива башку оторвут. Зарплату потом передам через кого-нибудь. Иди, и чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Миша вышел. Что ж теперь по полу валяться, в ноги упасть? Молить о прощении? Вот так вот, через три года служения верой и правдой, постоянного риска, недосыпания… Черт с тобой, урод прилизанный… Иуда, предатель… Сдал с потрохами и спасибо не сказал… А я задницу рвал, пахал как лошадь.

Миша постоял в коридоре за закрытой стеклянной дверью, через которую видно было, как бывшие сослуживцы перешептываются, поглядывая на него. Потом уныло поплелся к выходу. В голове гудело, уши горели.

«Вот гад, - бормотал он, - гад, скотина, ублюдок, - и неясно было о ком это он, о Тарасе Борисовиче или о Сенине-старшем.

Надо бы вернуться, выяснить все до конца, но не хотелось устраивать разборки при коллективе. Может потом, - хотя какой в этом смысл? Тараса уже не переубедить, и унижаться Миша не хотел.

– Мишаня! Мишаня! Подожди!
– услышал он голос за спиной.

Секретарша Валентина Васильевна, цокая шпильками, торопилась к нему по коридору.

– Вот возьми, - она протянула конверт, – это твое выходное. Колобок передал.

Миша стоял с опрокинутым лицом, и она его пожалела. У нее на лице была написана эта жалость. Жалость к лузеру.

– Послушай, Миша, - сказала она и сочувственно похлопала его по плечу, - не расстраивайся так сильно.

– Не понял, что произошло... – Миша и сам до всего уже дотумкал, не дурак, да и вчера ему недвусмысленно все объяснили, но он хотел услышать подтверждение своим предположениям от официального, так сказать, лица.

– Звонили от Сенина, - сказала Валентина Васильевна, - от Сенина-отца, сказали, что если Колобок тебя не уволит, наш канал прикроют. Навсегда.

– Вот оно что, – усмехнулся Михаил, - теперь понятно.

Он вспомнил, какое было лицо у Сенина, когда он говорил о том, что Миша не понимает, с кем имеет дело. Теперь Миша понимает – его теперь вообще не возьмут ни на один канал, ни в одну газету. Сенин выписал ему пожизненный волчий билет.

– Ну, пока, Миша. Звони, если что, - Валентина Васильевна поцеловала его в щеку и зацокала прочь на своих высоченных шпильках.

И этот цокот показался Мише барабанной дробью, которую выбивали в давно минувшие времена при исполнении смертного приговора.

«Доигрался, Мишаня, - подумал он, - где теперь бороться за справедливость будешь? Не иначе в Макдональдсе за прилавком… А можно еще пылесосы продавать. Если возьмут, конечно. С твоим-то гуманитарным…»

На улице накрапывал холодный осенний дождь. Засунув руки поглубже в карманы старой ветровки, и подняв воротник, Миша поплелся прочь от здания редакции, которое, казалось, глядело ему вслед подслеповатыми окнами и то и дело разевало хлопающие двери, словно беззубый рот, скривившийся в усмешке: