Стихи про меня

Михаил Гаспаров подчеркивает, что в годы зрелости Мандельштам "писал в среднем мень­ше, чем по стихотворению в месяц: для профес­сионального поэта это мало". Гандлевский пишет по два-три стихотворения в год. Так совсем не принято, обычно бывает поток, из которого по­том редактор или время что-то оставляют. Со­ставлять избранное Гандлевского — тяжелый не­благодарный труд: у него все — избранное.

Есть такая юридическая формула — "защита чести и достоинства". Гандлевский однажды от­казался от премии "Антибукер" (т. е. от изрядной суммы в двенадцать тысяч долларов), потому что столкнулся с унизительной процедурой получе­ния. Вызвал большой переполох в литературном сообществе. Никто ничего не понимал, строи­лись догадки, хотя сам он все печатно объяснил.

Но таково состояние умов и душ, что как-то не очень верили. Недоумевали: ну, походи, попро­си, понабирай телефонные номера, посиди в при­емных — так заведено. Но он так не захотел, за­щитил свои честь и достоинство доступным себе способом: ушел с того открытого пространства, где раздают коробки с подарками, туда, где он вдалеке от посторонних пишет.

История, характерная и для творческого ме­тода Гандлевского.

Не давая повода упрекнуть себя в поспешно­сти и небрежности, выходя к читающей публике только с отточенными стихотворениями, каждое из которых достойно включения в любую анто­логию, он таким способом защищает честь и дос­тоинство поэта. Вероятно, как подлинный лирик, сочиняет не меньше других — то есть постоянно, только отделывает стихи необычно долго. Не про­изводит массовой продукции; на его поэтической кухне готовятся блюда к празднику.

Раз навсегда осознав, что искусство есть чудо, к которому неприложимы обычные рациональ­ные мерки, стоит ли удивляться тому, что при такой кропотливости сохраняются легкость и естественная достоверность интонации. Вот что мне давно уже представляется главным в по­эзии — интонация. Если ты ей веришь, значит, она обращена к тебе — только то и нужно. Ино­гда даже кажется, что сам это все написал.

В ЦЕНТРЕ РИМА

Иосиф Бродский1940—1996

Пьяцца Маттеи

I Я пил из этого фонтана в ущелье Рима. Теперь, не замочив кафтана, канаю мимо. Моя подружка Микелина в порядке штрафа мне предпочла кормить павлина в именье графа. II Граф, в сущности, совсем не мерзок: он сед и строен. Я был с ним по-российски дерзок, он был расстроен. Но что трагедия, измена для славянина, то ерунда для джентльмена и дворянина. III Граф выиграл, до клубнички лаком, в игре без правил. Он ставит Микелину раком, как прежде ставил. Я тоже, впрочем, не внакладе: и в Риме тоже теперь есть место крикнуть "Бляди!", вздохнуть "О Боже". IV Не смешивает пахарь с пашней плодов плачевных. Потери, точно скот домашний, блюдет кочевник. Чем был бы Рим иначе? гидом, толпой музея, автобусом, отелем, видом Терм, Колизея. V А так он — место грусти, выи, склоненной в баре, и двери, запертой на виа дельи Фунари. Сидишь, обдумывая строчку, и, пригорюнясь, глядишь в невидимую точку: почти что юность. VI Как возвышает это дело! Как в миг печали все забываешь: юбку, тело, где, как кончали. Пусть ты последняя рванина, пыль под забором, на джентльмена, дворянина кладешь с прибором. VII Нет, я вам доложу, утрата, завал, непруха из вас творят аристократа хотя бы духа. Забудем о дешевом графе! Заломим брови! Поддать мы в миг печали вправе хоть с принцем крови! VIII Зима. Звенит хрусталь фонтана. Цвет неба — синий. Подсчитывает трамонтана иголки пиний. Что год от февраля отрезал, он дрожью роздал, и кутается в тогу цезарь (верней, апостол). IX В морозном воздухе, на редкость прозрачном, око, невольно наводясь на резкость, глядит далёко — на Север, где в чаду и в дыме кует червонцы Европа мрачная. Я — в Риме, где светит солнце! X Я, пасынок державы дикой с разбитой мордой, другой, не менее великой приемыш гордый, — я счастлив в этой колыбели Муз, Права, Граций, где Назо и Вергилий пели, вещал Гораций. XI Попробуем же отстраниться, взять век в кавычки. Быть может, и в мои страницы как в их таблички, кириллицею не побрезгав и без ущерба для зренья, главная из Резвых взглянет — Эвтерпа. XII Не в драчке, я считаю, счастье в чертоге царском, но в том, чтоб, обручив запястье с котлом швейцарским, остаток плоти терракоте подвергнуть, сини, исколотой Буонарроти и Борромини. XIII Спасибо, Парки, Провиденье, ты, друг-издатель, за перечисленные деньги. Сего податель векам грядущим в назиданье пьет чоколатта кон панна в центре мирозданья и циферблата! XIV С холма, где говорил октавой порой иною Тасс, созерцаю величавый вид. Предо мною — не купола, не черепица со Св. Отцами: то — мир вскормившая волчица спит вверх сосцами! XV И в логове ее я — дома! Мой рот оскален от радости: ему знакома судьба развалин. Огрызок цезаря, атлета, певца тем паче есть вариант автопортрета. Скажу иначе: XVI усталый раб — из той породы, что зрим все чаще — под занавес глотнул свободы. Она послаще любви, привязанности, веры (креста, овала), поскольку и до нашей эры существовала. XVII Ей свойственно, к тому ж, упрямство. Покуда Время не поглупеет, как Пространство (что вряд ли), семя свободы в злом чертополохе, в любом пейзаже даст из удушливой эпохи побег. И даже XVIII сорвись все звезды с небосвода, исчезни местность, все ж не оставлена свобода, чья дочь — словесность. Она, пока есть в горле влага, не без приюта. Скрипи, перо. Черней, бумага. Лети, минута.

Февраль 1981

Микела — для автора и истории литературы Микелина с уменьшительно-ласкательным суффиксом — так вот, Микела мне рас­сказывала (в Праге, году в 98-м), что "граф" был-таки кем-то вроде "принца крови", состоял в родстве с королевскими домами Евро­пы. Их роман шел к концу, хотя еще теплился, когда появился поэт. Однажды оба поклонника столкнулись в доме Микелы на виа деи Фунари. Она представила графа и поэта друг другу и в ужасе бросилась на второй этаж, тревожно при­слушиваясь к тому, что творится внизу. Внизу было тихо, и когда Микела спустилась, застала мужчин, оживленно и дружелюбно беседующих за бутылкой вина. Оказалось, граф спросил: "Have you already slept with her?", на что поэт ответил: "That's none of your fucking business, Your Highness!!". Диалог ("Вы с ней уже спали?" — "Не ваше грёбаное дело, Ваше Высочество!") немед­ленно способствовал сближению.

В любовной линии этого стихотворения све­дены воедино и перемешаны мотивы и "Чудно­го мгновенья", и письма Пушкина к Соболевскому о той же А.П.Керн ("которую с помощию Божией я на днях ...."). Зазора и зазрения нет — отсюда ощущение полной свободы, которая в за­ключительных строфах возносится на иной уровень.

"Все, описанное здесь, — чистая правда, пол­ный акмеизм", — высказался Бродский по пово­ду "Пьяцца Маттеи".

"Этот фонтан" — Fontana delle tartarughe, Фон­тан черепах — одно из изящнейших скульптур­ных сооружений Рима. Четверо бронзовых юно­шей, стоя на дельфинах, подталкивают черепах в чашу в виде раковины. В конце XVI века фон­тан соорудил Модерно, а в середине XVII столе­тия черепах добавил Бернини. Ощущение грации и радости таково, что понятно, почему Бродский сказал об этом: "То, от чего становишься физи­чески счастлив".

Знал ли он — я забыл спросить, когда узнал сам — или просто, как положено поэту, угадал, что веселая бронзовая компания — прямое по­рождение любви. Римский аристократ Маттеи сватался к княжне Сантакроче, но отец девуш­ки, зная его как оголтелого игрока, у которого не держатся деньги, отказал. Маттеи пригласил отца с дочерью к себе на ужин, предоставив им потом покои на ночлег. Когда наступило утро, на площади стоял фонтан, воздвигнутый за ночь, — незыблемое свидетельство финансовой и душев­ной состоятельности претендента. Самое инте­ресное в этой истории — финал, потому что их два: потрясенный князь дал согласие и потрясен­ный князь все-таки не согласился. Нечто подоб­ное произошло через четыре века — несмотря на полный акмеизм, вариантов два: по данным Микелы, победил поэт, по данным поэта — граф.

Правда всегда за поэтом — она убедительнее, потому что красивее. Страдание, даже только стихотворное, благотворнее торжества: "Как воз­вышает это дело!" Выя, склоненная в баре, бла­городнее павлиньих вый.

Поэт не просто проигрывает графу (что все-таки, кажется, не соответствует действительно­сти, и пусть), но проигрывает с наслаждением и ощущением триумфа. Свой выигрыш он осозна­ет безусловно и красноречиво. Это — свобода. Потому-то и приносится в жертву мужское само­любие, что жертва такому божеству необходима.

Для Бродского — образцового путешественни­ка, у которого я перед своими поездками по миру часто справлялся и получал дельные рекоменда­ции о музеях и ресторанах, — очень важно раз­мещение эмоции. Пьяцца Маттеи и ее окрестно­сти — одно из оставшихся в Риме мест, где легко и непринужденно происходит перемещение в прежние эпохи: сохранившийся в веках почти без изменений город. Площадь — на краю старого римского гетто, где и теперь попадаются ко­шерные лавочки и закусочные, неподалеку — луч­шее в городе заведение римско-еврейской кухни "Рiреrnо", со специально панированной треской и жареными артишоками аllа giudea. Вплотную к дому Микелы — палаццо Античи-Маттеи, вели­колепный дворец, где когда-то несколько лет прожил Леопарди, где сейчас размещаются Ин­ститут истории, библиотека и Итальянский центр изучения Америки — туда Бродский захо­дил по делу. За углом — место, где в 78-м нашли тело бывшего премьер-министра Альдо Моро, похищенного и убитого террористами "Красных бригад". Там большая многословная мемориаль­ная доска с портретом. Бродский говорил, что следовало бы выбить всего два слова: "Memento Моrо". Была в нем эта, несколько плебейская, тяга к каламбурам, будто он и так не зарифмовал все вокруг.

Любовь, кровь, поэзия, наука, мешанина язы­ков и народов — все на одном пятачке. Таков Рим.

Но этого мало: на площадь Маттеи выходит улица S.Ambrogio великого святого, покровите­ля Милана, а рядом — via Paganica, улица Языч­ников. Есть улица Королевны, via della Raginella, а есть и Столяров, via dei Falegnami, и Канатчи­ков, вот эта самая via dei Funari, на которой жила Микела. Сама топография пьяцца Маттеи — ис­тория Рима. Всей Италии.

Русский поэт, проживший четверть века в Америке и ставший фактом двух литератур, на­гляднее всего любил Италию, написав о ней два десятка стихотворений, два больших, изданных отдельными книгами, эссе: "Набережная неис­целимых", "Дань Марку Аврелию". Каждый год, и не по разу, Бродский бывал в Италии. Он гово­рил об этой стране: "То, откуда все пошло", а об остальном: "Вариации на итальянскую тему, и не всегда удачные".

Понятно, здесь мандельштамовская тоска по мировой культуре. Но и просто всплеск эмоций, главная из которых — восторг от жизни. Нигде это не проявляется с такой силой, как в итальян­ских стихах, особенно в "Пьяцца Маттеи", где количество восклицаний и прописных — рекорд­ное для Бродского. В Риме он даже позволил себе умилиться по поводу утехи гимназисток, выпив какао со сливками, а не вино или граппу (см. "Лагуну"), которые любил — потому что все по-особому "в центре мирозданья и циферблата".